7 января 2087 года
1
Марья Петровна Рябова (Маша — для мужа, отца и для дочери) узнала о том, что её муж и дочь вошли в здание ЕНК таким же способом, каким об этом узнал Максим Берестов. То есть — увидела на телеэкране своего мужа Фила, который пережил две трансмутации, входящего рука об руку с Настасьей в помпезную башню: здание Единого новостного канала. Но — Марья Петровна смотрела на экран куда пристальнее, чем Макс. Мысли о необходимости побега не отвлекали её и не сбивали с толку, как доктора Берестова. А потому она сумела разглядеть важнейшую деталь, доктором не замеченную.
И, разглядев её, она впала в ослепляющую ярость. Марье Петровне будто черным дымом глаза застило. Ей даже пришлось зажмуриться на несколько секунд, чтобы этот дымный полог отбросить. А ведь после реградации состояние ярости стало для дочери профессора Королева отнюдь не чем-то диковинным! Собственно, в этом состоянии она пребывала с того самого момента, как вернулась к человеческому существованию — приобретя лицо своей бывшей соседки по дому, Карины.
Но поначалу, сразу после пресловутой реградации, Марья Петровна эту свою ярость весьма успешно прятала. И даже честно пыталась побороть её. «Ну, подумаешь — дело какое! — говорила она себе с мысленной усмешечкой. — Тебе всего лишь придется до конца дней смотреть на чужую физиономию в зеркале. Разве ж это повод, чтобы изображать из себя фурию?»
Однако она с самого начала понимала, что дурит голову самой себе. Вовсе не новое лицо приводило её в бешенство. И даже не тот факт, что лицо это и вполовину не было так красиво, как её собственное — прежнее, утраченное навсегда. Со своей новой внешностью она могла бы смириться, и даже без особого труда. С чем она смириться не могла, так это с тем, что из её жизни пропали — не много, не мало: девять лет. У неё украли годы, когда подрастала её Настасья — и эта кража приводила Марию Рябову в бешенство. Но всё же, всё же…
Не могла она врать самой себе: хуже всего была даже не сама эта потеря. Хуже всего было то, что она испытала в самом конце потерянных девяти лет. В те бесконечные недели, когда она, выйдя из комы, с непреложной ясностью осознала, что стала безликой. А главное — она мгновенно припомнила, как и при каких обстоятельствах произошла её недобровольная экстракция. И какую роль во всем произошедшем сыграли её отец и её муж Фил.
А теперь он, её муж — даже не бывший! — приволок в штаб-квартиру ЕНК Настасью. Приволок, словно собачонку — пристегнув её к себе наручниками. Их-то Марья Петровна и углядела на телеэкране. И еще — она увидела ту балтийскую барышню, Ирму фон Берг. Мария Рябова помнила её по прошлогодним процессам «Добрых пастырей». Как помнила и то, что Настасья говорила тогда: «Ирма — моя хорошая подруга». И эту Настасьину подругу какие-то амбалы тоже приволокли в штаб-квартиру медиа-гиганта.
Но черная пелена гнева и ярости, застлавшая Марье Петровне глаза, схлынула уже через минуту. А еще раньше, чем это произошло, Настасьина мать принялась торопливо шарить руками по столу, за которым она сидела. Ей было точно известно: с краю на столе лежит толстенный том ин-фолио. Сброшюрованный еще в эпоху, когда компьютеры считались почти что экзотикой. И содержавший в себе подробнейшие планы всех подземных коммуникаций Москвы.
2
Александр Герасимов понятия не имел о том, какие визитеры решили наведаться посреди ночи в штаб-квартиру ЕНК. Но сам он шел пешком по заносимым снегом улицам в том же направлении, в каком незадолго до этого проехал черный «Рено-Альянс». Вьюга швыряла ему в лицо пригоршни мелкого, как толченое стекло, снега. И ветер пробивал насквозь и зимнюю куртку с капюшоном, и вязаную шерстяную шапку, так что Сашке казалось: он шагает по ледяному городу в одной только фланелевой рубашке, поверх которой он даже джемпер надеть не догадался. Хотя — в оправдание себе он мог бы сказать: когда утром он одевался перед выходом из дому, то совсем не планировал шастать по Москве в метель. У него такого и в мыслях не было.
А сейчас мысли у него в голове отчаянно путались и как бы наползали одна на другую. После реградации подобное происходило с ним часто. Он думал одновременно и о своей бывшей однокласснице Наташке, и об её отце, и о своих собственных родителях, которые, похоже, так и не признали его полностью, и о единственном по-настоящему близком ему человеке — сестре Надежде.
Но — самая неотвязная мысль была о негодяе, который обманул его, Сашку, самым немыслимым образом: о Максиме Берестове. Сашка до сих пор не мог принять как данность, что тот доктор — молодой человек с добрыми карими глазами — и есть виновник глобальной катастрофы, из-за которой погиб весь Сашкин класс. Да что там — его класс! Из-за которой погибла чуть ли не половина человечества. Но сейчас он, Александр Герасимов, не мог, хоть убей, заставить себя ненавидеть того молодого доктора. Не складывался у него в мозгу образ монстра — ну, что тут будешь делать?
Так что Сашка почти что обрадовался, когда мысль о докторе Берестове перебила другая, вернувшаяся по кругу: мысль о Петре Ивановиче Зуеве, который диковинным образом сумел улизнуть чуть ли не из самого охраняемого спецучреждения Москвы. Вот уж его-то Сашка и вправду ненавидел. Тут ему не требовалось накручивать себя и подогревать эту ненависть в себе, как с Максимом Берестовым. Собственно, именно желание добиться для Зуева справедливого воздаяния и подтолкнула Сашку к тому, чтобы идти сейчас сквозь метель.
Впрочем, изначально-то он ехал на метро. До того момента, как стал замечать на себе полные ужаса и неприязни взгляды других пассажиров. Поначалу Сашка никак не мог уразуметь, в чем причина этого. А когда до него дошло, наконец, в чем было дело, его успело уже узнать слишком много народу. И то, что он поспешно из метро выбрался и пошел пешком, вполне могло стать запоздалой мерой, которая уже ровным счетом ничего не решала. Однако после реградации приступы мнительности у Сашки порой случались буквально на пустом месте, а сейчас — он это ощущал ясно — основания для беспокойства имелись вполне всамделишные, не надуманные.
И всё-таки, когда Сашка, шагая по улице, услышал вдруг позади себя возглас: «Эй, Седой! Тут люди поговорить с тобой хотят!», он не сразу сообразил, что обращаются именно к нему. Лишь когда раздалось: «Седой, я к тебе обращаюсь!», Сашку осенило: прежнего обладателя его внешности звали Сергеем Седовым! И его лицо знало невесть сколько народу — уж наверняка попытку ограбить склад «Перерождения» освещал не один только ЕНК!
Александр Герасимов оглянулся через плечо — не замедляя, впрочем, шага.
Его нагоняли двое мужиков. Возрастом они были примерно ровесниками Сергею Седову — и, стало быть, они были примерно вдвое старше, чем Сашка сейчас на самом деле. А если принимать во внимание, что пять лет своей жизни Сашка потерял — то и втрое старше. Их лица показались ему смутно знакомыми, хотя он никак не мог припомнить, где он видел этих людей прежде. И еще — Сашка был почему-то убежден, что их было не двое, а четверо.
Он ускорил шаг, убеждая себя, что при ночном освещении, даже — при праздничной иллюминации, он мог и обознаться. Про свою мнительность реграданта он хорошо помнил.
То, что он не обознался ни в малейшей степени, Сашка удостоверился, когда дорогу ему заступили еще двое крепких мужчин возрастом за тридцать. Их и вправду оказалось четверо. И Александр Герасимов вспомнил внезапно, откуда недобро лыбившиеся хари этой четверки ему знакомы.
3
Марья Петровна Рябова почти мгновенно раскрыла том ин-фолио именно на тех страницах, которые были ей нужны. Она и прежде изучала именно их — так что ей почти и не требовалось сверяться со старинными планами. Два месяца назад, когда Настасьина мать только разрабатывала свой нынешний комплот (она любила неоархаизмы), её эмиссару с удивительной легкостью удалось эти планы раздобыть. Том ин-фолио зарастал пылью в одном почти заброшенном библиотечном архиве. Да и кому, спрашивается, могли бы пригодиться столетней давности сведения о подземных коммуникациях Москвы?
Но — комплот Марии Рябовой как раз и был основан на том, чтобы захватить и использовать допотопную подземную инфраструктуру Первопрестольного града, которая еще сто лет назад считалась «законсервированной».
— Может быть, — осторожно осведомился эмиссар Марьи Петровны, когда узнал, что ему придется из архива выкрасть, — нам лучше поискать в Корпнете что-нибудь более актуальное?
Марья Петровна едва сдержала себя тогда, чтобы не вмазать умнику по физиономии. И не объяснить ему доходчиво, куда он может пойти со своими советами. После реградации приступы раздражительности накатывали на неё даже не ежедневно, а чуть ли не ежечасно. Но — услуги, которые оказывал «эмиссар», были для Марьи Петровны слишком уж ценны. И она сказала — почти без раздражения, вроде бы даже с иронией:
— Вы, сударь мой, поменьше умничайте — доверьтесь мне.
И он, этот её эмиссар, вынужден был признать впоследствии её, Марии Рябовой, правоту. Если бы они не знали наверняка, какие канализационные трубы остаются сухими уже более века, вряд ли они смогли бы перемещаться под городом с такой скоростью — и, можно даже сказать, с комфортом! Да, в старом коллекторе попахивало — но не более того. Разве это можно было сравнивать с чудовищной, вышибающей слезы из глаз, вонью, какую источали действующие системы канализации?
Вот в этом-то старом, пересохшем русле зловонных подземных рек Мария Рябова и устроила свой штаб — в который давеча её эмиссар и доставил Петра Ивановича Зуева. И где теперь сама она, склонившись над столом, в пятый или шестой раз старые планы проглядывала.
Благодаря этим планам она и её эмиссар и сумели прошлым вечером проникнуть в здание ЕНК. Где оставили — на крыше — своего временно обезличенного посланца с плакатом. Марья Петровна любила не только неоархаизмы — она еще и с юных лет питала склонность к театральным эффектам. И после реградации она этой склонности отнюдь не утратила. Так что она не поленилась: провела вначале недобровольную экстракцию для бывшего директора зоопарка, а потом устроила ему отложенную реградацию.
Последнее оказалось не так уж сложно сделать. Её настоящий отец, Петр Сергеевич Королев, экспериментировал когда-то с мозговыми экстрактами приматов, стремясь за счет дополнительных присадок замедлить процесс трансмутации. Но оказалось, что получить временной лаг между моментом введения экстракта в мозг реципиента и началом трансмутации — проще простого. Для этого достаточно было заморозить капсулу Берестова и держать её при температуре минус 18 градусов в течение суток. Широкого распространения этот лайфхак не получил — хотя профессор Королев даже опубликовал на эту тему статью в каком-то научном журнале. Но уж Марья-то Петровна об открытии своего отца прекрасно знала. Так что, исходя из целей своего комплота, она решила это открытие испытать на Зуеве. И, судя по репортажам телевизионщиков, пролонгированная реградация вполне удалась.
Как она и планировала, а появление безликого на крыше ЕНК отвлекло всеобщее внимание. Так что Мария Рябова и её помощник без препон покинули штаб-квартиру Единого новостного канала тем же путем, каким проникли туда.
А сейчас Марья Петровна проклинала себя за то, что не додумалась отыскать для себя укрытие — любое! — внутри здания-башни. И не дождалась там полной реализации своего комплота. Не сообразила даже оставить там своего эмиссара — дала ему другое задание. Как видно, реградация далеко не лучшим образом повлияла на её интеллект.
— Я идиотка! — Она с такой силой треснула кулаком по тому ин-фолио, что несколько калек с планами порвалось. — Я точно туда не успею! Только не под землей!. Да и поверху — не успею…
Она знала: выход у неё оставался только один. И ей срочно надо было позвонить — то есть, прямо сейчас покинуть свое подземное убежище, где мобильная связь — якобы не существующая — не работала.
4
Сашка закрутился на месте — заозирался. Но — ночная улица была пуста. Если не считать, конечно, самого Сашки и той четверки. Звать на помощь было некого. Хотя (Сашка сам удивился этой мысли) он и не стал бы никого звать, если б даже увидел поблизости припозднившихся прохожих.
Во-первых, вряд ли они стали бы помогать незнакомцу. Почти наверняка поспешили бы пройти мимо.
Во-вторых, Сашка не считал, что он вправе подвергать опасности людей, которые его даже не знают. И он понятия не имел, что задумали эти четверо, которые преследовали его — явно еще от станции метро.
Ну, и в-третьих (в-главных, как мысленно уточнил для себя Сашка): он больше не был ребенком, который, чуть что, готов кинуться за помощью к взрослым. По крайней мере, внешне — не был. Да и внутри него после реградации что-то необратимо переменилось. И порой ему хотелось… Даже не так: порой он прямо-таки жаждал…
— Эй, ты! — снова крикнули ему. — Не прикидывайся, что нас не помнишь! Мы-то уж точно тебя не забыли.
И Сашка был уверен: тот не врет. Эти люди — все четверо — выступали в качестве потерпевшей стороны на процессе по делу Седова Сергея Сергеевича, чью внешность Сашка носил сейчас на себе, словно накрепко прилипший к его телу костюм. Родственники всех четверых являлись наемными работниками корпорации «Перерождение», при нападении на склад которой Седов и был пойман с поличным — вместе со своими подельниками. И все четверо перерожденцев при том нападении погибли.
— Я — не он, — выговорил Сашка. — Вы и сами должны это понимать.
Однако собственный голос сыграл с ним недобрую шутку. После прогулки на ледяном ветру у Сашки буквально зуб на зуб не попадал. И даже для его собственного уха эти слова, произнесенные с жалкой дрожью, прозвучали фальшиво, как нота, извлеченная смычком из провисшей скрипичной струны.
Он успел еще прибавить:
— Вы же наверняка все были на его казни!.. — Выговорить политкорректное «на принудительной экстракции» Сашка со своими стучащими зубами не сумел бы.
И тут сзади на него обрушился чудовищной силы удар. Сашке показалось, что ему на голову вся упала занесенная снегом крыша соседнего пятиэтажного дома. Но бандитский череп снова не подкачал. Сашка упал на одно колено, и голову его наполнил адский гул, однако он даже не потерял сознания.
Он повернулся всем корпусом — посмотреть, кто именно напал на него. И едва успел увернуться от нового страшного удара: повалился набок, откатился в сторону. Его мощное, взрослое тело сделало это словно бы само — без всякой команды со стороны Сашки. А тот, кто хотел вторично ударить, сам не удержал равновесия. Его повело вперед, и он упал бы рядом Сашкой, если бы не выставил вперед предмет, который перед тем использовал как дубину.
Импровизированная дубина (один конец — тонкий, другой — утолщенный, как у бейсбольной биты) переломилась пополам при столкновении с тротуаром. И даже в своем полуобморочном состоянии Сашка испытал прилив удивления, когда понял, чем именно ударили его сзади: нападавший сжимал в руках обломок гигантской сосульки. Во времена Сашкиного детства такие срезали из-под московских крыш при помощи лазера. Но тогда их ледяные обломки сразу вывозили куда-то. А теперь, как видно, стали бросать прямо под стенами домов.
Всё это промелькнуло у Сашки в голове за доли секунды. Вот — он откатился в сторону, сумев избежать нового сокрушительного удара ледяной биты. А в следующий миг его уже саданул ножищей в незащищенный бок тот мужик, который давеча говорил, что его (в смысле — Сергея Седова) не забыли.
— Зря ты и твои дружки укокошили дворника на автостоянке «Перерождения», — выговорил он почти насмешливо. — Дворник-то был — мой дед!
И он снова взмахнул ногой — явно целя Сашке в висок.
Вот только — нанести удар он успел. В Сашкиной голове словно бы что-то перещелкнуло. И щелчка этого хватило. Да и немудрено: Сашка исподволь жаждал именно такого щелчка.
Он схватил обеими руками и рванул на себя ножищу в зимнем ботинке. Внук злосчастного дворника с размаху грянулся спиной на тротуар, затейливо выматерился и попытался вывернуться из Сашкиного захвата. И — да: Сашка его ногу выпустил. После чего с размаху двинул внуку дворника локтем в переносицу. Сашкина куртка отчасти смягчила удар — но всё равно послышался мерзкий хруст, а из носу нападавшего двумя густыми струями хлынула кровь.
Трое друзей, вместе с которыми внук дворника преследовал Сашку, при виде случившегося опешили — застыли на месте. И — бывший школьник Александр Герасимов вполне мог бы этот момент использовать, чтобы дать деру. Однако школьником-то он больше не был — и не только внешне.
Он резко, одним махом, вскочил на ноги — проигнорировав полыхнувшую в голове боль. А затем выхватил обломок ледяной биты у того мужика, который врезал ему по затылку. И ткнул его под дых этой битой-сосулькой — той частью, где находился слом.
Мужик охнул, согнулся, прижал к животу обе руки. А Сашка снова взмахнул тем же ледяным обломком — описал им горизонтальный полукруг, будто косой. Из двух мужиков, что застыли в поле Сашкиной видимости, один успел податься назад. Но зато другому острая ледышка вспорола куртку на груди. Мужик издал хриплый крик боли, а бионейлон, из которого куртка была пошита, окрасился в алый цвет.
Сашка тоже издал возглас — торжествующий. Но в этот самый момент внук дворника, о котором он успел позабыть, ударил его сзади подсечкой по ногам. И бывший школьник снова оказался на тротуаре, тут же получил новый сильнейший удар ногой по ребрам. И услыхал прямо над собой гнусавый голос:
— Зря ты, Седой, деда моего укокошил! Я ведь знаю: это он впустил тебя и твоих дружков в «Перерождение»! Но ты передавай ему от меня привет — скоро ты с ним увидишься!
Сашка попытался было встать. Но его мгновенно принялись лупить ногами уже с двух сторон — так что он успел только подтянуть колени к груди и закрыть сведенными предплечьями лицо. И еще — он успел пожалеть о том, что не сумел убить никого из этой четверки. Ясно было: сейчас в мерзлый тротуар его примутся втаптывать все четверо.
И тут возле тротуарного бордюра затормозил невесть откуда взявшийся ярко-красный «Руссо-Балт».