По коридору: шам — шам, шам — шам… Маруся прислушалась: Виталька. Еще раз шамкнуло взад — вперед. Потопталось у двери.
— Христофорна! Ты тут? Открой.
Маруся открыла.
— Где Оля?
— Ссыкунов ловит.
Виталька сел на тумбочку, раздвинул ноги, выдернул из — под себя из тумбочки ящичек.
— Что у тебя тут? Выпить нету?
— Воды дать?
— Ну, ладно — ладно!.. Я знаю, у тебя тут было… спирт на пчелином говне…
— На говне — е!.. На прополисе! От поноса держу, крепит.
— Вот — вот. Закрепи меня, Маруся. — Виталька говорил медоточиво, усталым, покаянным голосом. — Марусь, посмотри, веко красное? Болею что — то…
— Боле — ею!.. — передразнила его Маруся и полезла за прополисом. Она откупорила чекушку, в которой плескалась зеленая, мутная, с хлопьями жидкость, отлила сторожко в рюмку, стараясь, чтобы без хлопьев.
Виталька выпил:
— Фу, ну и закрепило!..
Маруся опустила голову и посмотрела на свои сырые, с собранными в складки кожей пальцы.
— Ничего, Маруся, перебедуемся, — сказал Виталька.
Маруся ничего не ответила. Ее большая родинка на ниточке горела огнем, она покатала ее по шее, ища место попрохладнее.
— Знаешь, как я болел. Приехал домой, в село, помирать. А матушка мне хлоп четверть кагору! Говорит, пей, сыночка, по пятьдесят грамм, и никакого туберкулеза. Ну, я сел с дружком. И мы за один вечер эту четверть распили. Распили, и он говорит: «Лучше ешь собак!»
— Ты ел собак?!
— Ага! Стану я есть собак! Перерешили на сурочий жир.
— Помогло?
— Ага! Стану я есть сурков! Сижу как — то утром: рожа всмятку, от кагора только пучит пуп. Матушка мне и говорит: «Виталька, скосил бы ты за огородами люцерну…» Я скосил. Выпил молока. Опять покосил. Опять попил. Все, выздоровел!
Виталька рассмеялся.
— Вот люблю я украинску природу, теплый борщ, холодну воду, толсту бабу, як колоду, и полну пазуху сисенок!..
— Виталя — Виталя… — покачала головой Маруся.
— Маруся! Как надену канареечный пиджак, песочные штаны, кожаные сандалеты да как пойду на Комсомольское озеро кататься на лодке… Знаешь, какие там пловчихи на длинные дистанции тренируются?
— А Женюра?
— Да, Женюра… — вспомнил Виталька. — Все — таки семейное бремя меня удручает. А! Я живу так: пей все, что горыть, и… люби все, что шэвэлится! Ну нет, семья — это семья. Это святое. Маруся, а ведь она меня ни разу не застукала — не сдернула ни с одной женщины. Я ей сказал: «Женюра! Я дам тебе день на подружек. День на парикмахерскую. Я прочту «Гигиену брака». Я был идиот, дурак, псих! Вот тебе ковер на стену! Вот тебе палас на пол! Женя, сынок, у тебя есть папа! Дочка… Такая стервочка растет! Купил ей бальное платье.
Влетела Оля.
— Оля! — вскричал Виталька. — Сойди с ума: купи водки!
— Я ростю для родины… — запела свое Оля.
— А я пузо с кишками! — перебил ее Виталька и хлопнул себя по животу.
Маруся пошла в молочный купить стаканчик какао из титана. Положила на тарелочку семь копеек. Света сказала:
— Не надо, Маруся, забери.
Маруся забрала и понесла горячий стакан к себе в бендежку. Развернула сверточек: кусок хлеба, намазанный топленым салом, кусок зельца с чесноком, выложила помидорики — горох, а не помидорики. Поднесла стакан ко рту, вдохнула горячий сладкий дух и отставила: Митя… Мите там сладкого какао с молоком не подадут…
Перед самой Пасхой ей приснился сон. Сон…
Они с Митей долго взбирались по крутой лысой тропинке, цепляясь за торчащие из земли голые сухие корни. Луна светила им в спину. Тени поводырями карабкались впереди. То ли листья, то ли птицы срывались с веток и метили в их белеющие в темноте лица. Грибы — дождевики лопались под ногами, выпуская свой сырой дым. В норах гудел ветер, наверное, они были сквозными. И опять овраг. Пошли по оврагу. Из глиняной стены бил ключ. Глина красная, спелая, сочная. Овраг разветвился на два отвершка. Свернули направо. Дорога вывела наверх, в поле. Небо взметнулось, подпрыгнуло, и его стало затягивать вверх. Маруся посмотрела на него словно из глубокого колодца.
— Через черту не переходить! — приказал кто — то.
— Какую черту? — спросила Маруся.
— Не черту, а дорогу! — раздался тот же голос.
Оглянулись: и впрямь, дорога. Асфальтированная, в трещинах, в каплях мазута. Вдруг через дорогу перебежала пара — мужчина и женщина. Маруся с Митей тоже перебежали.
Через дорогу все было совсем другое: земля другая — теплая, от нее шел пар. Цветы кругом. Птицы поют. Цветы высокие, по грудь. Деревья, ветки, листья — ничто не шевелится. От невидимых паутин тени видимые. В воздухе летают бабочки — большие, как голуби. С веток, словно на чей — то зов, спускаются вниз бесчисленные паучки. Какое хорошее солнце, теплое. Там серо, темно, а здесь солнце. Дома деревянные. Лавочки у ворот. Люди там — сям. Старушки в белых платочках. Мужики играют в домино. Но переговариваются шепотом.
Вдруг все заволновались. Посмотрели в гору.
С горы спускался старик в грязной вылинявшей одежде.
Народ засобирался, и все пошли по улице в одну сторону. И Маруся с Митей тоже пошли.
И вот они гурьбой высыпали на площадь, окруженную низкими скучными домами. Из подворотен воняло мочой.
— Вот тебе и рай! — громко, на всю площадь сказал Митя.
Маруся охнула: ну что за дите — что хочет, то и скажет!
На обочине дороги, разрытой, в засохшей грязи, на бордюре, прямо на солнцепеке, впрочем, спиной к солнцу, сидел тот старик. Рядом, на ящике из — под вина, на мятой газете, был разложен его обед: длинный толстый парниковый огурец, полбатона, тронутые желтизной луковые перья, в промасленной бумажке — грудочка мелких поджарок серого талого сальца. Старик ел так: щепотью подбирал соль, запрокидывал голову и высыпал ее на язык, потом ломал огурец и впивался в его водянистую мякоть единственным торчащим справа зубом, высоко задирая бледную малокровную подрагивающую губу. Быстро — быстро выгрызал несколько зеленых стружек, потом подхватывал батон и оголенной десной отдирал от него здоровенный кусок. Наконец он поддел поджарочку, осторожно, одним углом, макнул ее в соль и медленно положил на язык, как ягоду. Устало вздохнул, равнодушно оглядел угол выцветшего дома и кусок блеклого неба за ним.