— Что ты, Леня! Какой концерт? Ты мне здесь сыграй.
Леопольд берет скрипку, кладет на нее щеку… Звук взлетает высоко — высоко: на одной ножке постоит, на одном пальчике, на ноготочке, вот — вот свалится, скрутится, пискнет… Нет: по ступенькам, по ступенькам на землю спустился…
— Леня — Леня, — вздыхает Маруся, — играл бы ты на свадьбах, давно миллионщиком стал…
Сын скульптора Рубиновского, который Григория Котовского на коне из цельного куска гранита высек, приносит глиняные свистульки по пятнадцать копеек. Все купили. А Маруся нет, зачем ей?
Кто только не приходит.
Но никто не может помочь Мите…
Одиннадцать часов. Оли нету. Двенадцатый — пришла!
Задом нащупала табуретку.
— Маруся, на Старой Почте татарник съел человека! Правда, он был пьяный, — выдохнула она.
Маруся разводила щелок.
— Маруся, американцы эти, с выставки, нам такого шашеля подкинули: и в муке живет, и ящики с патронами просверливает. Потом уже из этих бомб стрелять нельзя!
— А и не надо стрелять.
Завтра санписстанция, какие еще там бомбы?..
— Маруся, кто целовался с американцами, у всех выпали зубы. Они такой микроб придумали. А американские открытки… Вот занеси их в дом, так мухи уже не залетают. Во — от! Вроде хорошо, а с мухами все — таки спокойнее…
— Да, с мухами спокойнее, — соглашается Маруся.
— Негры их пахнут курами, то есть перьями, почти что подушками. Знаешь, есть негры, так они пахнут мокрой калиткой. А еще есть такие, что просто пахнут: встанешь рядом, а он пахнет, и все. И ходят они, как женщины: задом виляют. Все американцы виляют задом — дескать, вот какие мы богатые!..
Оля надела халат, подпоясалась прорезиненным фартуком, сменила сапоги на легкие спортивные кеды.
— Маруся, вот что я вчера узнала: все немцы евреи!
— Как это?
— Да! Они только притворяются, что они немцы… — Оля прервала себя на полуслове, прислушалась: — Ой! Слышишь? Ссыт кто — то! Ах ты черт!..
Олю как ветром сдуло. Она побежала ловить ссыкунов. А то устроили в арке уборную!..
Оставшись одна, Маруся задумалась:
— Не могут все немцы быть евреи. Нет. Сколько — то немцев есть немцы…
— Маруся! Маруся!
Голос доносился со двора.
— Маруся! Маруся! — передразнила она его. — Чего еще от Маруси надо?..
Она вышла во двор. Дождь вожжами хлестнул ее по плечам.
Кричали сверху, с самого высокого, восьмого этажа. Маруся заслонила лицо ладонью, запрокинула голову: Тамара.
— Душа моя — а! Помираю — у!
«На тебе! Только утром пела на балконе!» — подумала Маруся, а вслух сказала:
— Чего та — ак? Чего болит — то?
Весь как есть колодец двора подхватился и уткнулся носом в окна.
— Все — о! Под ложечкой! Под мышкой! Уши, спина, вены, ногти!..
— Вот тебе и Испания! Не ижжяй больше!
— Поднимись, душа, полечи меня…
Марусю нет — нет да позовет кто — нибудь пройтись по косточкам, по живому мясу, по хребту… И хотя она щемит все подряд наобум и просто делает больно, тем лучше ее зовут: подразумевают большое мастерство в пальцах. А Марусе что: позвали — иди. За тридцать копеек, за пятьдесят копеек, за десяток яиц или за балкон бутылок. Она их сполоснет чистенько и сдаст в пункт, как — то аж два рубля заработала. А шестнадцатая квартира подарила мешок полтавки килограмм на восемь, правда, с шашелем…
С Тамары Маруся денег не берет. Тамара скостила Мите шесть месяцев. Да Виталька шесть. Да через вахтера в райисполкоме три. А шесть месяцев — это сколько раз по пятьдесят копеек?..
Маруся вымыла руки с мылом, заперла бендежку, а то валят все кому не лень, и поднялась на восьмой этаж.
В квартире Марусю обнюхал мерзкий пес шницель — разин, тучный, длинный, на коротких лапах, с волочащейся по полу сочащейся писькой. Маруся брезгливо отодвинула его ногой.
— Что с тобой, Тамаронька?
Тамара была в черном атласном халате с изумрудными драконами и сине — алыми костерками по подолу. Судя по халату, она сегодня поела тарелочку борща, селедочки, персикового компота и еще что — то рыбное, может быть, даже вареную голову толстолобика.
— Вот, — простонала Тамара, — завернула свои бриллианты, и золото, и все в бумажку, а потом выбросила ту бумажку в окно, в форточку…
— Ай! — всплеснула руками Маруся. — И давно?
— Вчера…
— Не глядела, может, еще лежит?..
— Какое там!.. Я не во двор, я на улицу. Давно уж подобрал кто — то…
Они прошли в залу. Маруся огляделась: стены, какие красивые стены! Обклеенные дорогими штофными обоями цвета топленого молока с кремовыми вензелями. С потолка свисала люстра из цветного хрусталя, укутанная в золотые и серебряные листья. В простенке между окнами как раз умостился небольшой диванчик: по голубой земле серебряная трава и кое — где по незабудке. Посредине дивана, ох, на самом видном месте — подпалина от утюга. Витые, инкрустированные медными волосками ножки изъедены собакой до голых щиколоток…
Стой! Откуда взялись эти старые рогожки? Где пол? Где паркет? Паркет из разноцветного дуба с павлинами и леопардами!..
— Эй, Тамара! Куда полы подевались?