Наместник сжал кулаки.
— Вводите этих уродов. Предупреждаю, колдун, ты горько пожалеешь, если не сдержишь свое слово.
Из маленькой комнатки, очевидно, прежде служившей для уединенной молитвы, вытолкали пленных. Вполне себе целых, с ушами и пальцами. Судя по тому, что они что-то бормотали себе под нос, даже с языком. Если б что-то из сих важных органов отсутствовало, Аскольд бы за себя не ручался.
Морис, мужчина лет сорока, немногим старше Аскольда, и Гафин. Тот самый Гафин, который не боялся никого и ничего, который придумывал самые изощренные пытки и всегда первым бросался в бой. Маг земли взглянул на своего командира. Тупо, словно не узнавая. Один глаз у него заплыл и не открывался.
Морис, который, какая ирония, и колдовать-то не умел, тоже поднял глаза. Тот же взгляд. Потухший, серый, безразличный ко всему. Взгляд того, кто вышел за пределы посильных человеку страданий, кому уже все равно. Кто покорно соглашался рыть себе могилу, с тупым безразличием смотрел на арсенал палача и забывал поесть, если ему не напомнить. Не случись возможности поднять восстание, через пару месяцев так бы начал смотреть он сам. Чтобы довести человека до черты, необязательно что-то ему отрезать.
Веселье сменилось яростью. Чистой и холодной. Этих двоих он не простит. Он развалит этот город, развалит по камню, спалит каждую его грязную улицу, и вместо нечистот по ним потечет кровь. Найдет тех, кто пытал, найдет тюремщиков и тех, кто платил им жалованье, кто выносил из холодных камер ночной горшок и приносил еду, если вообще приносил. Будет сидеть вот так же небрежно, закинув ногу на ногу, и наслаждаться их криками, тем, как рот разверзается открытой раной, лицо искажается в нечеловеческом вопле, тем, как у них лопаются глаза. И начнется это сегодня. Со смерти Якоба Рёгнера, жестокой и мучительной смерти.
Наместник поставил пленных на колени, пнул Гафина под зад. Тот неуклюже повалился лицом в пол.
— Вставай, урод.
Тот, шатаясь, поднялся и побрел к своему командиру.
— Теперь ты уберешься с моей земли, гребаный садист? — Рёгнер выплевывал слова, как дохлых лягушек.
Аскольд очаровательно улыбнулся.
— Всенепременно.
Проповедница будет кричать и плакать, осознавая, что он предал ее благородные замыслы, но он не собирается ее убивать. Нужно увести девчонку куда-нибудь в угол, подальше, чтобы ее не задело случайным заклинанием или пролетающим ножом.
— Госпожа моя, не соблаговолите ли подойти сюда? — Вокара сделала неуверенный шаг вперед, толстые пальцы Рёгнера легли ей на плечо. — Уверяю, — вкрадчиво проговорил Аскольд, — с нашей прекрасной гостьей из Аранди ничего не случится. Я всего лишь хочу выразить ей почтение за участие в нашем славном деле, она в полной безопасности. Ведь безопасность говорящей голосом короля для нас обоих превыше всего, верно?
Наместник встретил его взгляд и вдруг улыбнулся.
— Разумеется.
И тут Проповедница закричала.
Дальше все пошло очень быстро. Один метательный нож вонзился в глаз Чобарду, второй — в руку самому Аскольду. Колдун дернулся от боли, и огненный поток, который должен был зажарить наместника, ударил прямо в лицо одному из наемников, тот завопил. Тоненько заверещал один из Блюдущих, подавился криком и свалился с перерезанным горлом. Проповедница с кинжалом Рёгнера в спине покачнулась и рухнула лицом в пол. Изо рта у нее стекала струйка крови.
С королевской волей наместник решил поступить просто. Перебить всех, кто мог бы донести о ее неисполнении.
Храм мгновенно превратился в дурдом. Свистели ножи, сверкали мечи, раздавались вопли боли и ярости, на залитый кровью пол шлепались отрубленные руки. Аскольд выдернул кинжал из руки, огрел огненным потоком еще одного, с удовольствием наблюдая, как первый корчится на полу, закрывая обожженное лицо руками. С воем упал на колени Ноам — ему снесли половину черепа.
Аскольд лупил огнем направо и налево. Вот взвыл от боли один солдат Рёгнера, рухнул, пытаясь сбить пламя с одежды, второй. Кто-то тут же отсек бедолаге ухо. Тот заорал, из раны хлынула кровь. Пятеро людей Рёгнера лежали на полу. Пятеро людей Рёгнера и пятеро же колдунов. Так вот ты какое, численно преимущество. Драться вчетвером против семерых совсем не то же самое, что вдевятером против двенадцати.
Вокара лежала на полу без движения. До Аскольда только сейчас дошло, что смелая Проповедница, синеглазая дева, загадочная жертва менталиста из забытой всеми богами деревни была мертва.
Он почти что с ней подружился, почти начал считать одной из своих. А Рёгнер ее убил. Алой пеленой огнетворца окутала ярость.
И тогда Аскольд Андван второй раз в жизни повел себя, как идиот. Он бросился на Рёгнера, забыв обо всем. Выхватил из-за пояса нож, метнул в наместника, вскинул руку, чувствуя, как в пальцах формируется огненный шар. И тут на шее колдуна защелкнулся ошейник.
Аскольда повалили на пол, ударили по голове, пнули в солнечное сплетение. Первое правило любого боя — никогда не забывай, кто стоит сзади.
Через минуту все закончилось. Его люди лежали на полу, мертвые и умирающие, так же, как и девять наемников Рёгнера, так же, как и Блюдущие королевскую волю и Вокара. Наместник стоял, зажимая рукой рану в плече, между двумя выжившими головорезами. На красном лице читалось удивление, словно он сам не мог поверить в собственную победу.
— Ну и придурок ты, огнетворец! Говорят, ты неуловимый великий колдун, а я ловлю тебя, как ребенка, второй раз. Второй! Третьего не будет, не беспокойся.
Повинуясь знаку Рёгнера, наемники подтащили к ним еще двоих выживших. Пленников.
— Смотри, колдун, вот те, за кем ты сюда пришел. У тебя есть выбор. Я могу убить их быстро. Проявить милосердие. Вдруг оно еще осталось в моем черном сердце. А могу убивать медленно. Знаешь, некоторые из тех, кто попался нам в прошлый раз, жили неделями, один протянул почти месяц. В полном сознании и душевном здравии. Хотя не могу сказать, что в целости. И не потому, что что-то знал и упорно не желал рассказывать, о нет. Все скудные крохи информации, что у него были, он вывалил палачу на третий же день. Просто потому, что мне так хотелось. Вы мне не нравитесь, Трехпалый. Вы, колдуны. Мне не нравится, что вы живете на свете, что вы дышите воздухом, едите хлеб, развлекаетесь с женщинами. Вы — оскорбление всего рода человеческого, то, чего не должно существовать. Даже демоны, эти темные твари, и те вас уничтожают. И вы перестанете существовать, рано или поздно престанете, и никакая Лофт вам не поможет. Но мы отвлеклись. Я могу проявить милосердие. А могу распиливать их по кусочкам. Отрублю пару пальцев и буду гадать, не сдохнут ли они от боли, не загноится ли рана и не сгниют ли они заживо. Как ты когда-то. Помнишь? Мы с Гисидором держали пари, умрешь ты или нет. Условием было либо убить тебя, либо отправить в лагерь. Ты не представляешь, сколько раз я пожалел, что проиграл тогда. Я могу содрать с них кожу, а в горло залить раскаленный свинец. А тебя заставлю смотреть. Как тебе такая перспектива? Ты ведь славишься у нас заботой о своем маленьком войске, говорят, это единственная человеческая черта, которая в тебе осталась. Так что выбираешь?
Колдун сплюнул кровью.
— Я не настолько наивен, чтобы думать, что могу выбирать.
— Ну отчего же. Может, если ты доставишь мне другую маленькую радость, я откажусь от этой. Поцелуй мне сапог.
Аскольд скривился.
— Ну, давай же. Заметь, я не прошу его вылизать или сделать что-нибудь еще более непотребное. Всего лишь скромный поцелуй.
Аскольд посмотрел на Гафина. В пустых, ничего не выражающих глазах, кажется, все же появилась какая-то смутная эмоция. Страх.
Колдун скривился, опустил голову и поцеловал грязный сапог Рёгнера. Тот рассмеялся.
— Вот и славно. Перережьте им горло. Вот видишь, я умею быть милосердным. Но не к тебе, колдун, не к тебе.
***
Развязывать его, разумеется, не стали. Как и утруждать себя наведением в камере хоть какого-то удобства. Кроватью колдуну служил каменный пол, он же местом трапезы. Разнообразия картине добавляло только вонючее ведро в углу. Очевидно, стража все-таки решила, что без ведра он никак не обойдется.
Болели ребра, бока и прочие испинанные места. Давно уже занемели туго стянутые руки. Не первый раз в жизни Аскольда кто-то поймал, совсем не первый. Колдуну годами удавалось выскальзывать ото всех, пока он по собственной дурости не загремел в лагерь. Но даже тогда, странное дело, Аскольд верил, что он выберется, что не умрет там, в холодном бараке. Теперь надежды не было. Совсем.
Он потерял почти треть своего отряда. Дал убить Проповедницу, пусть наивную, но смелую, смотревшую на него умоляющими глазами. Дал провести себя, как последнего идиота. Теперь Рёгнер его не выпустит.
Шли часы. Никто не подходил к камере, не соизволили принести даже скудный обед. Очевидно, еда и вода, так же, как и мебель, считались излишествами.
Наконец, по лестнице затопали сапоги. А вот и наместник собственной персоной. Буквально лопающийся от самодовольства Якоб Рёгнер.
Со скрежетом открылась дверь камеры, наместник встал, широко расставив ноги, сверху глядя на пленника. Ему явно доставляло удовольствие стоять так близко к легендарному огнетворцу, зная, что в ошейнике и кандалах тот ничего не может сделать. Аскольд сплюнул на пол. В плевке была кровь.
— Как ты себя чувствуешь, колдун? Надеюсь, тебе все нравится? Веришь ли, мы переживали. Давно эти подземелья не посещала столь знаменитая особа.
Вместо ответа Аскольд плюнул еще раз.
— А я-то надеялся, ты продекламируешь очередной стишок. В памяти не всплывает ничего, подходящего моменту? Ну, так я тебя помогу. Ликуй, ликуй, народ, он схвачен, презренный стоголовый монстр! Народ уже ликует, видя ужас Тан-Фойдена в цепях. И плачет, ибо в злобе своей ты зверски убил бедную девочку, всеобщую любимицу. Буквально растерзал на части. Я до сих пор содрогаюсь, вспоминая это зрелище.
— Повесишь на меня всех собак, включая дождь и грядущий неурожай?
Рёгнер усмехнулся.