Прошло много времени, но Фюсун так и не вернулась. Решив, что она ушла к матери, я встал, открыл окно и закурил. Еще не рассвело, и только откуда-то лился неясный свет. Из окна доносился запах намокшей земли. Неоновые огни заправки и свет вывески гостиницы отражались в лужах у бетонных бордюров асфальтовой дороги и в бампере нашего «шевроле», припаркованного рядом.
Я увидел, что перед рестораном, в котором мы вечером ужинали и где состоялась наша помолвка, разбит маленький сад, выходивший на дорогу. В нем стояли скамейки с подушками, все их намочил дождь. На одной из скамеек, в свете гирлянды, обмотанной вокруг смоковницы, сидела Фюсун — вполоборота ко мне, курила и ждала восхода.
Я тут же оделся и спустился во двор.
— Доброе утро, моя красавица, — прошептал я.
Она ничего не ответила, погруженная в свои мысли, а только очень грустно покачала головой. На стуле рядом со скамейкой я увидел стакан ракы.
— Я увидела недопитую бутылку, когда брала воду, — сказала она.
На ее лице на мгновение появилось выражение, как у покойного Тарыка-бея.
— Что делать, как не пить в самое прекрасное утро на земле? — улыбнулся я ей. — В дороге будет жарко, в машине будем целый день спать. Могу ли сесть рядом с вами, маленькая ханым?
— Я больше не маленькая ханым.
Ничего не ответив, я тихонько сел рядом с ней и, глядя на пейзаж перед нами, взял ее за руку, будто мы были в кинотеатре «Сарай».
Мы долго смотрели, как постепенно освещается земля. Вдалеке еще сверкали лиловые молнии; рыжеватые облака где-то поливали дождем Балканы. С шумом мимо нас промчался междугородний автобус. Мы проводили взглядом задние красные габаритные огни, пока он не скрылся из виду.
Бездомный пес, приветливо виляя хвостом, медленно подошел к нам от заправки. В нем не было ничего примечательного. Он обнюхал сначала меня, потом Фюсун и прислонился носом к ее коленям.
— Ты ему понравилась, — заметил я. Но Фюсун никак не отреагировала.
— Когда мы вчера сюда подъехали, он лаял, — продолжал я. — Ты не заметила? Когда-то у вас на телевизоре стоял точно такой же пес. Только фарфоровый.
— Ты и его украл.
— Нельзя так говорить, что украл. Ведь об этом знали мы все, и твоя мать, и отец, с первого года.
— Да.
— И что они говорили?
— Ничего. Отец расстраивался. Мать вела себя так, будто ничего не происходит. А я мечтала стать кинозвездой.
— Станешь.
— Кемаль, эти последние слова — ложь, и ты сам прекрасно это знаешь, — остановила она меня. — На это я действительно обижаюсь. Ты так легко врешь.
— Почему?
— Ты знаешь, что никогда не позволишь мне стать актрисой. Да это теперь и не нужно.
— Почему? Если ты действительно этого хочешь, то можно.
— Я хотела много лет, Кемаль. И ты это прекрасно знаешь.
Собака попыталась встать лапами на колени Фюсун.
— Совсем как тот фарфоровый пес. И с такими же черными ушами, — заметил я.
— Что ты делал со всеми статуэтками, расческами, часами, сигаретами, со всем?
Я слегка разозлился:
— Они мне помогали. Сейчас вся эта большая коллекция хранится в «Доме милосердия». И так как тебя я совершенно не стесняюсь, красавица моя, то, когда мы вернемся в Стамбул, покажу ее тебе.
Она улыбнулась. Мне показалось, что с нежностью, но и чуть насмешливо, чего моя история вполне заслуживала.
— Ты опять хочешь водить меня на холостяцкую квартиру? — спросила она потом.
— Теперь это не нужно, — повторил я ее слова, еще больше разозлившись.
— И то правда. Вчера вечером ты меня обманул. Взял самое большое мое богатство до свадьбы. Овладел мной. После этого такие как ты не женятся.
— Да уж, — сказал я наполовину зло, наполовину в шутку. — Я ждал этого девять лет, страдал. Зачем мне теперь жениться?
Но мы еще продолжали держаться за руки. Я решил мило закончить эту игру, пока она не перестала быть забавной, и изо всех сил поцеловал ее в губы. Фюсун сначала отвечала мне, а потом отвернулась и встала.
— На самом деле мне хотелось тебя убить, — произнесла она.
— Конечно! Ты же знаешь, как я тебя люблю.
Я не понял, услышала она эти мои слова или нет. Рассерженная, обиженная, тяжело ступая в своих туфлях на высоких каблуках, моя пьяная красавица уходила от меня прочь.
В гостиницу она не пошла. Пес направился за ней. Они вышли на шоссе и отправились в сторону Эдирне: Фюсун впереди, пес сзади. Я допил ракы, оставшуюся на дне (о чем я мечтал много лет). Долго смотрел им вслед. Дорога на Эдирне была, казалось, совершенно прямой и уходила в бесконечность, и так как, по мере того как светало, красное платье Фюсун делалось лучше видно, я решил, что не потеряю ее из виду.
Но через некоторое время до меня перестал доноситься звук ее шагов, а вскоре скрылось из виду красное пятнышко Фюсун, шагавшей по дороге к горизонту, чем часто кончались фильмы киностудии «Йешильчам», я забеспокоился.
Через некоторое время красное пятнышко показалось опять. Она продолжала идти прочь, моя сердитая красавица. Во мне поднялась невероятная нежность. Оставшуюся часть жизни нам предстояло провести, предаваясь нежностям и ссорясь, как только что. И все-таки мне хотелось поменьше ссориться с ней, попросить у нее сейчас прощения, сделать ее счастливой.
Поток транспорта на шоссе Стамбул-Эдирне увеличивался. К красивой женщине в красном платье, которая идет по обочине, будут приставать все. Я сел в «шевроле» и поехал за ней, пока дело не приняло серьезный оборот.
Через полтора километра под платаном я увидел пса. Он был один. Сердце у меня екнуло. Я притормозил.
Вокруг дороги были сады, поля подсолнухов, дома маленьких ферм. На огромном рекламном щите красовалась надпись: «Помидоры „Царство вкуса"». Центр одной из букв «о» стал мишенью, по которой, видимо, на ходу, палили заскучавшие водители, понаделав в нем дырок.
Через минуту я увидел на горизонте красное пятно и рассмеялся от облегчения. Приблизившись к ней, я сбавил скорость. Она шла по правой обочине шоссе, все еще сердитая и обиженная. Увидев меня, не остановилась. Я потянулся и на ходу открыл правое окно машины.
— Дорогая, хватит уже! Садись в машину, вернемся в гостиницу, мы опаздываем.
Но она не ответила.
— Фюсун, поверь, сегодня нам очень далеко ехать.
— Я никуда не еду, а вы пожалуйста, — сказала она, как капризный ребенок, и не замедлила шаг.
Я старался ехать с той же скоростью, с какой она шла, и обращался к ней с водительского сиденья.
— Фюсун, дорогая, посмотри, как прекрасна земля, как прекрасен мир вокруг, — взывал я к ее чувству. — Совершенно незачем сердиться, ссориться и отравлять жизнь.
— Ты ничего не понимаешь.
— Чего это я не понимаю?
— Из-за тебя я не смогла жить так, как хотела, Ке-маль, — лицо ее помрачнело. — Я ведь очень хотела стать актрисой.
— Прости меня.
— Что значит «Прости меня?»?! — зло крикнула Фюсун.
Иногда я ехал быстрее, чем она шла, и было плохо слышно.
— Прости меня, — прокричал я еще раз, решив, что она меня не поняла.
— Вы с Феридуном специально не давали мне сняться в кино. За это ты просишь прощения?
— Ты хотела стать такой, как Папатья? Как все эти пьяные дамы из «Копирки»? Ты в самом деле этого хотела?
— А мы и так все время пьяные, — кричала она. — К тому же я бы никогда не превратилась в таких, как они. Но вы оба все время держали меня дома, потому что ревновали и думали, что я стану известной и брошу вас.
— Знаешь, Фюсун... Ты сама всегда боялась вступить на тот путь без поддержки сильного мужчины...
— Что?! — Я почувствовал, что эти слова ее взбесили не на шутку.
— Дорогая, хватит. Садись в машину. Вечером, когда выпьем, будем ссориться опять, — поспешил я сгладить ситуацию. — Я очень, очень тебя люблю. Нас ждет прекрасная жизнь. Садись скорей в машину.
— У меня одно условие! — произнесла она с видом капризной маленькой девочки, совсем как много лет назад, когда попросила, чтобы я принес ее детский велосипед.
— Да?
— Машину поведу я.
— В Болгарии дорожная полиция берет еще больше взяток, чем наша. У них много приемов, говорят.
— Нет-нет, — сказала она. — Я хочу только сейчас, до гостиницы.
Я сразу остановил машину, открыл дверь и вышел. Поймав ее у капота машины, я крепко поцеловал Фюсун. Она тоже изо всех сил обняла меня, так что я почувствовал ее упругую грудь и потерял голову.
Она села на водительское сиденье. Внимательно завела машину, что напомнило мне наши уроки в Парке Йылдыз, и, сняв с ручного тормоза, прекрасно тронулась с места. Локтем левой руки она оперлась об открытое окно, совсем как Грейс Келли в фильме «Поймать вора».
В поисках места, чтобы развернуться, мы медленно ехали вперед. Она собралась в один прием повернуть на перекрестке грязной деревенской улицы и шоссе, но не справилась, и машина, вздрогнув, заглохла.
— Следи за сцеплением! — посоветовал я.
— Ты даже мои сережки не заметил, — парировала она.
— Какие сережки?
Она завела машину, мы возвращались.
— Не надо так быстро! — попросил я. — Какие сережки?
— У меня в ушах, — глухо пробормотала она, будто после наркоза.
Я увидел на ней те самые сережки, одна из которых потерялась, когда я впервые пришел в Чукурджу-му. Были ли они на ней, когда мы занимались любовью? Почему я этого не заметил?
Машина ехала очень быстро.
— Сбавь газ! — крикнул я, но она нажала на педаль до конца.
Вдалеке на дорогу вышел тот самый пес. Он словно бы узнал Фюсун и машину. Мне хотелось, чтобы пес заметил, что скорость увеличивается, и отошел, но он этого не сделал.
Мы неслись на бешеной скорости, которая с каждым мигом росла. Фюсун стала отчаянно сигналить псу.
Мы вильнули вправо, потом влево, но собака по-прежнему стояла посредине вдалеке. Ускоряясь, машина помчалась по идеально прямой траектории, как парусник, который несется по волнам, когда дует попутный ветер. Только наша линия слегка выходила за пределы дороги, и мы на полной скорости приближались не к гостинице, а к платану, стоящему впереди у обочины. Я понял, что аварии не избежать.
И тогда всем сердцем ощутил, что обретенное мною счастье сейчас закончится, что наступило время покинуть этот прекрасный мир. Мы мчались к платану. Именно Фюсун обрекла нас на такой финал. И я не видел другого возможного для себя будущего, кроме такого, как и у нее. Куда бы мы ни шли, мы должны быть вместе, пусть счастье в этом мире мы и упустили. Мне было нестерпимо жаль, но теперь казалось, что такой финал предрешен.
И все равно у меня автоматически вырвалось: «Осто-рожно-о-о!», будто Фюсун сама не понимала того, что происходит. Она была, конечно, пьяна, но не настолько, чтобы не справиться с управлением. А я кричал, словно в кошмарном сне, когда ХОТят проснуться, вернуться в обычную прекрасную жизнь. На скорости сто пять километров в час она направила машину к сто-Пятилетнему платану, прекрасно сознавая, что делает. Я понял—это конец.
Старенький отцовский «шевроле» 56-й модели, прослуживший четверть века, на полной скорости влетел в дерево, росшее у дороги. По случайности поле с подсолнухами и дом посреди него, расположенные за платаном, оказались той самой крохотной фабрикой «Ба-танай», масло которой Кескины употребляли много лет. Мы с Фюсун заметили это лишь за мгновение до удара.
Много месяцев спустя, когда я разыскал «шевроле» на свалке и касался каждой из его частей, и сны, мучившие меня после катастрофы, впоследствии напомнили мне, что сразу после удара мы с Фюсун посмотрели друг другу в глаза.
Понимая, что умирает, она этим взглядом, длившимся две-три секунды, умоляла меня спасти ее, взывала, что не хочет умирать, что привязана к жизни до последней минуты. А так как я тоже считал, что умираю, только улыбнулся моей прекрасной невесте, моей единственной любви, радуясь, что мы вместе отправляемся в другой мир.
О том, что произошло, я узнал потом, много месяцев проведя в больнице, со слов знакомых, из полицейских отчетов, от свидетелей аварии, которых разыскал.
Фюсун умерла через шесть или семь минут после удара, ее зажало обломками автомобиля, а руль вошел ей в грудь. Она сильно ударилась головой о лобовое стекло. (В те годы в Турции еще не существовало привычки пристегиваться ремнем безопасности в машинах.) Согласно полицейскому отчету, который хранится в Музее Невинности, у нее был размозжен череп, задет мозг, чудесными способностями которого я всегда восхищался, и тяжело травмирована шея. Кроме сломанной грудины и осколков стекла в голове, ни в ее прекрасном теле, ни в ее грустных глазах, ни в чудесных губах, ни в розовом язычке, ни в бархатистых щеках, ни в крепких плечах, ни в шее, ни в подбородке, ни в шелковистом животе, ни в длинных ногах, ни в стопах, которые почему-то всегда меня смешили, ни в длинных, тоненьких медового цвета руках, ни в родинках и крохотных каштановых волосках по всему телу, ни в округлых ягодицах, ни в душе, рядом с которой мне хотелось быть всегда, никаких повреждений не было.