Прогулял все уроки музыки с первого по седьмой класс: не терпел ноту си. Как кто — нибудь затянет ноту си, бил наповал. Затащил в кабинет домоводства все велосипеды с улицы Первомайской. Залез на часовню на площади Победы и открутил минутную стрелку. На Первое мая прямо со стадиона украл голубей мира — всю корзину. Там кричат — запускай, а запускать некого, Митя всю корзину сдал в шашлычную на центральном рынке. Пас гуся Мишу на газоне на площади Ленина — сторожил с прутиком в руке.
Приехала делегация немецких коммунистов во главе с Дином Ридом. Дин Рид спел песню: «Да! Да! Да! Йа! Йа! Йа!» А ему в это время в кабинете директора стол накрыли: стакан какао, мороженое в вазочке и коржик, посыпанный сахарной пудрой. А Митя в форточку залез и все сожрал, опозорил всех перед немецкими коммунистами.
Четырнадцать раз его исключали из школы. Все сходило. Даже когда поджег Комсомольское озеро. То самое, что построил Брежнев. Ладно, строй. Только зачем кладбище топить? Открыл вот такую трубу и пустил воду. А там и Дуся, и мама, и народу — у!.. Сказал бы: народ, берите лопаты, берите тачки и бегите выкапывайте своих покойников. Нет, не сказал. Один Максим знал, сосед. Как гидра, пришел: дайте тележку, мне не на чем уголь перетаскивать. И всех выкопал: Киру, сестер, дядьев, даже дядьев. И в сухое место перезахоронил. Никому не сказал. Плохой человек Максим, помер на той неделе, Бог с ним. Плохой человек Брежнев…
А Митя сел в лодку, разлил керосину там — сям и спичечку поднес:
— Мамке моей там, под водой, Дусе, зябко лежать!
И это сошло.
А Рая из ПТУ № 7 не сошла.
Пришел милиционер и показал конверт, а в нем пучок волос. Волосы как волосы — прямые, красные. И сказал: попытка изнасилования. Хороший милиционер, даже дал Мите чай допить, не торопил, дожидался.
Как? Что? Маруся на другой день отыскала и эту ПТУ, и эту Раю. Она нагнула голову и показала маленькую воспаленную плешинку на макушке. Вижу: плешинка. Ну так ты целая или не целая? А не имеет значения. Вот плешинка, а вот волосы в конверте, а вот мои пятнадцать лет. Пятнадцать лет?! Толстомясая! Дебелая! С сальными бесстыжими глазами. Задница в юбке вертухается через край. Колени на людях ворохаются. Зачем ты ворохаешь коленями? Ну и пусть ему восемнадцать. Он перед тобой дурак. Он даже на танцы ни разу не ходил. Девок он просто ну не видел. В беседке? А как он попал к тебе в беседку? Ах, так это ты привела? Значит, просто за пучок волос пять лет?! Они у тебя завтра на место вырастут! Целая же. Он дурак, у него просто сила в клещах бешеная, дубовый стул за ножку поднимает. Что для него твой пучок — паутинка! А зачем у тебя задница наружу? Это что, юбка?! Стой. Ладно. По — другому. По — хорошему. Никак? Никак! Никак…
Маруся очнулась: полседьмого. Задвинула сковородку с картошкой под стол, туда, где всю дорогу мокло и было прохладненько, собралась и пошла на работу. Сегодня ее дежурство. А завтра, ох, санписстанция. Какое горе…
У калитки посмотрела на яблоню, одетую в жалкую мокрую листву: холодная дрожь ветвей передалась ей.
Прошла пустырь — одни лопухи, высокие, как кусты сирени. В сторонке один — единственный приблудный подсолнух, высокий — превысокий. Маруся подошла: шапчонка махонькая, как оладушка. Ковырнула семечко, а оно белесое, молочное.
Под ногами месилось глиняное тесто. Пока дошла до остановки, набрала по пуду глины на каждую галошу.
Старик на подводе вез в центр большой бак с пирожками, алюминиевый столик и буфетчицу, красную, сердитую. Лошадь остановилась у светофора и, пока стояла, спала, потом тронулась. Маруся пошла рядом с ней, шаг в шаг. А у вокзала села в троллейбус и поехала в центр.
Справа «Мясо. Колбасы», слева «Рыба», еще левее — «Молоко»…
Вода так и рычала с крыши. Какая — то толстая трава, росшая прямо из асфальта, брызнула на стену и добралась до седьмого этажа.
Маруся пошла в арку. В арке большая лужа от стены до стены, белесая жижа наполняла ее. Во дворе никого. Стояли деревья. Вроде деревья, с ветками, с листьями, а гнилые: режь их ножом, протыкай пальцем — мякоть, как шоколадное масло. Ступеньки подъездов заросли мхом и лишайником. На подоконниках растет камыш. Скажите, вы люди ученые, разве камыш растет на подоконнике?
Только дуб, большой, старый, стоял, живой, твердый, посреди двора. Оградили его железными колышками с цепями, цепи покрасили и повесили табличку с указанием возраста. И обязали красить цепи и колышки и отдирать выскакивающие на нем многоэтажные деревянные грибы. Два года тому жильцы установили дежурство и по очереди поливали его корни крутым кипятком.
Но что ему сделается? Уже в марте его крона опушивалась листками и все густела и густела, и до самой зимы ни один лучик не просачивался через нее во двор. В этой кроне застрял и умер ураган. А корни выныривали, где хотели. На первых этажах поднимали половицы, а в Марусиной бендежке вросли в стену и там, где у нее была прибита полочка, выкинули бахрому с отростками.
Но трогать не смей: под этим дубом отдыхали Александр Македонский и маршал Тимошенко!..
И никто слова не скажи. Хоть ты кто. Министр, директор магазина, хоть кто. Не смей брать в руки пилу. Вот Тамара. Такая артистка! Полгода дома не жила — ездила на гастроли. В Испанию ездила! В меховом магазине ей дали напрокат шубу. Все ходили смеяться над этой шубой — такая дорогая: одиннадцать тысяч! Новыми! На Старой Почте каменный дом в два этажа столько стоит. У Тамары, конечно, польт много — и зеленое, и красное, и другие, а шубы нету. Но не насовсем, на время, и держи строго в нафталине. Тамара одних вееров привезла тридцать семь коробок. Ее закидали бриллиантовыми кольцами. Приходили за кулисы смотреть, настоящие у нее бедра или так, подушечки привязанные висят. А один испанский цыган, богатый, как китаец, встал перед ней на колени, взял ее ногу, обутую в сапог, и поставил себе на плешивую башку…
Но даже Тамара ничего не может сделать. Валялась в ногах перед всем Советом Министров: срубите дуб! У меня от сырости в горле плохой звук получается. А они ей: дуб не смей упоминать!..
Маруся обошла сальные селедочные лужи и наткнулась на два стоящих посреди двора грузовика. Остановилась, принюхалась: сельдь океаническая, высший сорт, иваси по три двадцать и еще что — то холодного копчения — сейчас — сейчас — мойва! От второго грузовика запахи не подразумевались, просто воняло мокрым брезентом.
Маруся отперла дверь в подсобку, сняла с себя мокрую клеенку. Так, сперва глянуть, где эти шаровые молнии. Нету? Нету. Ой, есть! Три молнии вымела Маруся веничком к порожку, а четвертая висела высоко под потолком, на карнизе, и шипела. Пришлось поддевать ее длинной шваброй, которой мыли стекла на улице. Молния увертывалась, упиралась и увиливала, но потом все — таки спрыгнула на пол и издала толстый сухой звук. Маруся вымела все четыре молнии во двор: тихонько, тихонько, не дай Бог, еще в глаз попадет, и они, шкварча и шипя, высушили четыре тропиночки к дубу, пошли скачками, вспрыгнули на самую крону и уже оттуда посмотрели на нее, упрямо, настырно, как кошки.
— Маруся… — раздалось сзади осторожно, словно на зуб попробовали.
Маруся испуганно обернулась: Федя! Сроду он подкрадывается. Продавец розницы, торгует на улице куриными пупками, фаршем и свиными брылями. Тот самый Федя, который подрался с Виталькой прямо на бульваре, где растут два каштана. Федя укусил его за пятку. А потом написал письмо в Центральный Комитет, насвистел, мол, ворует и путается с Галиной Брежневой. Несчастный человек: жена ему изменяет с продавцом кваса, шурин выиграл за тридцать копеек мотороллер, теперь ездит на нем в лес — хоть ландыши собирай, хоть так просто воздухом дыши, дети Федины болеют чесоткой, а сам он падает: то поскользнется на молочной луже, то на селедочной головке, то на харчке, ни одной целой косточки себе не оставил.
— Маруся, видала, какой завоз! — воскликнул Федя. — Селедка! Оливки! Оливковое масло! Что будет!
— Что?
— Прилавки разнесут, вот что! — засмеялся он и поскребся под мышками и на загривке — у Феди везде почесушки.
— Тебе — то что, ты все одно на улице торгуешь.
— Разнесу — ут! — радовался Федя. — Как в «Нептуне». Маруся, слыхала: в «Нептуне» недостача!
— Да нет там никакой недостачи! — отрезала Маруся. — Там санписстанция ковши грязные нашла и глисты у двух продавщиц.
— Да — а? — протянул разочарованно Федя.
— Оштрафовали директора на десять рублей.
— Повезло, — вздохнул Федя, но тут же ожил: — А вот сегодня Мишаню Давидовича, жидишку, из партии исключать будут, слыхала?
Маруся открыла дверь:
— За что?
— На родину дираёт! В Ис — сраиль! Там дожжей не идет. Одна солнца на небе, и пчелы курлыкают по подсолнухам. А толстозадые жидовки нехтар грудями собирают и кормят молочком своих хилых мужей.
— Как же?.. — прошептала Маруся. — У него же мать парализованная…
— А он и ее, и ее! Посадит в кресло на колесах — и в вагон. Он мне вчера на ботинок плюнул.
— Покажи ему кукиш в кармане, — задумчиво ответила Маруся, заперла дверь бендежки и встала на пороге: Мишаня Давидович уезжает в Израиль. И Мишаня. Зимой Гриша уехал, а на майские — Ритушка. По телевизору фильм показывали, как они там в подвале живут. То есть не Гриша с Ритушкой, про них ничего не известно, другие. Плачут, рыдают, рвут на себе волосы: жрать нечего, одни сушеные кузнечики, арапы ходят с кинжалами, и пирке в поликлинике не делают — плати десять рублей. Зачем же вы, дураки, туда поехали? Это нас родственники наши обманули, двоюродные братья и сестры: дескать, мы сюда приехали, нам плохо, так пусть и вам плохо будет, мы от злости на судьбу вам подлость сделали. Вот какие бывают эти двоюродные…
Маруся огляделась: молний нету? Унитаз журчит, старенький, весь в веснушках, ржавый, никакая пемза его не берет, только кислота, но жалко трубы, они тоже старые, пусть уж так. А и идите на второй этаж, там аж четыре очка. А то повадились — близко же…
Бендежка прибрана: ведро в ведре, веники на шнурках висят, тряпки все мытые, сухие. Шкафчик умненько стоит, в сторонке, деревянный язычок дверки придерживает. И ни одного пятнышка нигде. А подальше у нее и столик есть, и две табуреточки, и широкая низкая лавка, сама ее сладила, на ней даже лежать можно, если живот заболит. Хорошая бендежка, длинная, с поворотом. А за поворотом окошко. Высоко, правда, но ничего, подставь ящик и смотри на улицу.
Митя.
Утро начинается с копошения.
Маруся надела свой черный сатиновый халат и туго перетянулась черным же фартуком. Поставила кипятить большой пятилитровый алюминиевый чайник, взяла ведро, веник и вышла в коридор. В коридор уже затаскивали бочки с кильками. Под лестницей гомозились ранние люди — все больше такие культурные дамы. Ждали Витальку. Блатные. За селедкой, наверное. Какая селедка? Нет, за маслинами да за оливковым маслом. Вон они коробки. Какая красивая гречанка на них нарисована — прелесть, с двумя косами, а сзади греческие поля виднеются, а на них мандариновые деревья спеют…
Девятый час. Оли нету.
Маруся вышла в зал. А за окном народу — у!.. Хвост до самого молочного. И в подсобке шелестят туда — сюда. Витальку ждут. Виталька что ж, он любит народ. Чтобы приходили, крутили пуговицу на пиджаке, гладили по рукаву. Он всегда навстречу пойдет. Главное, чтобы человек был человек, а не свинья. Виталька. За свою жизнь Маруся повидала столько директоров, таких директоров, что как цари! С портфелями, в макинтошах, на «Победах». Ну и где они? Нету. Она не будет вам рассказывать, где они, но вам каждый скажет, где они. А Виталька, он, правда, уже двенадцать лет работает. А двенадцать лет не работал даже Григорий Моисеевич. Хотя был очень культурный человек. А Виталька… и еще ничего не слышно… Его знают даже командировочные из Москвы. Женился на этой… на колоратурной сопране, на двадцать один год моложе взял девицу. Женюра зовут. Она родила ему сына и дочь. Виталька назвал сына Женя. И дочку тоже — Женя. Хотел назвать. Теща не дала. А что, крикнешь: «Женя! Сапоги!» И все три Жени несут тебе сразу три сапога… Семейную кровать заказал в Канаде, у него там дядя, карпатский бандеровец, миллионером живет. По воздуху прилетела. Так говорят. Может, и неправда…
Митя.