— Мы приняли вас за русских, — сказал я.— Где-то здесь бродят русские разведчики. Нас послали, чтобы найти их.
Мы были в маскировочных халатах и все время говорили с ним по-фински, а сами подходили все ближе. Раненый встал ругаясь.
— Не надо было бежать, — сказал я ему. — Ты побежал, я выстрелил. Разве ты не сделал бы так же?
Мы перевязали его. Мы сняли с него автомат, чтобы удобнее было перевязывать, а у второго автомат уже висел за плечами.
— Ну вот, а теперь слушайте меня: я русский, и вы у меня в плену.
Это было как молния ночью в лесу. Они поняли все, и у них стали очень серьезные лица. Мы положили раненого на запасные лыжи и повезли, а здоровый шел впереди и молчал.
К утру мы были в штабе».
Рассказ третий
«Калевала» — большая книга, она написана на карело-финской земле. Я сам родом из тех мест, где написана «Калевала». Вейнемейнен был разведчик, старый опытный человек, который слышал, как растет трава. Рыбы подплывали к берегу, когда он пел, и ветер, как собака, ложился у ног.
Я читал «Калевалу» — это книга о том, как природа помогает в бою. Мы — разведчики, нам нужно знать природу. Нужно понимать снег — и он спрячет твои следы. Лес скажет тебе: «Добро пожаловать», если ты его понимаешь. Болото, по которому ты прошел, остановит врагов, если ты умеешь читать его, как читал «Калевалу».
Но вот история о том, как природа сыграла против нас, — простая история о большом дожде.
Мы должны были пройти триста пятьдесят километров по чужой земле, взять данные и взорвать то, что на карте было обведено маленьким красным кружком. Что значит «данные»? Это правда, которую скрывает противник. Вырвать у него эту правду и вернуться с нею к своим — вот что было нашей задачей.
Путь вперед — это один путь. Назад — это совсем другой. Ты идешь вперед и на последней границе оставляешь все, что дорого тебе на земле. Ты любишь девушку — забудь о ней. Еще один рейд, и ты поедешь в отпуск и будешь сидеть в отцовской избе, и ребята будут робко слушать тебя — забудь об этом, разведчик! Забудь! Ты один на чужой земле, у тебя нет имени. Убей того, кто тебя узнает. Дважды убей того, кто помешает тебе. Трижды убей того, кто разгадает, что приказал тебе начальник разведки. Но путь вперед — это только четверть дела.
Три недели мы провели в глубоком тылу. Мы сделали то, что приказал нам начальник разведки. Мы вырвали у противника правду и на всякий случай разделили ее на три части: один нес документы, другой — фото, третий — карты и еще кое-что.
Снег был уже мокрый, когда мы пустились в обратный путь. Он намерзал на креплениях, превращаясь в лед, — идти было все труднее. Это были первые сутки на обратном пути, и они тянулись немного дольше, чем нам хотелось. Но вот они кончились наконец. Мы устроили привал, сняли одежду, отжали ее и надели снова. Мы спали, сменяясь каждый час. Дул нордовый ветер, и я даже во сне надеялся, что к утру подморозит. Но мы вышли, и стал накрапывать дождь.
Я вырос на севере. Мне тридцать лет. Первые дожди проходят в этих местах приблизительно месяцем позже. В июне здесь бывают снежные бури. Но это был дождь легкий, тонкий, усиливающийся с каждой минутой. Дождь и резкий ветер в лицо.
Трудно разведчику в далекой дороге менять зиму на лето. Что такое снег? Это друг, который тебя понимает. Вьется, падает между сопками лыжня, петляет и вдруг пропадает, сбивая погоню со следа. Друг изменил. Еще несколько часов, и мы бросили лыжи.
Легко сказать — мы бросили лыжи! Теперь мы могли есть только раз в день. Путь стал втрое длиннее. Мы шли, до колен проваливаясь в мокрый снег. И не было ничего легче, как напасть на наши следы, потому что их можно было, пожалуй, разглядеть с самолета. Ничего, мы шли! Еще восемьдесят километров, и ты вспомнишь, что у тебя есть жена или мать. Товарищи встретят тебя и поздравят с благополучным возвращением из мрачной страны, которая в «Калевале» зовется страной Похьелы.
Это были вторые сутки на обратном пути — однообразные сутки, полные ветра и дождя и снова дождя и ветра. Мы шли в мокрых ватниках, в мокром белье. Хлеб превратился в кашу, а каша — концентрат — в холодную похлебку, которую мы запивали дождем. Но ни одна капля дождя не упала на документы и фото.
Конечно, было бы легче, если бы можно было снова сделать привал. Но с той минуты, как пошел дождь, об этом нечего было и думать. Мокрые с головы до ног, мы садились на мокрую землю, и холод, который бежал от нас, пока мы шли, теперь приближался и каждому протягивал холодную руку.
Мы шли, и нам снился жаркий полдень на берегу реки, июльский полдень, большое солнце в зените.
Где-то на земле есть огонь, у которого можно обсушить одежду, погреть руки, полежать с закрытыми глазами. Где-то сидят у печки люди в толстых шерстяных чулках и долго разговаривают, земляки заглядывают в избу и с уважением слушают рассказы. Вперед, разведчик! Еще рано думать о родных. До родной земли шестьдесят километров.
Первым стал сдавать самый молодой из нас — Вася Каратаев, мальчик, который ушел на войну из десятого класса. Он был отличный сапер и отличный минер. Он любил говорить: «Сапер ошибается только раз в жизни». Высокий, гибкий парень, немного слишком красивый для разведчика, то есть слишком заметный. Он шел в стороне и вдруг лег, а когда мы подняли его, сказал, что хотел немного отдохнуть, а потом догнать нас на лыжах. Лыжи были зарыты в снег за ночь пути до этого места. Я взял его за плечи и посмотрел в глаза. Я понял это чувство, когда все равно: умереть или жить. Я сказал ему: «Нужно идти, Вася», и он пошел, потому что знал: если он упадет, мы понесем его, и нам станет еще тяжелее.
Мы шли вперед. Мы даже пели иногда, разумеется, шепотом, потому что в рейде всегда говорят шепотом; когда возвратишься, даже странно слышать громкую речь. Мы не думали о смерти — черт с ней! Мы ели консервы на ходу и пили спирт — глоток в награду за километр, и кровь стучала в виски. Мы сняли ватники и шли в одних свитерах, и пот на наших спинах замерзал, превращаясь в иней.
Впереди было самое трудное. Впереди было то, о чем лучше было не думать. Тут Панин остановил меня.
У него было широкое квадратное лицо, грубый голос, мускулистые, сильные плечи. Он остановил меня и молча сиял заплечный мешок. Он вынул из него другой мешок, маленький, прорезиненный, — тот, в котором лежали документы и фото, и протянул его мне.
— На всякий случай, — сказал он, — если я не дойду.
И я страшно закричал на него.
Я закричал на него, хотя в рейде говорят шепотом, хотя мы были в двух шагах от того места, о котором пока лучше было не думать. Я сказал, что убью его, и он посмотрел на меня, чуть подняв тяжелые веки. Он был в отчаянии. Но я бросил ему в лицо мешок с документами, и он сказал, что дойдет.
«Лощина нервов» — вот как называлось то место, которое мы должны пройти на обратном пути. Так назвала это место война. Пять километров мы должны были пройти по тропе, которая просматривалась противником во всю длину вдоль крутых продолговатых сопок. У нас не было сил, чтобы обойти ее. Дождь погнал нас на эту тропу.
Я сказал: «У нас не было сил». Но силы явились, когда мы упали на землю и поползли по этой тропе. Было раннее утро, или день, или вечер. Был дождь. Враги могли убить нас просто камнями. Но они открыли огонь.
Мы прошли — они поздно заметили нас. Отстреливаясь, мы поднялись на середине тропы. Панин убил пулеметчика, и мы побежали. Я услышал крик и сам закричал, не помню — от бешенства или от обиды. Еще тридцать, двадцать, десять шагов. Вася упал.
Я поднял его, он был ранен. Он бился на земле, когда я поднимал его.
Враги не преследовали нас, до базы осталось не больше трех километров. Мы прошли. Но Вася снова лег, когда мы прошли, и я понял, что он больше не встанет. Мы положили его на плащ-палатку и понесли, но дождь в одну минуту наполнил ее, и вместе с Васей мы потащили много дождя, тяжелого дождя, который по-прежнему шел рядом с нами. Он отставал от нас и снова шел по пятам — ровный дождь с однообразным шумом. Я приказал Панину идти вперед, а сам остался с Васей. Я устроил его под каменным выступом, чтобы он отдохнул от дождя. Очень трудно было сидеть рядом с ним, не спать и видеть, как он замерзает. Он простился со мной, и я обещал ему, когда наши возьмут П., найти его мать и передать ей его часы и привет. Он сказал:
— Хорошо, что не там...
Он был рад, что умирает в своей стране, а не в стране туманной Похьелы. Мы пожали руки и простились, как друзья, как разведчики перед долгой разлукой. Он умер, а через час меня подобрали, — Панин добрался до базы. Дождь перестал. Проглянуло солнце.
Нужно было спешить, и я, полумертвый, полусонный, доложил начальнику разведки о результатах нашего рейда. Мы ничего не сделали — только донесли до своих правду, которую узнали. Десант морской пехоты на А. — его бы не было, если бы не донесли ее до своих. Налет на автобазу в Т. — кто знает, быть может, командование не решилось бы на него, если бы борьба с большим дождем не кончилась нашей победой. На прошлой неделе транспорт с фашистскими солдатами пошел ко дну вблизи одного из норвежских фиордов — он бы дошел, если бы мы не дошли.
Это простая история о том, как в конце концов проходит даже самый большой дождь на земле».
Рассказ четвертый
«Мы добрые ребята — пятнадцать добрых ребят из разведотряда. Мы ищем правду в лесу и в горах — везде, куда нас пошлет начальник штаба.
Я стал искать ее, когда мне было шестнадцать лет. Тогда я был в Финляндии, на работе. Один человек, по имени Ахонен, выдал меня. Он донес на меня, и четыре года я просидел в тюрьме. Это было однообразно. Иногда я думал об Ахонене. Мне хотелось, чтобы он был жив и здоров. Мне хотелось самому убить его — немного поговорить и убить. Когда-то он был моим другом, и я подарил ему часы с надписью: «Муисто» — «На память». После войны с белофиннами меня обменяли, и я вернулся домой.
Началась Великая Отечественная война, и было то, о чем я рассказал вам, и еще многое, о чем когда-нибудь расскажу. Но вот — это было совсем недавно, в июле, — мне было приказано на два месяца отправиться в глубокий тыл противника, чтобы выполнить одно задание, о котором я, конечно, пока не могу говорить. Мне дали два месяца, потому что это было очень интересное задание, интересная работа. Я взял только трех человек: радиста, подрывника и еще одного парня, который лучше всех в отряде умел снимать часовых.
Мы шли трое суток и на шестьдесят километров обогнули передний край. Это было проклятое место: два озера, между ними тропинка, и все открыто, и по берегу ходят туда и назад патрули.
Три часа мы наблюдали за этой тропинкой. Потом прошли по ней. Конечно, мы шли задом, то есть спиной вперед, чтобы финны подумали, что мы прошли в обратном направлении. Мы шли задом, высоко поднимая ноги, и это было смешно. Но это было не очень смешно, потому что все кругом было минировано, и была ночь, а каждую минуту мы могли взлететь на воздух, как беспомощные, слепые кроты. Мы прошли. К утру мы были далеко за линией фронта и устроили привал в лесу. Радист задремал, я стал будить его, потому что нужно было сообщить в штаб наши координаты. Я будил его и вдруг увидел двух часовых, которые шли, прямо на нас. Но это были не часовые. Это был офицер и его связной — маленький офицер и высокий рыжий связной, оба с автоматами и ножами.
Конечно, мы могли убить их. Но зачем? Нам нужно было идти еще далеко, далеко! Как тихий ветер, мы должны были пройти одну губернию, потом другую — ни следа, легче пуха.
Они не видели нас, они подходили все ближе. Первым шел офицер. Вот он лениво вынул портсигар, зевнул... И я узнал его. Это был Ахонен. Я не видел его шесть лет, он очень изменился. Но если бы прошло не шесть, а трижды шесть и еще раз трижды, я бы узнал его.
— Ножом, — так сказал я радисту. Я не сказал, а показал руками: зажать рот — и ножом.
Он понял и кивнул головой.
Это было сделано очень быстро. Радист вскочил, ударил солдата ножом и вместе с ним повалился на землю. А мы схватили Ахонена и, как у маленького мальчика, отняли у него автомат и нож. И вот он сидит спиной к дереву, бледный и старый, как старая кукла. Он молчал — значит, финны были далеко.