Дома Митря получал свою порцию от отца. Каждый хоровод обходится ему в две взбучки и в один нагоняй.
- Вырлан вам заплатит, мать вашу за ногу! Пошли, Фрунзэ!
Митря так меня дернул, что чуть не оторвал рукав вместе с рукой.
За клубом, в глубине двора, стояли стайкой ребята. Они принесли Митре две бутылки водки, кулек конфет, связку бубликов и две пачки папирос "Норд".
- Конфеты отнесем девчатам. Водку разопьем здесь... Будь здоров, Фрунзэ! И если уломаешь Вику, не давай ей стареть. Смотри, чтоб у нее были мозоли на том месте. Люби, как душу, и тряси, как грушу! Если хочешь, чтоб она тебя не трясла. Бабы - такой народ, не ты их, так они тебя!
Солнце спряталось за деревьями. Призывники поднимались по лесистому холму, пели и гикали, будто шли на свадьбу.
Мы с Митрей пошли напрямик.
Пряное благоухание доносилось от виноградных кустов. Легкий ветер дышал лесной прохладой. Пахло зеленой коноплей.
Пчелиный рой, летевший из глубины леса, замельтешил над нами, как дождевое облачко. Мы стали кидать землей в пчел, пока они не сели на кизиловый куст, у самой опушки леса.
Счастливый день! Прекрасный день!
А где-то содрогалась земля. И люди проклинали жизнь. И парни забыли о девушках, и девушки забыли о парнях.
Война надвигалась. Ее тени подкрадывались все ближе, как тени сумерек.
- Не верьте клеветникам! Разоблачайте провокаторов!
А мы, молодые, - молоко, как говорится, на губах не обсохло, - верили в цветы, в первые поцелуи. Были, наверно, в нас и порыв и жестокость.
Митря, схватив за руку дочь Кибиря, уволок ее в кусты, чуть поодаль от нас.
- Митря... Мне тяжело!
- Помолчи! Нынче всем тяжело... Терпи.
Вика заплакала. По щекам ее потекли прозрачно-чистые слезы. Беда! Я не знал, как ее унять.
Будь он неладен, этот обычай, - посылать девушек в лес! Скрываешься со своей любовью от стоустой молвы - натыкаешься на стоголосое лесное эхо. Еле слышный шепот, легкий шелест, оброненное слово доносятся за версту. Словно под каждым кустом притаился голос, подобный Викиному.
Обняв меня за шею, она безутешно, взахлеб плакала. А до меня доносились со всех сторон всхлипы, шелест...
- Знаю... потом не женишься на мне...
- ...а-ю, знаю... не женишься...
- Ты потише... Успокойся!
- Ш-ш-ш... тише... ...ойся... успокойся...
- Тебе-то что!
- Тебе-то что!
- Тебе-то что!
Гудело в ушах. Эхо клубилось на влажных лесных полянах, ныряло в овраги и возвращалось ко мне, отраженное зелеными холмами.
- Вика, ты видишь звезды?
Шепот, похохатыванье Митриной девушки журчали поблизости. Но через минуту смеялся уже весь лес. Необузданно, бесстыдно, вожделенно.
- Вика... Видишь звезды... звезды... звезды...
- Вика... Видишь звезды... звезды... звезды...
В древних сумрачных лесах, когда смотришь сквозь верхушки деревьев, звезды на небе видны и в полдень. Как со дна колодца. И тут над нами грозно закачалась клюка деда Петраке. Он почернел от гнева, запыхался, говорил сдавленно:
- Поганцы... Негодники!
И лес повторял:
- Поганцы... Негодники!
- Поганцы... Негодники!
Митря удирал, не успев натянуть брюки. Девушка его осмелела, хотя и стояла перед дедом Петраке на четвереньках:
- Ну и что, если расскажете отцу? Митря хотел только испытать меня... А вам не стыдно - выслеживать?.. Человек в летах, слава богу.
Я оцепенел, не сводя взгляда со звезд. Я видел деда Петраке, нависшего надо мной с посохом. Вздор! Дед Петраке с посохом кружился где-то высоко-высоко в небе, как крылья ветряной мельницы, а вместе с ним кружился весь мир: и кроны деревьев... и звезды на вечереющем небе... и мы с Викой.
Кружились... кружились... как в вихре.
Что вы знаете?..
МОСТ СЕДЬМОЙ
- Неколебимы наши ряды! Мы будем сражаться геройски. Не видать немцам нашей священной земли!
Мы, ребята, верили каждому слову Гончарука. Довелось нам видеть, как он плавает в Красношенском озере. Не то что переплывал его от берега к берегу - переныривал, словно дельфин. Не зря говорят: не спрашивай говоруна, спрашивай бывалого.
Ровесники отца озабоченно почесывали затылки, молчали и слушали, что люди говорят друг другу. Потом шли домой и давали лошадям еще порцию овса. И снова смазывали телеги.
Наш отец снял всю муку с чердака, мать пекла по три печи хлебов в день. Потом ломтями нарезала свежие караваи и снова ставила в печь сушить.
Белый хлеб! Всю жизнь мы кормились черным, но мечтали о нем. Теперь корыта полнились опарой. Но что пользы! Кусок не шел в горло, мякиш прилипал к нёбу. Мать и бабушка голосили... На кого останется дом?
Отец с дедушкой чертыхались и снова смазывали телегу. Когда пришел приказ скосить зеленый хлеб и кукурузу, отчаявшаяся мать обняла столб ворот.