Петербург,
1–7 ноября 1914 года
Зал Таврического дворца был забит битком. Кто-то сидел, но громадное большинство стояло, буквально на плечах друг у друга. Плавал дым цигарок и самокруток и куда более дорогих папирос – из разгромленных табачных лавок. Все вооружены до зубов: солдаты, матросы, непонятные личности в гражданском; тут и там мелькали кожаные куртки, словно униформа какой-то новой части.
К делегатам Петросовета присоединились какие-то новые, из окрестностей столицы. Больше того, за ночь и утро приехали даже какие-то «товарищи» из самой Москвы, привезли добрые вести – Первопрестольная почти без боя вся оказалась в руках городского комитета большевиков.
Всё это комиссар Михаил Жадов поспешно пересказывал холодно молчавшей госпоже – то есть, простите, товарищу – Ирине Ивановне Шульц.
Холодное молчание она хранила почти всё время со вчерашнего дня, когда пало Временное собрание и власть, как было объявлено, вся перешла к Петербургскому совету рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.
И, несмотря на все попытки товарища комиссара, отвечала неизменно чётко, конкретно, но донельзя лаконично, а голос её заморозил бы, наверное, всю Неву до самой Ладоги.
И вот сейчас, когда вот-вот должно было начаться «историческое заседание», комиссар не выдержал.
– Товарищ Ирина! Ирина Ивановна! Ну ей же Богу, ну что же вы злитесь-то на меня так? За те слова, про жену, да? Ну так не стерпел я, душа горела, не выдержал, как этот полковник вас полоскать начал!.. Врезал вот ему, гаду, с чувством врезал! И ещё б дал!.. Любил я подраться в молодости, да и сейчас ещё могу… Ирина Ивановна! Ну что ж вы так, за что ж вы меня…
– Товарищ Михаил, – ледяным тоном перебила Ирина Ивановна. – Вам знакомо такое выражение: «Месть – это блюдо, которое подают холодным»? Чего вы добились? Этот «полковник Мельников», кем бы ни был он в действительности, явно важная шишка в Петросовете, так?
– Так… – убитым голосом признался комиссар.
– И он, смею уверить, ничего вам не забудет и не простит. Да и мне тоже.
– Так что ж мне, терпеть надо было, что ли?! Когда он о вас так…
– Вы показали своё слабое место, товарищ Михаил. Оказалось, что, оскорбляя – или думая, что оскорбляя, – меня, можно вынудить вас на необдуманные поступки. Зачем вы придумали про «жену»? Сказали б: «Кто порочит моего бойца, неважно, какого пола, тот порочит нашу великую революцию, а кто порочит нашу великую революцию, того надо…»
Она не договорила.
Зашумел, зашевелился, всколыхнулся, подобно морю, зал, качнулись штыки – очень многие так и стояли, с винтовками на ремне.
К центральной трибуне пробиралась группа людей.
Пространство меж окон, там, где ещё совсем недавно висел огромный парадный портрет императора, теперь затягивала кумачовая бязь, по ней белыми буквами бежало:
«Смерть буржуазии! Да здравствуют Советы!»
– Надо же, – негромко сказала Ирина Ивановна, глядя на лозунг. – Эк торопятся-то…
– Кто торопится? С чем торопится? – Михаил Жадов явно обрадовался сменившейся теме.
– Гляньте, как написано.
– А что?.. А, ну да, с ошибками. «Буржуазiи» должно быть, а в «Совѣты» – ять…
– Да нет, не с ошибками, теперь так писать будем… Я и говорю – торопятся, ох, как торопятся. Но неужели же…
– О чём вы, товарищ Ирина?
Она отмахнулась.
– Глядите, товарищ комиссар, – вон они! Благоев, Ульянов, Троцкий, Зиновьев!..
Они пробирались сквозь шумливую толпу, окружённые охраной – плечистые и рослые молодые парни, на полголовы выше остальных, в открытую держат пистолеты, ни от кого не прячась. Впрочем, оружием тут и впрямь никого не удивишь.
Вся когорта Петросовета поднялась на большую трибуну, кафедру занял Ульянов. За его спиной во весь рост поднялся Благоев, расправил плечи, выпятил грудь, он словно нависал над невысоким и щуплым «Стариком», бывшим помощником присяжного поверенного. И голос у Благоева был под стать – ровный, низкий, сильный.
– Товарищи бойцы! Солдаты грядущей мировой революции! Слово для краткого доклада по текущему моменту имеет товарищ Ульянов!
– Ленин, – бросил означенный товарищ. И поднял руку, призывая к тишине. – Товагищи депутаты! Солдаты, матгосы, габочие, мастеговые, кгестьяне!
Ульянов наклонялся вперёд, словно пронзая взглядом всех и каждого в зале перед ним. Каждое слово – словно гвоздь, вбиваемый в сознание аудитории.
– Товагищи! Габочая и кгестьянская геволюция, о необходимости котогой так долго говогили большевики, совегшилась!
Гром аплодисментов, однако кто-то из матросов, взобравшийся на сиденье первого ряда, громко и нахально крикнул, перебивая оратора:
– Слышали уже!.. Давай про декреты! Что народу будет?!
– Агхипгавильно, товагищ матгос! Агхивегно! Что нагоду будет? Нагоду не нужны долгие гечи! Нагоду нужны дела! И в пегвую очегедь – мы должны побоготь капитал! Смегть бугжуазии! Кто не габотает – тот не ест! Мы пгинимаем Декгет о тгуде и Декгет о земле. Мы уничтожаем помещичье землевладение! Все усадьбы, вся земля отныне – кгестьянская! Кгестьяне поймут, что только в союзе с габочим классом – залог их счастья и пгоцветания!
Овация; все хлопали, и Ирина Ивановна тоже.
– Это, товагищи, Декгет о земле. Декгет о тгуде – на каждом заводе, на каждой фабгике, в каждой мастегской вводится габочий контголь!
– Кто не работает, тот не ест. Апостол Павел, Второе Послание к фессалоникийцам, глава 3, строка 10: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь», – вполголоса, так, чтобы слышал только комиссар, проговорила Ирина Ивановна.
Тот дёрнулся, переступил с ноги на ногу, словно в смущении.
– А что ж… и у попов иногда дельное случалось… про доброту там, про милосердие…
Но развить дальше не удалось, ибо оратор на большой трибуне нёсся дальше, во весь опор.
– Забудьте о пгежней жизни, товагищи! Нет больше эксплуататогов и эксплуатигуемых. Вся бугжуазия будет нести тгудовую повинность: убигать улицы, сггебать снег, ггузить камень и делать пгочую тяжёлую, ггязную габоту, что ганьше взваливали они на плечи пгостого нагода. Но значит ли это, что какой-нибудь сапожник, пекагь, погтной или шогник, пегеплётчик или жестянщик, у кого в мастегской он сам да его дети, тоже будет пгичислен нами к бугжуазии? Нет, нет и тысячу газ нет! Его самого жестоко угнетала не только цагская власть, но и кгупная бугжуазия. Нет нужды стгашиться тгудящемуся, неважно, ходит ли он на завод, где тысячи таких же, как он, или стагается в кгохотной мастегской.
А вот кгупному капиталу пощады не будет! Мы национализигуем все банки, чтобы золото и дгугие ценности не утекли бы из новой, социалистической Госсии. Мы гаспустим стагую агмию, это огудие подавления свобод, скопище палачей тгудового нагода. Но любая геволюция хоть чего-то стоит, если умеет защищаться. Стагый миг не отступит без боя, поэтому нам нужна новая агмия – но об этом скажет товагищ Благоев. А наша догога – догога к миговой геволюции, к земшагной геспублике Советов, геспублике тгудящихся, где нет ни бедных, ни богатых, все гавны, все тгудятся и все свободны! Уга, товагищи!
– Ура-а-а-а! – дружно подхватил зал.
– А теперь передаю председательские функции товарищу Троцкому, – объявил меж тем Благоев. Ульянов как-то недовольно, резко дёрнул плечом, словно собирался говорить ещё, но его не вовремя прервали; однако кафедру он таки уступил.
– Слово для доклада о военных делах имеет председатель Военно-революционного подкомитета Петросовета товарищ Благоев! – артистично объявил тот, кого назвали Троцким.
Он наслаждался каждым мгновением происходящего, это Ирина Ивановна видела чётко. Он купался в этом электричестве, разлитом в воздухе, питался невидимой силой, объединившей людей, что творили новый мир.
– Благодарю, товарищ Лев, – слегка поклонился Благоев. Вышел не на кафедру, как Ульянов, но к самому краю толпы, заложил руки за спину и, казалось, даже сделался выше. – Товарищи, буду краток. Мы, только что родившаяся Советская Россия, окружены врагами, окружены буржуазными державами, а они, конечно же, сделают всё, чтобы уничтожить нас, чтобы их собственные рабочие и крестьяне не восстали бы, вдохновлённые нашим примером. Поэтому, пока мировая революция не победила, нам, молодой советской стране, нужна будет своя собственная армия. Конечно, совершенно не такая, как старая, царская. Не будет больше золотопогонного офицерья, исчезли «благородия» с «превосходительствами». В траншеях под вражеским огнём все равны, уж я-то знаю, довелось сражаться на Балканах. Поэтому отличия будут по должности – командир взвода, роты, батальона, полка, и так далее. Чётко и понятно – комвзвода, комроты, комбат, комполка, комбриг, комкор, командарм – вы же всё поняли?
И каждый сможет занять место по способностям. Никакая «голубая кровь» отныне не поможет! Поэтому прямо здесь, после заседания, начнём запись в новую армию – Рабоче-крестьянскую Красную армию, сокращённо – РККА. Красную – потому что красный наш цвет, цвет нашей крови, пролитой борцами за свободу!..
Ещё одно дружное «ура!».
– И пусть вас не смущают германские войска и боевые корабли. Временное собрание договорилось с кайзером, заключило союз. Нам эти войска не враги; немецкие рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели, совершенно не хотят стрелять в своих братьев по классу. Мы уже ведём с ними переговоры. Вскоре они покинут пределы нашего социалистического отечества. К себе домой они понесут семена наших великих идей; так не станем же чинить им препятствия! Немецкие солдаты помогли сбросить иго прогнившего самодержавия; скажем им спасибо за это. А самодержавие рухнуло, да, товарищи, – завтра мы опубликуем собственноручный манифест бывшего царя об отречении от престола. Временное собрание настолько погрязло в интригах и мелких сварах, что не смогло сделать даже этого.
Смех в зале.
Комиссар Жадов засмеялся тоже; однако губы Ирины Ивановны Шульц остались плотно сжатыми.
– Сейчас наши товарищи в Москве, Киеве, Варшаве, Нижнем, Казани, Астрахани и иных городах – вплоть до Владивостока! – берут власть в свои руки. И хотя контрреволюция, хотя старый мир, буржуи и помещики, озверевшее офицерьё ещё наверняка попытаются бросить нам вызов – у них ничего не выйдет. А карающая длань революции будет беспощадна!
Бурные аплодисменты. Долгие, несмолкающие, переходящие в овацию.
Ирина Ивановна хлопала со всеми вместе.
На следующий день и впрямь во всех газетах – которые уже мало чем отличались друг от друга – появился напечатанный аршинными буквами «Манифест об отречении от престола», причём опубликовали даже фотографии машинописного текста с размашистой подписью «бывшего царя» и каллиграфической – «бывшего министра двора».
А отряд комиссара Жадова, не теряя времени, занимал банки, выставлял охрану, «не допуская разбазаривания и расхищения принадлежащих трудовому народу ценностей». Денежное обращение пока что не отменялось, объявлено было, что «старые деньги» останутся в ходу, «пока не появятся новые, социалистические, советские дензнаки». Размен на золото был, само собой, прекращён.
Германские войска и в самом деле отходили из города, соблюдая полный порядок. По пути, в строгом же порядке, проводились das Beschlagnahme – то бишь конфискации содержимого богатых магазинов на центральных улицах, ещё остававшихся неразграбленными.
Из Русско-Азиатского коммерческого банка, что на Екатерининском канале неподалёку от Спаса на Крови, который охранял отряд Жадова, несколько деловитых молодых людей в кожаных куртках и вооружённых до зубов вынесли изрядную сумму в золотых империалах и полуимпериалах. Вместе с ними явилась целая делегация германских офицеров, коим эта сумма и была вручена – под роспись.
– Это что ж такое?! – не выдержал комиссар под неодобрительное ворчание своих бойцов. – Достояние трудового народа – а вы его немцам?! Кайзеру?
– Спокойнее, товарищ Жадов, – хладнокровно отозвался один из «кожаных» молодчиков. Был он росл, плечист, взгляд внимательный, цепкий. – Это в порядке интернациональной помощи. Германские товарищи нам очень помогли.
– Вы им контрибуцию платите, что ли? – не мог утихомириться Жадов. Ирина Ивановна положила руку ему на локоть.
– Какую ещё «контрибуцию», товарищ? Сказано же – интернациональная помощь! Благодаря германским добровольцам был свергнут кровавый царский режим!.. А Россия у нас богатая. Золота много, не обеднеем.
– А… – дёрнулся было Жадов, но Ирина Ивановна внезапно обняла его за плечи, проговорив сладким голоском негромко, но так, чтобы слышали явившиеся за золотом «товарищи»:
– Дорогой, не спорь. Так надо. Для блага революции.
– Верно, комиссар, твоя женщина говорит, – усмехнулся молодчик в коже. – Именно что «так надо». Для блага революции.
Михаил Жадов мрачно молчал.
Немецкие офицеры и сопровождавшие их отбыли восвояси, а комиссар резко повернулся к Ирине Ивановне:
– Товарищ Ирина… – Взгляд его вспыхнул радостью.
– Товарищ Михаил! – Его не успевшее начаться излияние прервало выразительное постукивание ботика. – Место и время боя надо выбирать с умом, а не бросаться грудью на пулемёты, как вы сейчас. Это же явно люди самого Благоева; тут и впрямь большая политика. Немцы нам помогли. И слава Богу, что можно им дать в зубы сколько-то золота и они – жадные, алчные типы! – в него вцепятся и уйдут. Когда поймут, как мы их провели, спохватятся, да поздно будет.
Комиссар заметно увял.
– Мне нужно было вас остановить, – уже мягче сказала Ирина Ивановна. – Простите, что пришлось… вот так вот. Но иначе, боюсь, вы бы меня не послушались.
Жадов вздохнул. Потом встряхнулся, сообразив, что на них пялится изрядная часть отряда.
– Ну, чего встали, товарищи пролетарии? – рыкнул он. – Все ячейки богатеев в хранилище уже вскрыты?
Бойцы задвигались, но как-то смущённо.
– Дык, товарищ комиссар… у вас-то лучше всех получалось!
Товарищ комиссар хмыкнул.
– Эх, босота безрукая! Ну как вот с вами мировую революцию вершить?.. Ничего без меня не могут!
– А почему именно без вас, товарищ Михаил?
– Так ведь я, товарищ Ирина, был слесарем, мастером-станочником. Ну, как «был», и есть, само собой. Слесарь-инструментальщик, высшая категория, Путиловский завод. Вот потому-то я эти ячейки вскрыть могу, а бойцы мои – нет. Они, конечно, хорошие, и за дело революции умрут не дрогнув, но вот с квалификацией у них не очень, признаю. Не давало им прогнившее самодержавие образования…
– Тогда идёмте, – твёрдо сказала Ирина Ивановна, – опись будем составлять. Чтобы ни одна побрякушка не пропала! Всё должно послужить великому делу освобождения рабочего класса!
Михаил помолчал, потёр переносицу, замялся, словно собираясь с духом.
– Вот поистине, товарищ Ирина, как попы б сказали – сам Бог вас нам послал. И бойцы вас любят и слушают. И говорите вы всё правильно. И рядом с вами… тоже… ну, стараешься… – Он совсем смутился. – Стараешься лучше стать, вот. Вот гляжу на вас и понимаю – ни одна брошка, ни один камешек даже самый завалящий у вас к рукам не пристанет. Опись составите, и будет она самой полной и верной, вернее, небось, чем у самого банка… – Он покраснел, совсем замялся, умолк.
Ирина Ивановна улыбнулась.
– Ну, товарищ Михаил, вы преувеличиваете. Можно подумать, вы б эти брошки по карманам рассовывать стали!
– Может, и не стал, – не принял шутливый тон комиссар. – А может, и дёрнул бы нечистый. Как товарищ Благоев говорит – «буржуазные пережитки в сознании». Вдруг да и сунул бы. Правда… правда… – голос его упал до шёпота, – признаюсь… ну… разве, чтобы вам подарить…
Последние слова не услыхал никто, кроме самой товарища Шульц.
Ирина Ивановна вздохнула.
– Что? – выдавил комиссар. – Вот как на духу признаюсь… как увидел вас, Ирина Ивановна, Христом Богом клянусь, всё внутри как перевернулось… Об одном мечтаю, честное слово, – чтобы слова те ласковые вы б мне взаправду бы сказали… а не чтоб остановить…
– Товарищ Михаил… Миша… – так же тихо ответила Ирина Ивановна, и в голосе её была самая настоящая, самая искренняя печаль. – Ну сами посудите, как же я возьму что-то, зная, что оно – неправедное? Зачем мне такое? От чистого сердца, честно заработанное – оно ведь совсем другое. Не должно оно быть дорогим, честным должно быть. А побрякушки эти… кровью они политы, кровью да по́том – к чему они мне?
– Светлый вы человек, Ирина Ивановна, – вздохнул Жадов. – Воистину, вот таким, как вы, новый мир и строить.
– Все вместе будем строить, – решительно сказала Ирина Ивановна. – Без деления на чистых и нечистых, светлых или тёмных. Всем народом навалимся и сдюжим!
– Конечно, сдюжим! – кивнул Жадов. – Вот только… Вот как бы нам…
– Не станем пока говорить об этом, товарищ Михаил. – Пока не станем.
– Пока? – по-детски обрадовался комиссар.
– Да, – кивнула Ирина Ивановна. – Пока. А теперь идёмте, ячейки сами себя не вскроют и ценности сами себя не опишут.
Через день отряд комиссара Жадова оставался всё в той же позиции – охраняя опустевшее здание банка. Сам банк, как и остальные, уже национализировали, первым же декретом нового правительства, Центрального Исполнительного Комитета, бывшие конторские работники на местах не появлялись.
Объявлено было о трудовой повинности «бывших эксплуататорских классов», о введении карточек на продукты питания, «для обеспечения угнетённых рабочих масс хлебом по твёрдым ценам», но при этом, как ни странно, оставлены были в неприкосновенности частные заведения, коим лишь вменили в обязанность отпускать товар прежде всего «в пределах выделеннных по карточкам нормативов», а остальное – «по свободным ценам с уплатой соответствующих налогов».
Ирина Ивановна как раз объясняла бойцам своего – уже своего! – отряда суть «текущего момента», когда от дверей банка послышался какой-то шум, потом раздалось уставное «стой, кто идёт!» часового.
Вышколенные бойцы разом вскочили «в ружьё», комиссар схватился за «маузер», Ирина Ивановна – за свой «люгер».
Они подбежали ко входу. Тут была возведена настоящая баррикада, плотно уложенные мешки с песком, да не просто так, а с бойницами, и солдаты Жадова дружно щёлкнули затворами – на всякий случай.
– Идёт зампредседателя Петросовета Благоев! – донеслось с улицы приглушённое.
– Ничего не знаю, пароль! – гаркнул часовой.
Жадов с Ириной Ивановной поспешно выскочили наружу.
Там урчали три автомотора: помпезный «роллс-ройс» и два руссобалтовских грузовика, доверху набитые вооружёнными людьми, по большей части – балтийскими матросами в чёрных бушлатах, но среди них затесалась и дюжина крепких молодых парней в кожаных куртках.
И верно – на сиденье «роллс-ройса» рядом с водителем оказался сам товарищ Благоев, на заднем – ещё трое каких-то деятелей, Ирина Ивановна не сомневалась, что видела их в Таврическом дворце.
– Спокойнее, спокойнее, боец, – благодушно втолковывал зампред Петросовета наставившему на него штык часовому. – Хвалю за революционную бдительность, но откуда ж мне пароль-то знать, коль твой комиссар мне его сообщить не удосужился?
– Товарищ Благоев! – подоспел Жадов. – Простите моего бойца, он выполнял моё распоряжение… Отставить! Вольно! – это было уже часовому.
– Всё правильно, товарищ, всё верно, бдительность должна быть на высоте. – Благоев спустился с подножки. – Ну, показывайте своё хозяйство, комиссар!..
– Товарищ зампред Петросовета, докладываю – банк полностью проинвентаризован, звонкая монета пересчитана, наличность кредитными билетами складирована, индивидуальные ячейки вскрыты, ценности собраны, описаны и помещены в сейфовое хранилище под надёжной охраной!
– Прекрасно! – одобрил Благоев, входя в просторный вестибюль. – Какие у вас чистота и порядок! А то к другим зайдёшь – все перебито, переломано, даже фикусы в кадках разбили… фикусы-то чем провинились? Они трудовому народу полезны тоже!
– Это всё товарищ Шульц! – указал комиссар. – Она у нас никому спуску не даёт, так застыдит, что любой сразу исправлять бежит и впредь уже не допускает!
– О! – улыбнулся Благоев. – Ценное качество, товарищ Жадов. Рад познакомиться, товарищ Шульц! – и он протянул Ирине руку.
Товарищ Шульц ответила крепким пожатием.
– И я очень рада, товарищ заместитель председателя!
– Значит, это вы тут понизовую вольницу усмиряли?.. – улыбнулся Благоев.
– Никак нет, товарищ зампредседателя, это товарищ комиссар зря на себя наговаривает! Дисциплину он поддерживает, я только вела с бойцами разъяснительную работу!
– О чём же?
– О том, что социализм – это учёт и контроль, а не анархия!
В лице Благоева что-то неуловимо дрогнуло, чуть сдвинулись брови.
– Социализм – это учёт и контроль? Где это вы такое услышали, товарищ Шульц?
– Как где? – удивилась товарищ Шульц. – На митинге, с неделю назад, там выступал товарищ председатель Петросовета, товарищ Ульянов, он и сказал!
– Так и сказал? Ну, Старик всегда умён был, да, – кажется, Благоев слегка расслабился, но не до конца.
– Так и сказал. И совершенно верно сказал, – решительно закончила Ирина Ивановна. – Хотите ознакомиться с описью изъятого, товарищ Благоев?
– Подготовьте заверенную копию и перешлите…
– У нас всё уже готово. Все описи совершались в четырёх экземплярах и заверялись актами в присутствии четырёх свидетелей.
– Так, начинаю завидовать вам, товарищ Жадов! – усмехнулся зампред Петросовета. – Толковый начальник штаба – половина успеха! Товарищ Шульц, а как вы посмотрите на более ответственную работу?..
Взгляд у Жадова сделался как у больного пса.
– Я всегда готова трудиться на благо Революции, куда бы ни послала меня партия!
– Партия? Вы член нашей партии? – Благоев поднял бровь.
– Никак нет! – отрапортовала Ирина Ивановна. – Но я знаю, какая именно партия долгие годы добивалась и добилась этой победы!
– Товарищ Шульц, она сочувствующая, – подал голос и комиссар. – Но очень сильно сочувствующая! Сочувствующая деятельно!
– А раз деятельно, то отчего бы вам не подать заявление, товарищ Шульц?
– Почту за честь! И вот опись, товарищ Благоев.
– Прекрасно… знаете что, товарищ Жадов? Я смотрю на ваш отряд… к более ответственной работе готова не только товарищ Шульц, но и вы все. Для борьбы с контрреволюцией формируется особый орган Петросовета – Чрезвычайная Комиссия, сокращенно – ЧК; думаю, хватит вам считать купюры и сидеть на банковском бархате. Ценности мы все перевезём в бывший имперский Госбанк – ныне Центральный Банк Советской России, – а вы… вы явитесь в здание окружного суда на Литейном. Его пытались сжечь безответственные анархисты, но, к счастью, ущерб оказался не столь значителен.
– Почтём за честь!
– Служим трудовому народу!
Благоев кивнул. Губы его улыбались, однако во взгляде оставалась странная настороженность.
– Социализм – это учёт и контроль… Да, верно сказано. Итак, товарищи, вам будет прислана смена, а ваш отряд, товарищ Жадов, переходит в моё непосредственное подчинение, ибо руководить ЧК Петросовет доверил именно мне.
– Мы не подведём, товарищ Благоев!..
– Очень на это надеюсь, товарищ Шульц. Испытания нам предстоят посерьёзнее составления описей, хотя и это важно. Бывший царь объявился под Псковом, с кучкой отщепенцев, его фанатичных приверженцев… в том числе и из бывших гатчинских кадет.
Михаил Жадов вздрогнул, уставившись на Ирину Ивановну, однако та и бровью не повела.
– Никому не дано остановить прогресс, товарищ Благоев. Ни бывшему императору, ни тем, кто в своей слепоте ещё его поддерживает.
– Вы так говорите, товарищ Шульц, словно весьма основательно знакомы с трудами наших теоретиков.
– А я знакома, – товарищ Шульц пожала плечами. – И с Марксом, и с Энгельсом, и с Плехановым, и со Струве, и с Мартовым, и с товарищем Лениным, конечно же.
– Всякой твари по паре, – улыбнулся Благоев. – Но это и хорошо, сугубое единомыслие вредит… до тех пор, пока партия, приняв решение, уже без колебаний и фракционности ударяет, как одна рука. Впрочем, суха теория, мой друг, а нам предстоят великие дела. И прежде всего – не дать разгореться гражданской войне.
– Вы думаете, товарищ Благоев, что эти буржуи проклятые…
– Конечно же, товарищ Жадов, с поражением они не смирятся. Будут вынашивать планы свержения молодой советской власти. К тому же у них бывший царь и бывший наследник престола – сумели-таки ускользнуть от гнева трудового народа, но это временно, сугубо временно. Теперь, когда столица с её складами и арсеналами в наших руках, когда гвардия разгромлена под Стрельной и уничтожена огнём германских дредноутов, – справиться будет куда легче.
– А что же они будут делать, бывший царь и его присные? – осторожно поинтересовалась Ирина Ивановна.
– Несложно предсказать – попытаются прорваться на богатый и относительно благополучный юг. Там контрреволюционное казачество, там богатые села Таврии и Кубани, там и преданные «белому царю» горцы… Но, разумеется, против нас они не устоят.
– Конечно не устоят!
– Уверенность ваша похвальна, товарищ Жадов, однако гражданская война – не шутка. Хотелось бы её избежать или, во всяком случае, обойтись малой кровью… Но об этом после. Итак, как только сдадите банк новой охране, явитесь ко мне, в новообразованную ЧК…
Ноябрь накрыл великий город низким покрывалом серых туч, день сжимался, света стало совсем мало, казалось, воцарились вечные сумерки. Тьму с полумраком не могли разогнать даже вновь зажигавшиеся фонари.
Новые власти действовали решительно, один за другим формировались батальоны и полки новой армии. «Кто не работает, тот не ест» – и по богатым квартирам шли «народные дружины», вручавшие повестки на общественные работы, то есть на трудовую повинность. Деньги, однако, отменены не были, и счета в банках не закрыты; конторщики, особенно из мелких и низовых, вернулись к работе – иначе не получить продуктовые карточки, а по «свободным ценам» они ничего купить не могли, потому что жалованье хоть и выросло, но за «коммерческими» угнаться не могло.
Работали, не останавливаясь, заводы и фабрики, хотя «пролетарский контроль» и требовал беспрерывного повышения окладов. И со всей страны приходили телеграммы – власть перешла в руки Нижегородского совета рабочих… Уральского… Иркутского… Владивостокского…
Одновременно восстала Польша. Собственно говоря, как «восстала» – ЦИК сразу же объявил, что «удержание в неволе польского народа есть тягчайшее преступление царизма», и русским войскам было приказано «начать вывод, оставляя на месте то, что невозможно вывезти».
3-я гвардейская пехотная дивизия, расквартированная в Варшаве, Литовский, Кексгольмский и Санкт-Петербургский полки митинговали в растерянности – их казармы окружала огромная толпа, державшая во множестве транспаранты: «За нашу и вашу свободу!», «Вас ждёт свободная Россия!» и «Не стреляйте!»; казалось, дело вот-вот кончится кровавым месивом, однако словно чья-то незримая рука дирижировала этим протестом – он не переходил границы, даже лавки русских торговцев не пострадали.
ЦИК отправил телеграммы, требуя от гвардии «не учинять кровопролития» и походным порядком прибыть в столицу – для чего в Варшаве вдруг, как из-под земли, нашлись и паровозы, и вагоны.
Офицеры растерялись, солдаты же, слушая зажигательные речи агитаторов (особенно старался некий «товарищ Феликс»), массами стали покидать расположение полков – и поляки, на удивление, оказывали им всяческое содействие. Целые вагоны таких объявивших себя «революционными» рот составлялись в эшелоны, получавшие «зелёную улицу» на восток.
Отличилась Отдельная гвардейская кавбригада, где служило множество уроженцев «Привислянского края»: уланский Его Величества и Гродненский полки дружно присоединились к восстанию, половина эскадронов вообще объявила, что «ещё Польша не згинела», и надела невесть кем подвезённые конфедератки. А вот старый, ещё при Петре Алексеевиче, в 1700 году сформированный 29-й пехотный Черниговский генерал-фельдмаршала графа Дибича-Забалканского полк заявил, что «мы государю присягали, а бумажкам вашим мы не верим, и, пока государь нас от присяги не освободит, мы ему верны!»; командир полка, полковник Александр Павлович Алексеев, приказал вскрыть арсеналы, взять все запасы, и полк пешим порядком двинулся прочь из города.
В Варшаве уже заседал возникший, как по мановению волшебной палочки, «Комитет спасения Польши», формировалась национальная армия и повсюду, где только возможно, сбивались русские гербы, срывались и сжигались русские флаги.
Потянулись на восток и колонны русских беженцев – те, кого не обманывали целые до поры до времени витрины лавок и православные церкви.
Они не ошиблись. На первом же заседании «Комитет спасения» постановил снести «haniebny pomnik zdrajcо́w narodu polskiego»[10] – монумент Семи Генералам[11].
Мудрым этого оказалось достаточно.
– Итак, товарищи. – Благомир Благоев прошёлся по просторному кабинету. Когда-то здесь располагался председатель окружного суда, обстановка уцелела, и огромный стол под зелёным сукном покрывали теперь черновики декретов и постановлений, какие-то списки и тому подобное. Правда, и роскошный письменный прибор позолоченной бронзы с имперскими орлами никуда не делся. – Дел у нас очень много, поэтому без лишних речей перейдём к непосредственным обязанностям.
На венских стульях вдоль стен сидели люди во френчах, в гражданских пиджаках, в военных кителях, с которых уже спороты были офицерские погоны, все – при оружии. У высоких окон застыла пара всё тех же молодцов во всё тех же кожанках: косая сажень в плечах, что называется, «кровь с молоком».
Среди собравшихся Ирина Ивановна Шульц была единственной женщиной.
– Товарищи, низложенный император пытается зацепиться за Псков. Рассылает оттуда телеграммы в попытках «вызвать верные войска», – Благоев усмехнулся. – Разумеется, у него ничего не получится. Не сегодня-завтра он это поймёт и бросится бежать дальше, на юг. Как вы знаете, там наши идеи не пользуются столь массовой поддержкой, как здесь, в столицах и центральном промышленном районе, где пролетариат относительно многочислен и сознателен. Наша главная задача – не допустить кровопролитной и разрушительной войны. Наши соседи, буржуазные державы, пока мировая революция не победила везде и всюду, не замедлят воспользоваться этим шансом и – не сомневаюсь! – начнут интервенцию. Японцы давно точат зубы на наш Дальний Восток, Англия – на Среднюю Азию, Закавказье, да и от Северного Кавказа они не откажутся. Французам с румынами наверняка приглянется Одесса, туркам – Крым… Поэтому нельзя, чтобы Александр ускользнул.
– Так а в чём трудность, товарищ Благоев? – достаточно развязно осведомился молодой человек с чёрточкой тщательно подбритых усиков под длинным носом. – Царь с приспешниками драпает по железной дороге, из Пскова всего три пути, в Польшу, на Бологое…
– Не совсем так, – холодно сказала Ирина Ивановна, разглядывая собственные ногти. – Рига, Пернов, Ревель, Виндава, Либава – там бывший царь может отыскать пароход и уплыть, хоть бы и в ту же Англию или в Данию – на родину его жены. Может отправиться в Вержболово – где пограничный переход в Восточную Пруссию, а по варшавской ветке – вообще открыто всё юго-западное и южное направления.
– В Польше восстание! Там тоже революция!..
– В Польше не революция, а национальное восстание, товарищ Апфельберг. Они уже объявили о независимости.
– Не будем спорить, – прервал их Благоев. – Географически вы, товарищ Шульц, совершенно правы и правы также, что польский пролетариат заражён, увы, националистическими пережитками. Но всё это не есть наш приоритет на сегодня. Текущий момент требует, во-первых, не допустить формирования контрреволюционной армии, что может сгруппироваться вокруг бывшего царя; и, во-вторых, решительными превентивными ударами разгромить гидру контрреволюции, что неизбежно поднимет голову здесь, в столице, в Москве, на Урале и в иных местах.
– А как же Дон и Кубань? – подал голос молодой человек в военной шинели, но без выправки – скорее всего, вольноопределяющийся, но тоже со споротыми погонами. – Это ж гнездо осиное! Казаки, цепные псы режима, душители свободы, сколько от их нагаек получали!
– Спокойнее, товарищ Глеб Сергеевич, нам, революционерам, нельзя одурманивать самих себя эмоциями. Итак, в составе нашей чрезвычайной комиссии образуются отделы – экономический, это ваша епархия, товарищ Моисей Соломонович…
– Да уж… епархия… – засмеялся названный Моисеем Соломоновичем, интеллигентного вида мужчина с тонким лицом и в круглых очках. – Это потому, что я окончил юридический факультет? Но я же не торговец, не делец…
– Разберётесь, товарищ Урицкий. Именно потому, что вы окончили юридический факультет. Задача ваша – не допустить саботажа, прежде всего продовольствием, спекуляций, в том числе и ценными предметами искусства, предотвратить их возможный вывоз за пределы России. Это достояние всего народа, оплачено тяжким трудом рабочих и крестьян… Отдел оперативный – вы, Сергей Иванович.
Немолодой и грузный человек с некоторым трудом поднялся, коротко кивнул, сел обратно с явным облегчением.
– Вам работа будет привычная – контроль уголовного сыска, недопущение разгула бандитизма, уничтожение организованных преступных групп… то есть шаек, занимающихся разбоем. Революция не имеет ничего общего со вседозволенностью, гнев трудового народа мы можем понять, простить и оправдать, но и вакханалии бессудных убийств с расправами мы не допустим. Вам понятно, товарищ Войковский?
– Чего ж тут не понять, товарищ Благоев, чай, в уголовном сыске всю жизнь. У самого Путилина начинал.
– Это нам известно, – кивнул Благоев. – Потому и назначаем вас, Сергей Иванович… Отдел же военно-политический я оставляю за собой. Заместителями моими будут: по оперработе – товарищ Жадов и по делопроизводству – товарищ Шульц.
Комиссар с Ириной Ивановной переглянулись.
– Ещё будут отделы печати, хозяйственный и особый. Ну, особый он на то и особый, чтобы о нём тут особо не распространяться. Отряд ваш, товарищ Жадов, переформировывается в батальон особого назначения при чрезвычайной комиссии. Подбирайте себе людей, желательно – кого знаете лично. Если нет – то по рекомендациям не менее чем двух членов партии. Вы, товарищ Шульц, беритесь за организацию делопроизводства. Социализм, как вы мне правильно сказали, это учёт и контроль. Кстати, товарищ Ленин так и не смог вспомнить, на каком митинге он употребил это выражение, но согласился, что оно полностью отражает суть нашего нового строя. Что ж, довольно слов, каждому вручаю более подробные документы о непосредственных задачах и методах работы. Изучите их как следует. Да, и постановка на довольствие тоже. Специальные карточки и денежный оклад, полагаю, никто разочарован не будет.
– Не ради денежных окладов мы в революцию шли, – заметил Моисей Соломонович, протирая очки.
– Совершенно верно, товарищ Урицкий, но голодный боец – плохой боец. Тянуть из последних сил, ради идеи можно какое-то время, но не слишком долгое. Да! Товарищ Ирина! Озаботьтесь, пожалуйста, привлечь к работе гражданина Виктора Карловича Буллу[12].
– Это не сын ли знаменитого фотографа?..
– Именно, Ирина Ивановна, он самый. Положительно необходимо, чтобы он трудился бы на нас. Печать, как выражается товарищ Ульянов, есть острейшее оружие партии, а хорошая фотография делает это оружие вдвойне более действенным. Пообещайте ему сохранение их знаменитой «Фотомастерской Карла Буллы».
– Так это ж буржуй! – не выдержал товарищ Апфельберг.
– Ну какой же он буржуй, – улыбнулся Благоев. – Сам снимает. А наёмным работникам нужно, чтобы платилось справедливое жалованье и соблюдались все их права. Впоследствии, с продвижением к социализму, а потом и к коммунизму, всё это отомрет само. Всё ясно?
– Ясно… – буркнул недовольный Апфельберг. – А я б этих богатеев всё равно…
– Богатеи, – ровным голосом сказал Благоев, – и так будут работать. Снег убирать, не сегодня-завтра повалит по-настоящему. Дрова пилить, грузить-разгружать вагоны с углём, опять же. А женщин мы направим санитарками в больницы для бедных. Пусть там чистят-убирают. Но гражданин Булла – талантливый фотограф, я бы даже сказал – фотохудожник, а талантливых людей советская власть ценит и бережет. Кадры решают всё, товарищ Апфельберг. И, пока они нам лояльны, мы трогать их не будем. Желают иметь своё дело? Пусть имеют, только, как я сказал, пусть платят все налоги и справедливое жалованье трудящимся. Под неусыпным рабочим контролем, разумеется.
– Это ж разве социализм?! – теперь возмутился и Урицкий.
– Это, Моисей Соломонович, есть переходный период от классового, буржуазного общества к общенародному социалистическому. Какое-то время старые, отживающие формы общественного устройства будут соседствовать с новыми. Диалектика, товарищ Урицкий, всё, как и предсказывалось марксистами.
– Не увязнуть бы в этих… старых формах, – Урицкий криво усмехнулся.
– А вот за этим как раз и станем следить мы с вами, товарищи, – парировал Благоев. – Ну, берите свои папки и за работу. Вам же, товарищ Жадов, выделяется расположенный тут рядом Офицерский корпус лейб-гвардии конной артиллерии. Размещайтесь там, приводите в порядок. Будете нести службу здесь, квартировать там. Всё понятно? Занимайте тогда отведённые вам кабинеты. Жду вас всех… в шесть вечера ровно. Доло́жите об успехах.
Стук в дверь.
– Товарищ Ирина!
– Входите, товарищ комиссар. – Ирина Ивановна, вздохнув, отодвинула пачку бумаг. И одновременно положила правую руку на «браунинг» под столом в специальной петле – кто его знает, кто сможет зайти вместе с Жадовым и чего они могут хотеть…
Жадов за эти три дня в новой должности – «начальник батальона особого назначения при чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем» – постарел, кажется, лет на пять. Глаза ввалились, под ними залегли тёмные тени. И, несмотря на щегольскую новую шинель с только что введёнными советскими знаками различия на петлицах (три кубика – комбат), добротные сапоги, ремень и портупею, тёплую папаху с нашитой красной звездой, казался он не бравым краскомом (то есть «красным командиром»), а каким-то потерпевшим поражение и спасающимся с поля боя солдатом из разбитого врагами полка.
– На вас лица нет, товарищ Михаил! – Ирина Ивановна встала, аккуратно и незаметно вложив «браунинг» на место. Кобура с «люгером» оттягивала пояс – её она вообще никогда не снимала. – Что такое? Что случилось?
– Да что случилось… – Михаил с досадой стащил папаху, швырнул на стул в углу кабинета. – Все как с цепи сорвались… из экономического отдела шлют ордера, людей на аресты требуют… из оперативного тоже, я сперва думал – бандитов задерживать, оказалось – тоже аресты, каких-то женщин… из этих, как их теперь называют, «бывших»…
– Ну да, из бывших, сословия-то отменили только что, – спокойно заметила товарищ Шульц. – Так теперь и пишем, такой-то, бывший дворянин или бывший купец…
– Ордер принесли, Сёмин, командир первой роты, на задании, я сам поехал… не в трущобы какие у Сенного, а на Каменноостровский… Дома там красивые, богатые… С нами двое из этого «оперативного»… я решил было – сыскари, следователи, налётчиков едем арестовывать, а оказалось – трёх женщин в Кресты отволокли, они что-то там «утаили»… ценности какие-то…
– Конфискации находящихся в личном пользовании ценностей, в том числе изделий из драгметаллов, не объявлялось, – сугубо канцелярским языком объявила Ирина Ивановна. – Только то, что находилось в коммерческих банках. Но почему тогда…
– Да потому! – Жадов тяжело плюхнулся на кожаный диван, протянул к изразцовой печке озябшие руки. – Эти… «опера»… ходят с бумажками какими-то, с «ордерами» по квартирам… заставляют «сдавать ценные вещи на дело революции», а на самом деле – просто себе забирают… Я сам видел… по карманам рассовывают. Я говорю: «Вы чего, товарищи, на вас же мои бойцы смотрят!» – а те засмеялись и часы мне золотые суют. Бери, мол, у нас ещё есть – полдюжины на брата…
– Та-ак, – Ирина Ивановна решительно шагнула к двери. – Идёмте, товарищ Ми… Миша. Прямо к Сергей Иванычу. К Войковскому. Его люди… озоруют.
– Да какое ж «озоруют», товарищ Ирина, это ж чистый грабёж!.. С такими мы новый мир не построим и революцию не отстоим! Как этакие проходимцы вообще к нам в Чека попали?
– Трудное сейчас время. – Ирина Ивановна быстро шла по коридору, почти бежала. И хотя работали они тут всего несколько дней, её уже знали. Знали – и сторонились. И здоровались поспешно, не без подобострастия. – Пены много всплыло. Скажем спасибо, товарищ Михаил, что эти просто людей грабили, а не чего похуже делали…
– Они делали, – мрачно сказал Жадов. – Я ж говорю – трёх баб ни за что ни про что в Кресты отправили. Я к ним, мол, по какому обвинению, а те мне – «руководствуясь революционным правосознанием». Что за чертовщина, простите, товарищ Ирина, такого и при царе не бывало! Сиживал и я в кутузке – прокламации на маёвке раздавал, – а и то, сперва в участок отвели, статьи зачитали, обвинение, чин чином!
– Это, товарищ Михаил, как я сказала, пена. Муть. Накипь. Такие типчики всегда к новому делу, к новой власти присосаться пытаются, ровно пиявки. Так, вот мы и пришли. Сергей Иваныч! Товарищ Войковский, к вам можно?
– Вам, дорогая Ирина Ивановна, ко мне всегда не только можно, но и нужно!
Комиссар только скрипнул зубами.
– Ишь, как подкатывается…
Ирина Ивановна шутливо толкнула его локтем в бок, мол, перестаньте, не время, товарищ.
Начальник оперативного отдела Сергей Иванович Войковский встретил их старомодно, с чаем и печеньем. Позвякивал серебряной ложечкой, слушал гневно-сбивчивую речь комиссара – точнее, уже комбата Жадова.
– Ну что ж, – сказал спокойно. – Спасибо, что дали знать. Разберёмся. Этих, что позорят высокое звание бойца всемирной революции, – возьмём по месту. Не затруднит ли вас, товарищ, набросать быстренько мне рапорт?
– Мы набросаем. И я зарегистрирую, – быстро сказала Ирина Ивановна. – И женщин тех, из Крестов… выпустить бы надо…
– А вот выпускать сразу – это не наш метод! – Войковский наставительно поднял палец. – Сперва всё проверим. Не связаны ли со спекулянтами, не скупают ли краденое, не держат ли притон…
– Товарищ начотдела! – возмутилась Ирина Ивановна. – Мы здесь революцию защищаем или невинных сажаем?!
– Революцию защищать, голубушка, это значит – не выпускать виновных, – с прежней наставительностью заявил Сергей Иванович. – Ничего с ними не случится, со временно-задержанными. Проверим по картотеке, опросим соседей, дворника…
– Да вам таких «временно-задержанных» пачками волокут! – не выдержал Жадов. – Все Кресты забиты! Сколько проверять-то станете? А настоящих врагов упустите!
– Настоящие враги, голубчик, это по вашей части, военно-политической, – невозмутимо парировал Войковский. – А я, милостивый государь, всего лишь старый сыщик и старый социалист. Насмотрелся за годы службы на дне городском всего и знаю, что с уголовным миром в белых перчаточках нельзя. Они сейчас все повылезали, и разбои, и грабежи со взломом, и убийства. А именно в уголовной среде, в притонах и трущобах, враги революции сейчас и попытаются свить гнездо. Уйти в подполье, затаиться, переждать. Нельзя дать им сорганизоваться, наладить связи, наработать явки, конспиративные квартиры, устроить тайники, схроны с оружием. С преступным миром, батенька, работать можно только на опережение, непрерывно атакуя, не давая им ни отдыху, ни сроку, как говорится. При старом-то режиме развернуться не давали, присяжные там всякие и прочие условности. Мы работу сделаем, а присяжные возьмут, да и отпустят. Не-ет, так дело не пойдёт. Теперь-то по-новому, по-социалистически возьмёмся…
– Очень интересно, – холодно изрекла Ирина Ивановна. – Только камеры у вас, товарищ старый сыщик, будут заполнены случайными людьми, куда уголовников-то сажать станете?
– Камер, голубушка, у нас на всех хватит, – усмехнулся Войковский. – А не хватит камер – так пуля найдётся. Церемониться с убийцами, бандитами, мародёрами мы не станем. Достаточно мы с ними возились.
– То есть женщин вы не отпустите. – Ирина Ивановна внимательно разглядывала собственные ногти.
– Я же сказал, голубушка, – явите мне подробный рапорт о случившемся, – раздражённо бросил сыщик. – С точным указанием места происшествия, номера ордера, именами, фамилиями и должностями сотрудников. Будем разбираться. Окажется, что виновны, – накажем. И с задержанными разберёмся. Посидят пока в камере, ничего, не помрут.
– Сотрудники ваши мне и взятку всучить пытались! – продолжал возмущаться комиссар. – Мне! Начальнику батальона!..
– Несознательные элементы ещё встречаются, – невозмутимо заявил Войковский. – Что они вам «всучивали»-то?
– Часы! Часы золотые! Вот!
– Хм, ну да, часы. Хорошие. У меня таких нет, жалованье царское не позволяло завести. Сдайте тогда в Гохран, под расписку.
– И сдам! – буркнул Жадов. – Я не городовой с рынка, подношения не беру! А в рапорте, будьте уверены, всё отражу!
– А товарищу Благоеву я лично представлю, – сладким голосом сказала Ирина Ивановна.
– С товарищем Благоевым я уж как-нибудь сам разберусь, – не менее сладко отозвался сыщик. – Как-никак с самим товарищем Ульяновым мы на короткой ноге… ещё когда он Стариком звался и по частным квартирам марксистские кружки собирал.
– По знакомству, значит, ну-ну. – Жадов не собирался уступать.
– Как вам будет угодно, милостивый государь. А теперь, если у вас нет ничего больше важного, позвольте мне мой чай допить. Холодно, а в моём возрасте простуды противопоказаны.
– Что ж это творится-то, Ирина Ивановна? – Жадов слушал треск пишущей машинки.
Товарищ Шульц закончила печатать документ, сунула комиссару:
– Подпишите. Показания ваших бойцов я уже присовокупила. Идёмте к Благоеву. Так это оставлять нельзя.
– Так что ж происходит, а? – словно не услышал её комиссар. – Так все красиво говорили… так правильно… а по сути получается, что хватаем невинных, сажаем…
– Хорошо, что пока что просто сажаем, – пробормотала Ирина Ивановна. И добавила, уже громче: – Частично это верно, что накипь всякая полезла, чует поживу… Буржуев же и впрямь надо работать заставить!
– Работать – это да, – согласился Жадов. – Только, опять же, каких буржуев? Ехал тут давеча, видел – трое стариков в генеральских шинелях дрова разгружали. И такие старики, древние. Ну какой с них прок? Три полена несут, едва не падая. Зачем их выгонять? Другую работу не найти было?
Ирина Ивановна пожала плечами.
– Вы, товарищ Михаил, никак классового врага жалеть начали?
– Не начал, – угрюмо возразил тот. – Классовый враг – это заводчик, фабрикант, который из нас, рабочих, все соки выжимал. А немощный старик, хоть и с погонами генеральскими, – ну какой из него враг?
– Ничего, немного поработать им полезно будет, – возразила Ирина Ивановна. – Поменьше сомнений, товарищ Михаил, чем быстрее новую жизнь наладим – тем быстрее и стариков отпустим на все четыре стороны.
– Угу… наладим… – Жадов пытался бодриться. – Эх, товарищ Ирина, не моё вот это вот всё, – он повёл рукой вокруг. – Вот на стачке, на маёвке, на митинге – это я могу. Товарищам текущий момент объяснить, про борьбу нашу, про новую жизнь – тоже. Порядок поддерживать, бойцами командовать – завсегда. А вот женщин в кутузку волочить только за то, что они «бывшие»… Господу не укажешь, где, как и кем родился. Они не виноваты…
– Человек не выбирает, где родился, но выбирает, кем ему сделаться, – жёстко заметила Ирина Ивановна. – Я тоже, если присмотреться, формально «из бывших». Но я тут, помогаю, как могу, – спасибо одному товарищу комиссару, – она улыбнулась, уже мягче, стараясь сгладить, потому что Жадов заметно ссутулился, низко опуская голову. – Сейчас всем и каждому надо сделать выбор – с кем ты и за кого ты. Особенно если война случится.
– Случится, случится… – буркнул Жадов. – Не дадут буржуи нам мирно работать, ни за что не дадут. Царю бывшему подмогу пришлют… бывшие-то там, на юге, и впрямь подняться могут… те же казаки…
– Товарищ Свердлов тут выступал, ратовал за жёсткое отношение к казацкому сословию, – заметила Ирина Ивановна.
– Товарища Свердлова я понимаю. Сам ихних нагаек отведал, да так, что до конца жизни помнить буду. Понимаю, но не согласен. Казаки – народ храбрый, упрямый, драться, если что, до конца станут. Их на нашу сторону привлечь надо, а не «директивами о расказачивании» пугать.
– Всё-то мы с вами, товарищ Михаил, о высоких материях, – усмехнулась Ирина Ивановна. – А дела сами себя не сделают, бумаги себя не напишут. Торговое соглашение с Германией вот срочно готовим…
– Ага, мы им – хлеб за бесценок, скот, птицу, вообще продукты; а они нам что?.. Ещё и «право базирования военных судов» им даём!
– Германия – наш союзник, – наставительно сказала Ирина Ивановна. – Мы таким образом вносим раскол в ряды буржуазных держав, не даём сформировать единый фронт против молодой республики…
– Ира! – не выдержал вдруг Жадов. – Ну что же вы со мной так – словно на собрании! Я же к вам… я же вас… – Он покраснел, но всё-таки решился: – Любы вы мне, вот! Люблю вас, честное слово, с первого взгляда влюбился, как в романах, на самом деле!
Ирина Ивановна вздохнула. Встала из-за стола, подошла к Жадову, коснулась ладонью локтя и тотчас же убрала руку, словно боясь придать комиссару смелости.
– Товарищ Михаил… Миша. Не думайте, что я слепая, что ничего не вижу, не замечаю и так далее. Или что вас специально мучаю. Какой женщине ж не приятно, что её любят?
– Но вы меня нет, – хрипло выдавил Михаил. – Не продолжайте, я уже всё понял. Недостаточно хорош, да?
– Нет, – решительно сказала Ирина Ивановна. – Вы – мой друг. Близкий и хороший друг, которым я очень дорожу. Просто… не могу сейчас дать вам то, что вы хотели бы. Это обман вышел бы – может, другая и притворилась бы, а я не могу. Не такая. Погодите! – Плечи Жадова совсем упали, он сделался словно большая ворона, нахохлившаяся под проливным дождём. – Я говорю, как сейчас дело обстоит. Но всё может и измениться. Будем рядом, плечом к плечу за справедливый мир биться, друг другу помогать, друг друга поддерживать; а как оно там дальше обернётся, один Господь ведает, хотя товарищ Ульянов Его и не слишком жалует.
Жадов поднял голову, улыбнулся осторожно, несмело.
– Так не прогоняете, Ирина Ивановна?
– Нет, – решительно ответила та. – Не прогоняю, Михаил.
Позорный памятник предателям польского народа (польск.).
Памятник шести генералам и одному полковнику армии Царства Польского, убитым мятежниками в ходе Польского восстания 1830 года за отказ нарушить присягу, данную царю Польскому и императору Всероссийскому Николаю I.
Виктор Карлович Булла (1883–1938) – сын знаменитого петербургского фотографа Карла Карловича Буллы. Как и отец, выдающийся фотограф, кинодокументалист, один из пионеров этого жанра в России. В нашей реальности после революции и впрямь вынужден был подрабатывать в петроградской ЧК. Принял Советскую власть, много снимал членов правительства, в т. ч. В. И. Ульянова (Ленина) на VIII и IX съездах партии. Несмотря на большие заслуги, в 1938 году был репрессирован и в том же году расстрелян.