6 января 2087 года
1
Макс не испытывал ни малейших сомнений: всё произошедшее было звеньями одной цепи. Исчезновение Зуева и внезапное бегство Настасьи совпали во времени отнюдь не случайно. Макс понял бы это, даже если бы ему не передали слова, которые Зуев тогда бормотал. Но — без этих слов он уж точно не ринулся бы в санаторий «Перерождения», куда он хотел поместить, да не успел, Сашку Герасимова и Наташу Зуеву. Хотя бы тут везение не отвернулось от него — в том, что он сделать этого не успел.
Впрочем, первым долгом он устремился ни в какой не в санаторий, а на Большую Никитскую — в квартиру своего отца. Которую нашел пустой (даже Гастона там не оказалось!), да еще и незапертой — с распахнутой входной дверью. Уже один только вид этой двери сказал Максу всё: он опоздал, в квартире — никого. Однако он всё равно влетел внутрь, выкрикивая «Настасья! Гастон!». По квартире гулял легкий сквозняк, и Макс даже услышал мягкое похлопывание занавески на кухне — куда он вбежал, очертя голову, всё еще рассчитывая, что застанет там девушку, которую он любил. Вопить и звать её он перестал лишь тогда, когда нашел на журнальном столике брошенный Настасьин телефон. Настасья эту немудрящую игрушку любила — и ни за что не ушла бы без неё, не будь у неё на то веских причин.
Лишь одно обнадежило Макса в той ситуации: он понял, что Настасья ушла не одна. И не в том смысле, что её сопровождал Гастон. Запах одеколона — очень хорошо Максу знакомый — мгновенно раскрыл ему глаза. Тот человек, которого он считал своим будущим тестем, всё-таки его переиграл.
Так что — поездка в санаторий была, по сути дела, всего лишь вынужденной мерой. Нужно было использовать хотя бы единственную зацепку, которая у него имелась. По иронии судьбы, санаторий этот располагался в Егорьевском уезде — в каком-нибудь десятке километров от дома Петра Ивановича Зуева. А пока Макс ехал туда, он слушал по радио новости. Как и следовало ожидать, происшествие в клинике для принудительной экстракции пока что не стало достоянием гласности — хотя вряд ли такое удалось бы скрывать больше нескольких часов. Зато Макс услышал другую новость — непосредственно касавшуюся того места, куда он направлялся. И, с учетом слов Петра Ивановича, совсем услышанному удивился. Подумал только: «Слава Богу, Сашка с Наташкой сейчас не там!»
И еще одна мыслишка шевельнулась у него в голове. Он хотел тут же её раздавить, уничтожить, как насосавшегося крови комара со вспухшим брюхом. Однако сделать это оказалось отнюдь не просто. Мысль эта словно бы взвилась в воздух и тут же перелетела на другое место — сменила точку атаки. Изначально Макс подумал: «А, может, Настасья по своей инициативе решила нашу помолвку разорвать — уразумела, что собирается она замуж вовсе не за Ивара Озолса? И сама вызвала в Москву отца — чтобы не смалодушничать и не передумать. Чтобы он увез её отсюда раньше, чем она передумает».
Но вторая его мысль оказалась еще хуже. Подленькая это была мысль, гнусная. «Может быть, — мелькнуло у Макса в голове, — оно и к лучшему, что Настасья решила меня бросить. По крайней мере, этого рычага давления у профессора больше не будет. Чем он теперь станет мне угрожать, чтобы заставить меня саботировать внедрение реградации?»
Ну, не мог Макс — никак не мог! — саботировать то, что почитал делом спасения своей души. Да, потерять Настасью он совсем не хотел — какие бы гаденькие мыслишки ни лезли ему в голову. И даже не имело значения, чем была его любовь к Настасье — его собственной страстью или наследием Ивара. Но — впервые он задался вопросом: что важнее для него — его любовь или его собственная душа? И он порадовался, почти возликовал, что ему не нужно принимать решение прямо сейчас. Сегодня его ждали заботы иного рода.
2
Первым, что увидел Макс, подъезжая к оцепленному полицией санаторию, были минивэны телеканалов. Ранние сумерки уже окрасили всё вокруг в блеклые тона, и на фоне серой бетонной ограды санатория и серо-зеленого соснового бора в отдалении яркие эмблемы на электромобилях телевизионщиков выглядели почти отрадой для глаз.
Правда, присутствовали они здесь не в очень большом числе: Макс насчитал всего пять минивэнов с логотипами телевизионных каналов. За то время, что прошло с момента внедрения его эпохального открытия, количество масс-медиакатастрофически убавилось по всему миру. И Евразийская конфедерация исключения не составляла. Так что — присутствие возле «санатория» для реградантов представителей целых пяти телеканалов уже само по себе показывало: события, происходящие здесь теперь, все считают из ряда вон выходящими.
И это было даже хорошо. Это косвенно подтверждало слова Петра Зуева — а, стало быть, вносило хоть малую толику определенности в хаос нынешнего предрождественского дня.
На некотором отдалении, между оградой захваченного учреждения и полицейским оцеплением, Максим Берестов заметил еще и большой автобус — выкрашенный в бело-синие цвета полиции, с густо тонированными стеклами. И тотчас догадался, кто находится в нем. «А вот это уже плохо», — пробормотал Макс. Ясно было, кто в этом автобусе находится.
Он объехал фургончик с эмблемой ЕНК — Единого новостного канала Евразийской конфедерации — и прямо за ним увидел журналистку с оператором. Оба стояли точно на подъездной дорожке, записывая свой репортаж. Что было и понятно: никаких посетителей в санатории сегодня не ожидалось. Никто их просто не подпустил бы к объекту. И Макс, выйдя из своего электрокара, услышал, как девушка-тележурналистка с мрачным воодушевлением тараторит:
— У меня за спиной — здание клиники для особых пациентов, расположенное в Егорьевском уезде Московской губернии. Сегодня утром, в десять часов по московскому времени, отсюда поступил звонок в Объединенное министерство внутренних Евразийской конфедерации. Звонивший назвал себя участником группы так называемых «Добрых пастырей» — экстремисткой организации, деятельность которой с октября нынешнего года запрещена во всех без исключения странах Европы. Он сообщил, что представителями его организации захвачены шестьдесят пять пациентов данной клиники, а также двадцать восемь её работников — врачей, санитаров и медицинских сестер. Условием их освобождения был назван полный отказ корпорации «Перерождение» от планов широкого внедрения новой биотехнологии, получившей название реградация — по аналогии с астрономическим термином, который обозначает обратное движение…
Макс только поморщился, проходя мимо журналистки и оператора. Термин этот придумал он сам. Как будто мало ему было авторства с его трансмутацией! Вот уж правду говорят: черного кобеля не отмоешь добела!
При этой мысли Макс невольно криво усмехнулся. И со стороны могло бы показаться издевательской ухмылкой — с учетом того, что обещали сотворить добрые пастыри, если их требование не исполнят. Но — никак не мог он себя сдержать: его Гастон, пятилетний ньюфаундленд, был самым натуральным черным кобелем. В прямом, не в иносказательном смысле. Однако ньюф его бросил так же, как бросила Настасья. Наверняка черный пес ушел с девушкой по своей воле. Не стала бы Настасья брать его с собой насильно, тащить на поводке, даже если бы не покидала квартиру на Большой Никитской в такой спешке. Да и не утащишь ей было за собой силком зверя весом в три четверти центнера!
А за спиной у Макса продолжала вещать на камеру журналистка:
— Так называемые добрые пастыри сообщили, что здание санатория ими заминировано. И пообещали, что приведут взрывное устройство в действие, если до 00.00 часов 7 января корпорация «Перерождение» не выступит с официальным заявлением об отказе от внедрения реградации. Причем выступить с заявлением должен сам Максим Берестов, который…
Налетел порыв ветра, и окончания фразы Макс не услышал. Да и незачем было ему слышать. Из новостей, услышанных по радио, он и так знал, чего «пастыри» требуют от него. И сути их требований совсем не удивлялся. Кое-что его удивляло, да. Но — это были совсем другие вещи.
Во-первых, он, Максим Берестов, не мог взять в толк, откуда пастыри взялись здесь — в самом сердце Евразийской конфедерации? Суды над ними, которые прошли в Балтийском союзе минувшей осенью, положили конец всему этому пастырству. Макс лично об этом позаботился — привлек для этого все ресурсы корпорации «Перерождение». Никто из пастырей не должен был остаться на свободе. А, если бы каким-то чудом кому-то удалось избежать суда, в Конфедерацию они бы не сунулись — не камикадзе же они были?
Но имелось еще и во-вторых: куда более неприятное для Макса лично. Тот, кто требовал его выступления, откуда-то прознал о том, что Макс прошел трансмутацию. И дал весьма точное описание его новой внешности. Так что Макс даже удивился тому, что журналистка и оператор не обратили на него внимания, когда он проходил мимо. Да, он поднял воротник зимнего пальто, надвинул на самые брови шерстяную шапку и низко склонил голову — но даже такие меры предосторожности могли сами по себе привлечь к нему дополнительное внимание. Тележурналисты — люди глазастые. Разве что — представители ЕНК были слишком уж увлечены своим репортажем.
И Макс практически не сомневался: человеком, который так бесцеремонно раскрыл его инкогнито, был не кто иной, как Филипп Рябов, которого все теперь считали президентом «Перерождения» Денисом Молодцовым. Филипп Рябов, который еще несколько месяцев тому назад организовал реградацию своей жены Марьи Петровны. И теперь отказывал в праве на аналогичную процедуру всем тем безликим, в ком еще теплилась жизнь. Так что Макс решительно не желал верить в то, что пастыри выбрали именно сегодняшний день для своей атаки по чистой случайности.
Он вообще давно уже перестал в случайности верить. Хотя нынешняя ситуация, конечно, выходила за рамки всех представимых конфликтов с потенциальным тестем. Инициировать такую акцию лигь во имя того, чтобы не позволить ему, Максу, применять новую биотехнологию — это было не только глупо и аморально. Это было в первую голову — преступно. И вот этого-то Макс понять не мог. Профессор был способен на многое, однако «добрых пастырей» он ненавидел всем сердцем. Так что ни при каких условиях не должен был вступать с ними в сговор и сообщать им новые приметы своего не-зятя.
Но всё же, пока Макс отирался возле санатория, опознать в нем Максима Берестова не смогли ни журналисты, ни полицейские, ни случайные зеваки, толпившиеся за оцеплением. И он даже вздрогнул от неожиданности, когда его вдруг окликнули:
— Максим Алексеевич!
2
Он знал, что корпорация «Перерождение» уже направила сюда своих людей из санкт-петербургской штаб-квартиры — они уже вылетели чартерным рейсом из Пулкова. Об этом ему сообщил по мобильному телефону тот самый референт, которого он бесцеремонно бросил в клинике, где сегодня не состоялась принудительная экстракция. Теперь он спешил сюда, и должен был прибыть с минуты на минуту — однако сейчас позвал Макса совсем не он. И Макс даже вздрогнул, когда услышал этот вкрадчивый голос, в котором улавливался легчайший немецкий акцент.
— Ирма? — Он выговорил это имя даже раньше, чем сумел разглядеть её лицо: его рижская знакомая стояла против света, набросив на белокурые волосы капюшон норкового полупальто. — Когда же ты успела сюда добраться?
Они были на «ты» еще с прошлого лета, и фройляйн фон Берг уже успела повидать Макса после того, как внешне он стал Иваром Озолсом. Но — первая их встреча произошла, когда он еще носил на себе, словно затрапезную одежку, внешность Макса Петерса. И, как ни странно, это обстоятельство давало Максу ощущение странной, почти интимной близости с Ирмой фон Берг. Он видела его и таким тоже — причем не проявила к нему тогда ни малейшей неприязни, совсем наоборот. Так что теперь, когда он выглядел юным красавчиком, ему, Максиму Берестову, можно было не терзаться сомнениями: как относилась бы к нему прекрасная остзейская немка, если бы внешность его была иной.
— Так ведь я, дружочек, была в Москве, когда об этой новости начали трезвонить по всем каналам. — Ирма шагнула к нему и встала, по своему обыкновению, очень близко от него — так что Макса мгновенно обдало ароматом её духов и тонким, едва уловимым яблочным духом, который почему-то всегда исходил от барышни фон Берг. — Ты же знаешь: я теперь правозащитница — борюсь за права недобровольных трансмутантов. — (Макс не преминул отметить, что юридически некорректный термин «безликие» прекрасная адвокатесса использовать не стала). — И я хотела оценить, как отреагирует ваша древняя столица на объявление о начале новой эры — эпохи реградации.
Макс даже не стал у неё спрашивать, почему вместо Москвы она не отправилась в Санкт-Петербург. С Питером-то всё было ясно: корпорация «Перерождение», во многом — стараниями самого Макса, провела там тотальную кампанию по пропаганде реградации. И уж там-то не нашлось бы сомневающихся, которые стали бы против этой технологии выступать. Москва же — это было иное дело. Москвичи почти гордились своим консерватизмом, и уж точно — гордились тем, что были привержены ценностям и традициям прошлого. А реградация — это, как ни крути, было новый удар по этим ценностям и традициям. Пусть даже предпринимался он во спасение — для тех, кого еще возможно было спасти.
Так что проводить в Москве агитацию — вербовать сторонников очередной инновации «Перерождения» — было бы не только бессмысленно, но даже и вредно. Принесло бы обратный эффект: москвичи все как один выступили бы против. И — после макиавеллистской выходки (профессора) добрых пастырей самому Максу было небезопасно оставаться в Москве и дальше. Как только соседи по дому поймут, что сын Алексея Берестова живет себе, поживает в квартире своего отца, спокойной жизни у него не будет — ни одной минуты. Но — он всё-таки задал Ирме вопрос:
— И что наш Первопрестольный град — оценила ты общественное мнение?
Вместо ответа Ирма быстро огляделась по сторонам — бросила два коротких взгляда вправо и влево. И сказала Максу — полушепотом, но с улыбкой, призванной изображать безмятежность:
— Давай-ка, дружочек, пойдем в мою машину — там и поговорим. Если мы тут будем стоять столбами — тебя кто-нибудь непременно опознает. Минуты через две. Хорошо — если через три.
3
Ирма фон Берг припарковала свой электрокар на некотором отдалении от полицейского оцепления — там, где во дворе санатория росла огромная ель, которую персонал сплошь увешал рождественскими игрушками. Даже гирлянду на её ветки нацепили, так что она подмигивала сейчас многоцветными огоньками — хоть был еще день. По всей видимости, её так и не отключили с ночи — просто некому оказалось это сделать. И Макс подумал: «Захват случился раньше, чем все думают. Просто те, кто всё это проделал, не сразу оповестили власти — выжидали». Он даже предполагать не хотел, с чем это их выжидание было связано — с тем, что они хотели дождаться бегства Зуева? Или — (профессор) кто-то дал им отмашку, едва только Настасья покинула Москву?
— Ты видел большой автобус на парковке? — спросила Ирма, едва только Макс уселся рядом с ней на переднее сиденье и захлопнул правую дверцу электрокара. — Догадываешься, кто в нем?
— Да что уж тут гадать. — Макс опять искривил губы — красивые, пухлые губы Ивара Озолса — в сардонической ухмылке. — Там — группа захвата. Когда-то была такая аббревиатура — СОБР. Вот это он самый и есть: специальный отряд быстрого реагирования. Ждет команды начинать штурм.
— Вот и я так думаю, — с непонятной раздумчивостью кивнула Ирма. — А насчет общественного мнения — можешь особо не волноваться, дружочек. Тебя и бэбиньку москвичи станут превозносить как героев, если ты спасешь людей из этого «санатория» ценой отказа от очередной технологии инфернального толка.
Бэбинькой она привыкла именовать Настасью — хоть в глаза больше и не называла её так. И Макс искривил губы еще сильнее.
— На Настасье всё это уж точно не отразится, — сказал он и, увидев, как изумленно взметнулись брови Ирмы, прибавил: — Я потом тебе всё расскажу, сейчас времени нет. Мне, вероятно, и вправду очень скоро придется выйти к журналистам и полиции — как только прибудет мой референт. Только я ума не приложу, что стану говорить.
— А вот с этим я могла бы тебе помочь, — сказала Ирма, и прежнее раздумчивое выражение вернулось на её лицо. — Если, конечно, ты посвятишь меня во все детали произошедшего.
И она в двух словах обрисовала Максу, в чем именно её помощь могла бы состоять. А пока она говорила, уже брови самого Макса ползли вверх — он просто не мог ничего с собой поделать. Когда Ирма договорила, он молчал, наверное, целую минуту — переваривал услышанное. Но потом принял решение.
— Хорошо, — сказал он, — вот тебе некоторые детали. Сегодня в особой клинике сорвалась принудительная экстракция одного из самых одиозных преступников в истории Москвы — Петра Зуева. Да-да, того самого — бывшего директора зоопарка. Сейчас никто не знает, где Зуев находится — хоть на ноги подняли, я полагаю, всех представителей органов правопорядка, которого не задействовали здесь. — Он кивком указал за окно машины. — Но главное: перед самым своим бегством — если это, конечно, и вправду было бегство — Зуев сообщил кое-что. Уж не знаю, что именно развязало ему язык. Но — он выступил оракулом, если уместно так выразиться.
— Неужели он… — Голубые глаза Ирмы, — яркие, как васильки на ржаном поле, — широко распахнулись.
— Да, — кивнул Макс, — ты правильно поняла. Он откуда-то знал заранее про весь этот бардак — который сейчас тут творится. Зуев сказал перед самым своим исчезновением: «Сегодня все позабудут и про меня, и про то, что я сотворил пять лет назад. Есть место под Москвой, о котором сегодня станут говорить во всех новостях. Там сейчас находятся возвращенные зомби. Реградация вернула им лица, только до конца починить их не смогла. А те, кто эту штуку — реградацию — придумал, знали, что так будет. Им теперь и отвечать за всё». Это, конечно, не стенограмма его речи, но я уверен: общий смысл мне передали точно.