Фихтеле исступленно мечтал о том, чтобы случилось какое-нибудь стихийное бедствие и избавило их от присутствия наместника Варфоломея и его блаженных головорезов. Он пыхтел и злобствовал до тех пор, пока Витвемахер, дружески ухмыляясь, не вернул ему пистолет. После этого Бальтазар немного успокоился и подобрел.
Ремедий отнесся к новшеству безразлично. В его недолгой жизни не бывало еще так, чтобы ему самому приходилось принимать какое-нибудь важное решение. Всегда находился человек, который все решал за Ремедия Гааза, так что ему оставалось только подчиняться.
День и еще полдня они плутали по лесу – наместник Варфоломей глубоко зарылся в дебри. К полудню второго дня вышли на большую дорогу, которая, по уверению Варфоломея, должна привести прямо к Страсбургу. В бытность купцом (при этом воспоминании наместник истово крестился и плевался) он не раз ходил по этим дорогам в обе стороны, так что с таким проводником путники достигнут Страсбурга скорее, чем рассчитывали.
Ссылаясь на свой опыт, Варфоломей уверял, что нынешнюю ночь они проведут под крышей. Это было очень кстати. Близость осени давала о себе знать. По ночам уже начинались заморозки на почве.
Поэтому когда впереди показался трактир – как и предсказывал Варфоломей, которому Фихтеле не очень-то верил, – все вздохнули с облегчением.
Но попасть под крышу оказалось не таким простым делом, как казалось поначалу. Завидев толпу бродяг, в дверях несокрушимой стеной выросла хозяйка трактира. Была она худой, мослатой, с бесцветными волосами, уложенными под чепец, востроносая и горластая.
– Добрая женщина, – отечески обратился к ней наместник Варфоломей и патетически потряс скованными руками. – Мы мирные путники, пусти нас добром во имя милосердия…
Женщина прервала его.
– Убирайтесь, бродяги, – сказала она, вытирая нос фартуком.
– Эй, не распускай язык, чертова баба, – возмущенно сказал Витвемахер и показал ей аркебузу. – А то всажу в тебя пулю, будешь знать. Богачка.
– Сукин сын, – выразительно произнесла женщина. – Срала я на твою аркебузу.
Она сунула руку под фартук, шевельнула спрятанным на поясе пистолетом.
В этот момент Ремедий узнал ее.
– Бог ты мой, – ахнул бывший солдат. – Да это же Эркенбальда!
Он сразу помрачнел. Вспомнил бывшую товарку по скитаниям. У нее снега зимой не допросишься – с капитаном Агильбертом были два сапога пара. Тот тоже только на оплеухи был щедрый, а что до денег – удавиться был готов за гульден.
Ремедий потянул наместника Варфоломея за рукав. Тот обернулся, и серые истовые глаза уставились на Гааза нетерпеливо.
– Что тебе, неразумное дитя?
– Пойдем отсюда, – сказал Ремедий. – Она нас не пустит.
– Дорожит своим добром? – хищно спросил Варфоломей. Дернул ртом, дрогнул ноздрями.
Эркенбальда щурила глаза, оглядывая толпу оборванцев. В этот момент за ее спиной показался слуга, дюжий парень с ведром в руке. В ведре что-то дымилось, клубилось, парило – явно съестное, судя по запаху. По толпе бродяг пробежало волнение. Запах был мясной.
– А чего, – простодушно сказал парень, – пустили бы божьих людей хотя бы в сарайке переночевать, а, хозяйка? Доброе дело зачтется. А накормить их можно хотя бы этим.
«Это» оказалось вареной требухой, которую Эркенбальда распорядилась скормить свиньям, прежде чем зарезать их на колбасы.
Эркенбальда фыркнула. Ей тоже не по душе было вступать в неравный бой с десятком вооруженных мужчин, пусть даже оборванных и голодных.
– Ладно, пусть, – проворчала она. – Только в дом ни ногой. И посуды не дам. Пусть из ведра хлебают.
В эту ночь они досыта наелись горячих потрохов и заснули вповалку на соломе.
Разбудил их все тот же парень, трактирный слуга. Ранним утром всунул в приоткрытую дверь лохматую голову, впустив в душное пыльное помещение свет холодного осеннего утра, шевельнул тяжелым плечом.
– Хозяйка велела передать, чтоб вы убирались. Ночь прошла.
В полумраке зашевелились тела, громыхнули цепи.
Парень хмыкнул.
– Чудно, – сказал он. – Будто обоз арестантский. Давайте, бродяги, уходите поскорей. Она сказала: если вы еще четверть часа будете пердеть в ее солому, она сама в вас пернет из аркебузы.
И хихикнув, прикрыл за собой дверь.
Варфоломей сел, протер глаза.
– Экая скверная неблагочестивая баба, – заметил он. – Трясется за свое добро, по всему видать. Может, задержаться здесь, дабы сия заблудшая душа…
– Мы торопимся, – сказал Иеронимус.
На опавших листьях, на траве поблескивал иней. Через час солнце растопит его, станет теплее. Только это и утешало Бальтазара Фихтеле. Бывшего студента распирало от возмущения. Надо же, какая гордячка. Со старыми товарищами как со скотом. И впрямь стоило бы проучить ее. Чтоб неповадно было впредь.
Не успели путешественники выбраться из сарая и кое-как протереть глаза, как из дома показалась сама хозяйка.
– Вы еще не убрались? – гаркнула она. Шагнула, грохнув о крыльцо деревянными башмаками.
– Может, хоть воды горячей у нее попросить? – нерешительно шепнул Бальтазар Ремедию.
Ремедий поглядел на хозяйку с тоскливой злобой. Он-то хорошо ее знал, стерву. Только головой покачал.
– Да ведь она нас и не узнала, – продолжал Бальтазар с тихой надеждой. – А вот если к ней признаться, напомнить о том времени, когда скитались вместе, воевали бок о бок, терпели лишения… Ведь когда-то мы все…
Не дослушав, Ремедий досадливо махнул рукой.
– Не узнала она нас, как же. У этой суки глаз, как у орла, а нюх почище собачьего. Идем лучше, не позорься. Так отбреет…
Под пристальным взглядом Эркенбальды, державшей аркебузу, разбойники один за другим покидали двор. Последним шел Фихтеле – опустив голову, шаркая ногами. Он нарочно прошел возле самого крыльца и, не поднимая глаз, чтобы не разорвалось от злости сердце, пробормотал:
– Прощай, Эркенбальда.
– Будь здоров, Фихтеле, – равнодушно отозвалась женщина.
По дороге шел человек и плакал. Был он среднего роста, волосом светел, рот имел большой – про таких говорят «губошлеп». Одет в дорогие одежды, но шел пешком и не имел при себе никакого имущества.
Разбойники нагнали его, окружили со всех сторон. Но и в толпе незнакомцев продолжал человек заливаться слезами, не глядя ни влево, ни вправо. Безутешен был он, как душа, ввергнутая в муки чистилища.
Тогда Иеронимус фон Шпейер спросил его:
– Как тебя зовут?