31 мая 2086 года. Пятница
Москва — столица Российской Федерации
1
Берестов Алексей Федорович родился в Москве и прожил в ней почти всю свою жизнь. Но за последние десять лет он с каждым днем все меньше и меньше узнавал свой родной город. Его квартира находилась в одном из старых домов на Большой Никитской — в дальней её части, что была ближе к Красной Пресне и зоопарку, чем к Моховой улице, Охотному ряду и Кремлю. И Берестов-старший всегда думал, что в этом районе Москвы всё, что могло меняться, уже переменилось — еще в двадцатом веке. А потом вернулось на круги своя. Большая Никитская, ставшая после революции улицей Герцена, снова обрела прежнее название. Охотный ряд с Моховой улицей стали частью проспекта Маркса, а потом прекратили ею быть. Манежная площадь, от которой Большая Никитская начиналась, побыла площадью 50-летия Октября — и опять стала Манежной. А Кудринская площадь, куда эта улица выводила, была и площадью Восстания, и даже площадью Эжена Потье — в честь автора текста «Интернационала», и всё равно опять сделалась Кудринской. Ну, что еще — и зачем — тут могло поменяться?
Да, десять лет назад Алексей Берестов, тогда — сорокасемилетний, именно так и считал. Был в этом уверен. И — ошибся, как и большинство других жителей Москвы.
Сейчас, в 2086-м, зоопарк давно уже не работал. Животных выпускали погулять в вольерах, но посетители на территорию зоопарка попасть не могли: после атаки колберов на экскурсию школьников в 2081 году. Тогда никто и не уловил, когда именно дети одиннадцати лет, вместе с учительницей, сопровождавшей их, пропали. Их разыскивали пять часов кряду, а потом вдруг все они объявились: неподвижно стоящие возле сетки вольера с белыми медведями. Со стороны могло показаться: они следят, как завороженные, за полярными хищниками. Двадцать восемь школьников: пятнадцать мальчиков, тринадцать девочек — обратились в безликих. Где они находились всё это время — выяснить так и не удалось. Их учительницу так и не нашли: похоже, она и организовала похищение. Равно как и не нашли колберов, учинивших массовую экстракцию. Вся Москва содрогнулась тогда. И зоопарк было решено закрыть. Временно.
Так же временно было прекращено движение наземного общественного транспорта в центре города. Никто не мог уследить, кто и когда садился в автобус или троллейбус, а потом выходил из него. И чуть ли не на каждой конечной остановке водителям приходилось ссаживать безликих пассажиров.
А между тем и Москва, и Московская губерния считались едва ли не самыми безопасными территориями во всей Конфедерации! В городе работало метро — благодаря тому, что городские власти установили на каждой станции сканеры, реагировавшие на компьютерные чипы в пресловутых колбах. Такие же сканеры стояли при входе во все музеи и театры, благодаря чему и они продолжали работать. Даже храмы — и православные, и других конфессий, — обзавелись подобными устройствами, пронести через которые капсулы Ли Ханя было невозможно.
Капсулы Берестова/Ли Ханя — мысленно поправил себя Алексей Федорович. И поковырял немного эту свою душевную рану, проверяя: не затянулась ли она? Рана его находилась в прежнем состоянии: причиняла боль. Как и должна была. Ведь Алексей Берестов знал: только он один был повинен в том, что его мальчик сотворил такое. И то, что он, его отец, объявил всем оставшимся в живых родственникам, что Макс умер — являлось частью его, Алексея Берестова, наказания. Макс обиделся, да. Но — мнимая смерть не могла пойти ему во вред. Совсем наоборот — с учетом того, сколько появилось желающих упокоить Максима Алексеевича Берестова по-настоящему.
А потом его мальчик и вовсе выкинул антраша: в 2082 году устроил сам себе трансмутацию. И, хоть Берестов-старший хорошо знал, при каких обстоятельствах всё случилось, он до сих пор не мог думать об этом без ужаса и отвращения. Произошло это далеко отсюда: в Риге, куда Макс уехал, когда они вдвоем завершили все приготовления по проекту «Новый Китеж». И Алексей Федорович узнал обо всем уже постфактум: сын прислал ему длинное письмо по Глобалнету, в то время, еще не отключенному.
Оно до сих пор хранилось в памяти компьютера Берестова-старшего. Но перечитывать его Алексей Федорович давно уже бросил: и так уже помнил его наизусть. Порой ему даже казалось: вот закроет он глаза — и увидит, будто наяву, что тогда произошло.
2
Максим Берестов собирался съездить в Балтийский Союз с того момента, как в начале декабря 2080 года возвратился в Москву из Санкт-Петербурга и тайком от всех поселился в квартире своего отца на Большой Никитской. Если ему нужно было выйти из дому, то делал он это лишь после захода солнца — когда улицы города пустели.
Макс, возможно, поехал бы сразу; он всё говорил: «Я должен проверить, как там тот парень. Я сильно перед ним виноват». Но у Алексея Федоровича, которого в молодости прозвали Ньютоном не только за внешнее сходство с гением науки, возникла идея. Мысль, как можно всё исправить хотя бы частично. И Макс решил в Москве задержаться. Только переслал тому парню в Ригу деньги — без указания отправителя.
Однако Новый Китеж отобрал у них гораздо больше времени, чем они предполагали изначально. И Макс опоздал со своей поездкой — совсем на чуть-чуть, но опоздал трагически.
Он знал адрес того парня, практически своего тезки: Макса Петерса. Латыш по национальности, тот раньше жил в Санкт-Петербурге и состоял на службе в корпорации «Перерождение». Покуда не стал частью очередного грандиозного плана гениального генетика и самонадеянного дурака Максима Берестова.
Когда Берестов еще только подходил к дому своего тезки в Риге, на глаза ему попался знакомый автомобиль: серебристый джип. Под днищем этого авто — не электрокара, а винтажной машины с бензиновым двигателем, — он чуть больше года назад проник на территорию «Перерождения». Понапрасну проник — теперь-то это было ясно. Денис Молодцов обвел его вокруг пальца, как несмышленого ребенка. А несчастного охранника Петерса, вся провинность которого состояла в привычке регулярно приезжать на работу позже всех, вышвырнул за дверь с волчьим билетом. В Санкт-Петербурге ему после этого никакая работа не светила, и Макс Петерс возвратился в Балтсоюз. Где, как стало известно его тезке Максиму Берестову, жил исключительно на те деньги, которые получал от неведомого ему благодетеля. И потихоньку спивался. То есть — это Берестов считал, что потихоньку.
Макс поднялся на третий этаж дома, где жил его тезка, и позвонил в дверь. О своем визите он бывшего охранника не предупредил — подозревал, что тот не очень-то захочет его видеть. Остановился Макс в отеле, и там же оставил Гастона: ньюфаундленда-подростка, добродушного, но, как и все подростки, довольно-таки своенравного.
Когда никто на звонок не отозвался, и Макс решил: тезка увидел его в видеоглазок и не захотел подходить к двери. Ведь он же находился дома — раз его машина стояла у подъезда! Правда, на миг у Макса возникла мысль: а, может быть, охранник был дома не один? Заявился-то он к нему незваным гостем, хуже татарина, а у парня на этот вечер вполне могли иметься собственные планы. Включавшие свидание с девушкой, к примеру.
Но тут же Макс от этой мысли отказался. И вовсе не из-за невзрачного внешнего облика Петерса. Макс отлично понимал, что не одной лишь красотой мужчины способны привлекать к себе женщин. И отнюдь не только содержимым своего кошелька. Тут дело было в другом: бывший охранник боялся женщин — об этом даже ходили всякие шуточки в «Перерождении». И некоторые умники даже намекали Петерсу на его сходство с героем Стивена Кинга — Эрни Каннингемом из «Кристины», — который завел роман со своей машиной.
Берестов еще раз нажал на кнопку дверного звонка, а потом попытался в дверь постучать. Но она вдруг открылась под его рукой — оказалась не заперта. И Макс не колебался — тут же вошел. Петерс не рассердился бы из-за его появления, когда узнал бы, для чего именно бывший босс прибыл. Ведь тот рассчитывал предложить работу бывшему подчиненному: для Нового Китежа требовались кадры.
В квартире Максу сразу уже ударил в нос сильнейший запах алкоголя, словно здесь мыли водкой полы. И на этот резкий спиртовой дух накладывалось еще более неприятное амбре: вонь свежих экскрементов. Берестов не был брезглив — иначе не смог бы стать врачом. Но даже у него от этой смеси ароматов стали возникать спазмы в желудке.
— Макс! — из прихожей окликнул он тезку. — Макс Петерс, ты дома? Это Берестов — помнишь меня? Может быть, ты выйдешь ко мне?
Рядом находилась приоткрытая дверь в какую-то комнату с круглым обеденным столом посередине, но Берестову страшно не хотелось туда заходить без приглашения. Ему вообще не хотелось туда заходить: именно там находился источник чудовищной вони, наполнявшей квартиру.
Никто не отозвался. Макс осторожно шагнул к открытой двери и украдкой, как подсматривают в замочную скважину, заглянул в комнату. А в следующий миг уже ворвался внутрь, на бегу срывая с себя куртку и шапку, выхватывая из кармана лазерный скальпель — возвращенный ему Денисом, его братом, после инцидента на сорок восьмом этаже «Перерождения».
Макс Петерс и вправду находился дома. А водка и в самом деле блестящей лужицей растекалась по вытертому линолеуму на полу в его столовой. Сам же хозяин дома не сидел за столом, и даже не лежал под ним. Он прямо над этим столом висел, слегка покачиваясь в петле из бельевой веревки. По его подбородку стекала пена, капая на грудь его клетчатой рубашки-ковбойки. А в центре стола красовалась старинная хрустальная люстра, снятая самоубийцей с облюбованного им крюка. Максу Петерсу оказалось не жаль собственной жизни, но он пожалел люстру — которую постарался не разбить.
Но Берестову на люстру было плевать. Он одним прыжком вскочил на стол, и та с мелодичным резонирующим звоном свалилась на пол. А Макс точным взмахом скальпеля рассек веревку возле самого крюка и сумел даже удержать от падения тело охранника, всё еще остававшееся теплым. Петерс вряд ли знал, каковы физиологические последствия асфиксии. При повешении у него произошло самопроизвольное опорожнение кишечника, и теперь от него исходил тот самый тошнотворный запах кала, который ощущался даже из прихожей.
Его щуплый тезка оказался тяжелее, чем ожидал Макс. И эта свинцовая тяжесть его тела была скверным признаком. Напрягая все силы, Берестов спустил удавленника на пол, растянул петлю на его тощей шее и отбросил веревку в сторону, а потом припал ухом к залитой водкой рубахе на груди самоубийцы. Сердце у того не билось. Макс выхватил из кармана носовой платок, одним движением вычистил слизь и пену изо рта Петерса и принялся за реанимационные мероприятия.
«Я смогу, — твердил он себе, — я везучий, у меня всё получится…»
Он делал своему тезке искусственное дыхание «рот в рот», стараясь не замечать мерзкого вкуса и запаха. Он делал ему непрямой массаж сердца. Он даже — уже просто от отчаяния — сделал ему трахеотомию лазерным скальпелем, разрезав трахею ниже странгуляционной борозды и вставив в надрез половину шариковой авторучки. Ничего не помогало. Да, вероятно, и не могло помочь. Тяжесть, какой налилось тело Петерса, появляется только у мертвецов. Тех, кого уже не оживить.
Макс уселся рядом с удавленником на пол и ощутил даже не отчаяние: гнев на судьбу. Ну, что бы ему стоило прийти сюда всего часом раньше? Ведь бывший охранник корпорации «Перерождение» явно покончил с собой минут за десять до его появления. Всего десяти минут Петерсу не хватило, чтобы начать новую жизнь в Новом Китеже.
— Упился до белой горячки, — прошептал Макс, надеясь, что язвительность поможет ему справиться с чувством вины. — Типичный delirium tremens…
Он запрокинул голову — только чтобы не дать пролиться слезам, которые выступили у него на глазах. И внезапно понял, что люстра, сброшенная теперь на пол, не просто так лежала посреди круглого стола. Она служила чем-то вроде пресс-папье: прижимала к замаранной скатерти какую-то бумажку. Макс поднялся с полу, взял со стола листок в клетку, явно вырванный из школьной тетрадки старого образца, и, смаргивая слезы, прочел почти бессвязные строчки, выведенные прыгающими буквами:
В моей смерти прошу винить корпорацию «Перерождение». Занесли меня в черный список. Не мог провести трансмутацию в больнице. Сказали — оставайся уродом. Деньги не взяли. Обратился к колберам. Они взяли деньги, а капсула была пустая. Не заметил. Денег нет. Карина меня не любит. Я ухожу.
Подписи внизу не было. Зато Макс узрел то, чего не заметил поначалу: под запиской лежала зеркальная капсула. Было просто чудом, что её не раздавили ни сам Петерс, ни забиравшийся на стол Берестов. Индикаторные окошки капсулы ничего не отображали. «Только пьяный осёл мог этого не заметить», — подумал Макс, снова пытаясь насмешничать — и снова без всякого успеха. Его боль даже не думала уменьшаться.
А потом — он взял в руки пустую капсулу, посмотрел на свое отражение в ней и понял, что он должен сделать
3
Во время учебы в университете Макс проходил врачебную практику в отделении неотложной медицинской помощи одной из больниц Санкт-Петербурга, и на самоубийц насмотрелся вдоволь. И на тех, кому удавалось с собой расправиться, и на других — кого успевали спасти от них самих. Обе категории его ужасали.
Максим Берестов родился и прожил первые восемь лет в православной Москве, был крещен и получил начальные знания о христианских постулатах. Хотя потом, переехав жить к родителям своей погибшей матери в Санкт-Петербург, он даже и на Пасху редко посещал храм. Но он всегда помнил: в глазах Бога убить себя — это, может быть, еще более тяжкий грех, чем убить другого. Потому как — свой грех самоубийцам уже не отмолить.
Однако в еще больший ужас Макса приводили спасенные самоубийцы. Едва придя в себя, почти все они первым долгом давали понять: свое чудесное спасение они не ставят ни во что. И при любом удобном случае повторят свою попытку. Макс пробовал как-то раз поговорить с одним парнем — несостоявшимся удавленником, вытащенным из петли его матерью. Он спросил пациента: «А ты согласился бы повесить свою собственную мать? Ну, если не мать — то хотя бы соседа по дому?» И парень едва не набросился на него с кулаками. Он же был не убийца! И не желал принимать как истину тот факт, что отнимать у себя жизнь — это ничуть не лучше, чем убивать других.
Но Макс тогда всё же сумел переубедить того парня: отвел его на экскурсию в больничный морг и продемонстрировал ему тела нескольких суицидников. После этого бедолага не меньше получаса блевал в больничном ватерклозете. Но, когда он оттуда вышел, в его покрасневших слезящихся глазах и на его бледном до травянистой зелени лице читалась злобная решимость. И это была — решимость жить.
Конечно, и на Макса порой накатывало черное отчаяние — когда он думал, чем обернулось открытие, которое он справедливо считал одним из величайших за всю историю человечества. И у него тоже возникали мысли о том, как легко было бы всё это прекратить. Однако он точно знал: вот так, убив самого себя, ничего он прекращать не станет. Во-первых, потому, что он понимал, какой грязной трупной мерзостью обернется такое прекращение. Во-вторых — потому что был уверен: ничего он таким способом не прекратит. Его друг детства и брат, Денис Молодцов, даже и не заметит, что Макса не стало.
Так что Макс вовсе не собирался кончать с собой, когда решил найти применение пустой капсуле для экстракции. Он только боялся, что опоздал даже в этом: процедуру будет проводить поздно. Но нет: пустая капсула Берестова/Ли Ханя сработала, как надо. А после этого Макс отыскал в квартире своего тезки паспорт — обычный, не биогенетический. Он мог пригодиться Берестову — при условии, что удача не оставит его и он переживет первую в истории трансмутацию, произведенную на себе.
Искупление — вот чего он хотел. Тайно похоронить тезку и занять его место. Стать изгоем вместо него. Ну, или почти изгоем: у Макса имелись планы, чем он станет заниматься. И его новая внешность не могла помешать ему в этом. Врачи требовались везде, а особенно здесь — в европейской столице колберов, городе с дурной славой, откуда бежали все, кому было, куда бежать.
— Буду ездить на его машине, — прошептал Макс, вглядываясь в появившуюся индикацию на капсуле — после того, как экстрагировал самоубийцу. — Если доведется еще куда-нибудь ездить…
Он понятия не имел, что поступает точь-в-точь, как его отец, который уже много лет подряд не позволял своим ранам затянуться.
4
И вот теперь Алексей Берестов, недавно отметивший свой пятьдесят седьмой день рождения, вдовец, отец взрослого сына, смотрел на себя, как в зеркало, в темный телевизионный экран. Телевизор он выключил — после того, как в четвертый раз подряд посмотрел выпуск новостей, поразивший его воображение. А он-то считал, что его уже ничто в этой жизни поразить не сможет!
Глядя на свое отражение, он почти машинально отмечал, как сильно постарел за последние десять лет. И — он в самом деле стал похож на сэра Исаака Ньютона. А ведь Ньютон — это когда-то было его байкерское прозвище. Ироническое прозвище — по-другому и быть не могло. Однако в мысленных диалогах с самим собой он и по сей день обращался к себе не по имени и не по фамилии, а по этому прозвищу. И свои байкерские татуировки не собирался сводить — хоть мог бы это сделать с легкостью. Макс даже предлагал дать ему денег на это. Не понимал его мальчик, почему батя так держится за напоминание о байкерском прошлом. Почему продолжает носить байкерские банданы — из которых он и надоумил Макса делать слюнявчики для его пса, тогда — толстолапого щенка, мохнатого и трогательного, как плюшевая игрушка. Не понимал Максимка отца, потому как знал: еще в 2060 году тот сдал на металлолом свой покореженный байк. И новым не обзаводился.
Ньютон смотрел на черный телеэкран и видел почти старика — это в таком-то возрасте, который по меркам теперешнего времени едва считался средним! Его кожу прорезали глубокие морщины. По обеим сторонам лица свешивались длинные пряди седых волос. А губы его кривились как у вечно недовольного старого брюзги. «Ну, ты и вправду — форменный Ньютон с портрета Годфри Неллера», — сказал он сам себе и усмехнулся мысленно. О сэре Исааке он знал всё — даром, что ли, окончил когда-то физмат Московского университета?
А вот усмехаться у него особых поводов не было — после того, что он увидел сегодня. И он — Ньютон — понимал это лучше всех.
Поразившие его кадры показал ЕНК — Единый новостной канал Евразийской Конфедерации, на котором шли исключительно выпуски новостей. В течение часа каждый выпуск показывали четыре раза — на русском, сербском, болгарском и монгольском языках. И текст при этом дублировали в виде субтитров на языках всех стран, входящих в Конфедерацию. То же самое происходило и с тем видеоматериалом, показ которого молодая дикторша предварила словами:
— Согласно данным присланного нам видеорегистратора, запись была сделана на территории Балтийского Союза, в двенадцати километрах от границы с Псковской губернией. В интересах предстоящего следствия мы не станем называть точное место, где произошли зафиксированные события. И заранее предупреждаем, что сцены, которые вы сейчас увидите, не предназначены для детей и людей с ослабленной психикой.
Женщина на телеэкране выдержала паузу — словно бы для того, чтобы все дети успели отбежать от телевизоров как можно дальше. А Ньютон, когда услышал такую преамбулу при первом просмотре этого выпуска, испытал ощущение, будто по его затылку провели тающим куском льда.
— Максимка, — прошептал он, сам того не заметив; как не замечал уже четыре года, что любую новость, пришедшую из Балтсоюза, он ассоциирует со своим сыном.
А затем на экране возникли кадры настолько жуткие, что Ньютон вообще перестал замечать что-либо. Голые мужчины и женщины с низко опущенными головами монотонно ударялись о железные кабинки пляжных раздевалок, стоявшие на берегу какого-то водоема. Люди словно бы впали в единый пароксизм разрушения и решили протаранить их. И Ньютон даже не сразу уразумел, что видит он вовсе не купальщиков-нудистов. Только когда на записи их фигуры предстали увеличенными (телевизионщики позаботились), Алексей Берестов понял, кого запечатлела камера. Безликие, зомби, ходячие мертвецы — как их только ни называли.
А потом рядом с безликими появилось трое людей вполне нормального вида. Если, конечно, понятие нормальности предполагало, что в ансамбле с разгрузочными жилетами нужно нахлобучивать на головы белые шляпы-сомбреро. И что ходить по пляжу следует, вооружившись крючьями-баграми. И что нужно этими баграми цеплять, как свиные туши, безликих людей, а потом сбрасывать их в воду — чтобы потом никто не сумел узнать наверняка, подвергались эти люди экстракции или нет. Еще в самом начале эры трансмутации был открыт поразительный феномен: после длительного пребывания под водой с мозгом подвергшихся экстракции людей начинали происходить перемены, названные ложной декомпрессией. А если по-простому: мозг взрывался внутри черепной коробки, делая безликих утопленников — безголовыми.
Ньютон смотрел на утопление трансмутантов, машинально дергая себя за длинную седую прядь волос — будто проверяя, а не спит ли он? А потом, когда на экране застыла ужасающая финальная картинка: человек с безжизненно повисшей головой бултыхается в воду, — за кадром снова раздался голос дикторши. Был он серьезным и полным печального негодования.
— Пока что, — говорила телеведущая, — мы не получили от руководства Балтийского Союза никаких комментариев по поводу этой записи. Однако наши источники сообщили нам, что ответственность за геноцид людей, подвергшихся недобровольной экстракции, несет экстремистская организация «Добрые пастыри». По нашим сведениям, её основали доктор Корнелиус фон Берг и сенатор Мартин Розен, оба — известнейшие в Балтийском союзе люди, столпы общества и филантропы.
На экране возникли фотографии их обоих: двух немолодых уже мужчин с одинаково лучезарными улыбками. Ньютон так и впился взглядом в экран: эти двое явно были его ровесниками, людьми, родившимися и выросшими в эпоху информационной революции и экономического либерализма. Оба, похоже, так и не смогли примириться с действительностью нынешнего дня. И решили, что лучший способ исправить положение — это доломать сломанное, а не ремонтировать его.
А телеведущая продолжала говорить; и бывший байкер, услышав сказанное ею, начал яростно материться. И матерился все четыре раза — сколько он смотрел этот новостной выпуск.
— Известие о трагической гибели доктора фон Берга, главного врача рижского Общественного госпиталя, на днях потрясло весь Балтийский Союз, — говорила дикторша. — В связи с убийством фон Берга полиция Балтсоюза разыскивает некого Макса Петерса — чье личное оружие фигурирует в этом деле.
Фотографий Макса, правда, по телевизору не показывали — очевидно, их не оказалось в распоряжении ЕНК. Но Ньютону хватило и того, что он услышал. Да и, в любом случае, на этих фотографиях был бы запечатлен кто-то, совсем не похожий на его мальчика — каким Алексей Берестов до сих пор помнил его.
И он всё еще сидел перед выключенным телевизором, пытаясь собраться с мыслями, когда в дверь его квартиры вдруг позвонили.
— Максимка? — прошептал Ньютон — на сей раз вполне осознанно. И кинулся к входной двери, даже не удосужившись взглянуть на монитор видеоглазка.
Однако последние десять лет всё же не прошли для него даром. Прежде чем отпирать, он почти автоматически выхватил из старинной стойки для зонтов помповое ружье «Лев Толстой» и передернул его затвор.
А когда он без всяких вопросов распахнул входную дверь, то у себя на пороге увидел вовсе не своего блудного сына. Явно — не его, поскольку Макс писал ему, что по-прежнему выглядит на свои тридцать с небольшим лет. Перед Ньютоном же стоял мужчина лет шестидесяти с хвостиком, в запыленных джинсах и черном хлопковом джемпере с подпалинами на рукавах.
— Ты кто, мать твою, такой? — рявкнул бывший байкер и повел стволом «Льва Толстого» в сторону незнакомца.
— Алексей Федорович, не стреляйте, — тихо, но внятно произнес тот. — У меня к вам разговор — по поводу вашего сына.
— Мой сын умер еще шесть лет назад, — сказал Ньютон.
— Не думаю, что это так. — Тихий голос пожилого мужчины был сиплым и усталым; но ни страха, не сомнений в нем не ощущалось.
5
Дробовик Ньютон не убрал и даже не отвел его от своего посетителя, которого пригласил-таки войти. Он хотел послушать, что тот скажет, и усадил его на табурет в маленькой кухоньке, а сам устроился на подоконнике — чтобы солнечный свет бил ему в спину.
— Ну, — спросил он, — что ты там говорил о моем покойном сыне?
— Мы оба знаем, что слухи о смерти Максима Берестова сильно преувеличены, — без улыбки сказал пожилой мужчина. — И, кстати, позвольте представиться. Я — Петр Сергеевич Королев, профессор, доктор медицинских наук. И я восхищаюсь работами вашего сына. Я прилетел из Риги специально, чтобы встретиться с вами и с ним.
Профессор отнюдь не насмешничал, но для Берестова-старшего в его словах всё равно таилась жестокая издевка. И еще — его сильно обеспокоило упоминание о Риге. Так что Ньютон сказал — еще грубее, чем раньше:
— У тебя, Петр Королев, уши грязью забиты? Мой сын — умер. Могу еще раз повторить, если ты слабослышащий.
Но и его гость не остался в долгу:
— Да хватит вам ломать комедию! Ваш сын прошел недавно вторую трансмутацию — это правда. Однако он вполне себе жив. И я очень заинтересован в том, чтобы увидеть его.
Вторую трансмутацию! Ньютон ощутил уже не просто прикосновение куска льда к своей голове: ему показалось, что его голова вмерзла в айсберг — размером с тот, который потопил «Титаник». И бывший байкер собрался уже гаркнуть: «Ну, я сейчас устрою тебе встречу с моим сыном — отстрелю башку!» Но тут Королев сказал — уже совсем другим тоном:
— Пожалуйста, Алексей Федорович, выслушайте меня! Дело в том, что у меня была… была дочь Маша. — Теперь он говорил с заметным усилием. — Ну, то есть, она и сейчас есть. Хотя это уже — не вполне она.
Ньютон вмиг догадался, о чем профессор ведет речь. Перед его глазами встали картины: голые безликие люди безмолвно падают в воду — живые и мертвые одновременно.
— И вы… — Голос Ньютону изменил, и пришлось прокашляться. — Вы будете утверждать, что восхищаетесь работами моего сына?
Ньютон нечаянно перешел с профессором на «вы», на что тот, похоже, даже не обратил внимания.
— Вижу, вы меня поняли. — Голос профессора звучал печально — но, как ни странно, сочувственно; Берестов-старший решил даже, что его собственные уши забило чем-то — настолько подобное сочувствие казалось неуместным. — Маша стала жертвой колберов — много лет назад, еще в 2077 году. Но это — не вина вашего сына. Винить его в этом — было бы то же самое, что винить лорда Резерфорда в Чернобыльской аварии, которая случилась ровно сто лет назад. А Маша — она с тех пор пребывает в том состоянии, в каком эти мерзавцы её оставили. Да-да, не удивляйтесь: формально она всё ещё жива. Те колберы — они попытались её утопить. Но Машу удалось вытащить из воды и реанимировать. То есть, спасатели оформили её просто как неизвестную пациентку, Джейн Доу — такой вот американизм. Но я отыскал её потом в больнице, в особом отделении. И опознал Машу по татуировке в виде кораблика с алыми парусами, которая была у неё на плече. Она в пятнадцать лет набила себе эту картинку — начиталась Александра Грина. Даже надпись велела сделать на борту парусника: Секрет. Ах, да, я же забыл вам сказать главное: после извлечения из воды Маша впала в кому. Её не подключали к приборам, она могла дышать самостоятельно, однако её мозговая активность оставалась минимальной. И никаких моторных рефлексов у неё не проявлялось — а они даже у безликих сохраняются!
— Она в овощ превратилась, что ли? — нарочито грубо спросил Ньютон.
И — еще одна поразительная вещь: профессор странно оживился при этих его словах.
— Многие тогда сочли, что да! Но ведь — никому еще не приходилось наблюдать коматозных пациентов в состоянии постэкстракции. Я, конечно, забрал Машу из того жуткого отделения и перевез её за границу, в одну клинику под Санкт-Петербургом: специальное учреждение, где заботятся о жертвах колберов. Не бесплатно, конечно. И все тогда думали: Маша протянет год-другой, не больше. Но тамошних работников ожидал сюрприз. Её жизненные показатели продолжали оставаться неизменными и через три года, и через пять, и через восемь! Выяснилась удивительная вещь: коматозное состояние продлевает жизнь безликим. Никто так и не смог объяснить причин этого.
— Сейчас ситуация изменилась?
— Что, простите? — не понял профессор.
— Вы сказали: через три года и через восемь лет всё оставалось по-прежнему. Но ведь прошло девять лет со времени инцидента с вашей дочерью.
Королев глянул на него изумленно, как если бы хотел сказать: «Надо же, а я-то думал, что вы — тупой мужлан». Потом сказал:
— Да, сейчас многое изменилось. Потому-то я и здесь. Дело в том, что от Маши и её мужа Филиппа, которого тоже больше нет, осталась дочь — Настасья. Да, да, Настасья Филипповна — вижу, вы удивлены. Её отец был горячим поклонником творчества Достоевского. Так вот, в 2077 году я забрал девочку к себе и практически не выпускал её из квартиры с тех пор. Даже учил её на дому. И не сказал ей ничего о том, что её мать всё еще жива — хотя юридически считается умершей. А на днях произошло новое несчастье, и я отправил Настасью из Риги — искать Новый Китеж. Она должна была появиться у вас.
— У меня вашей внучки не было.
Слова Королева так поразили Ньютона, что он забыл даже демонстративно удивиться возможной связи между ним самим и каким-то там Китежем.
— Да я уже знаю! — Профессор взмахнул жилистой, очень крепкой на вид рукой. — Кое-кто меня просветил. И теперь, кажется, я могу потерять их обеих: и Машу, и Настасью, которая уехала вместе с вашим сыном. Уж не знаю, где и как она его отыскала. Но теперь за ними охотится некая группа людей. Они себя называют добрыми пастырями, но я бы по-другому их назвал. Убийцы и мясники — вот кто они такие.
Ньютон ощутил прилив злобы, вспомнив холеные лица фон Берга и Розена на телеэкране, но вслух ничего не сказал.
— И мы просто обязаны найти Настасью и Максима Алексеевича раньше пастырей, иначе может случиться катастрофа, — закончил профессор и опять глянул на Берестова-старшего по-новому, на сей раз — неуверенно, просительно.
И от этого взгляда Ньютону вконец поплохело. Он вспомнил: в точности такой же взгляд он видел в зеркале лифта, когда поднимался в номер своих тестя и тещи в гостинице «Ленинград» — сразу после смерти его жены Светланы: их дочери, матери Макса.
6
Вопреки распространенному предубеждению, никто среди его друзей-байкеров не баловался запрещенными веществами. И ни одного алкоголика среди них не было. А сам Ньютон ничего, крепче пива, в жизни своей не употреблял. И, уж конечно, в ту роковую ночь он не был ни пьяным, ни под кайфом. По крайней мере, сам он в этом не сомневался.
Ньютон не пересел на электроцикл, как многие из его знакомых. Он и в 2060 году предпочитал вечную классику: ездил на «Харлее-Дэвидсоне». И в качестве единственной уступки новым веяниям установил мощный глушитель на его двигатель. Так что, когда в июне того года Алексей Берестов со своей женой Светланой на байке возвращался домой из гостей, то двигались они по московским улицам практически бесшумно.
Время близилось к полуночи, и движение в городе если не замерло, то сильно утихло. Погода стояла дивная. Дома под присмотром няни их ждал восьмилетний сын. У Ньютона — инженера-программиста Берестова — имелась любимая и высокооплачиваемая работа. Они с женой обожали друг друга. И никогда еще Ньютону его жизнь не казалась такой совершенной, как тогда.
Ньютон старался не вспоминать, как он жил и с кем водил знакомства до того, как повстречался со своей Светой — светом его жизни, его девой лучезарной. Хотя, уж конечно, жизнь его началась отнюдь не в момент их встречи. Много чего происходило и до этого — когда Алексей Берестов после окончания университета поехал стажироваться в Санкт-Петербург, столицу Евразийской Конфедерации. И кое с кем там познакомился.
Ну, то есть, в конце-то концов он познакомился там со Светланой Жуковской — своей будущей женой. И, случись это знакомство на полгода раньше, Ньютон чувствовал бы себя счастливейшим человеком на земле. Но видно у них с Максимкой была одна планида: всё время чуть-чуть опаздывать.
И тогда, в июне 2060-го, Ньютон и Светлана тоже немного запаздывали. Няня должна была пробыть у них до полуночи, а значит — в течение двадцати минут им следовало вернуться домой. И Ньютон гнал «Харлей» по полупустым улицам на скорости почти в 100 километров в час — не выше разрешенного предела, но на самой его грани. Они оба ехали в шлемах: и он сам, и Светлана, сидевшая позади него. Не хотели, что их остановила дорожная полиция. Хотя его жена всегда надевала шлем скорее для виду: не любила туго затягивать под подбородком его ремешок. И только смеялась, когда Ньютон выговаривал ей за это.
— Да ладно тебе, — говорила Света. — Я знаю: ты довезешь меня в целости и сохранности.
Сияла полная луна — как и в конце мая 2086-го. Но и без этого в городе было бы светло, почти как днем. Открытие Теслы в одном уж точно принесло пользу: электричество сделалось так дешево, что никто не скупился на освещение. И потому Ньютон страшно удивился, когда обнаружил, что катят они по абсолютной темной улице.
Он около минуты пребывал в уверенности, что все фонари внезапно погасли, а полная луна скрылась за облаками. И даже не подумал остановить мотоцикл: он знал дорогу так хорошо, что и в полной тьме не заблудился бы. Только тогда, когда тьма эта начала наливаться фиолетовым оттенком, а затем и вовсе — сделалась багровой, Ньютон уразумел: дело тут не в городском освещении.
Он попытался нажать на тормоз, но его ноги, руки, шея — всё будто одеревенело. Тело стало чужим. Он не мог ни пошевелиться, ни заговорить, ни хотя бы моргнуть.
Однако он продолжал всё слышать — хорошо, даже слишком хорошо.
— Алексей! — донесся до него словно бы многократно усиленный, ставший громовым, голос его жены. — Леша, остановись! Мы разобьемся!
Ему показалось, что это голос не Светланы: не могла его любимая жена издавать такие звуки, от которых его череп, казалось, вот-вот лопнет. Он мотнул головой — это, как ни странно, ему сделать удалось, — и даже не услышал, а всем своим существом ощутил звук удара, показавшегося ему чудовищным. Только потом, уже несколько часов спустя, Ньютон догадался: в тот момент его шлем стукнулся о шлем Светланы, которая прижималась к его спине.
Раздался женский (Светкин?) крик, и «Харлей» повело в сторону: Света, похоже, стала соскальзывать со своего сиденья. Возможно, они и раньше-то ехали не очень ровно — иначе с чего бы она стала так вопить? А теперь даже Ньютон, в своем полупараличе, уловил: байк под ним начал вилять из стороны в сторону.
Ньютон снова попытался нажать на тормоз. И — чудо: ему это удалось. Так что в бетонное основание гигантского телеэкрана на Большой Никитской улице они врезались на скорости не больше восьмидесяти километров в час. Ха-ха, какие пустяки!..
Он до сих пор не мог понять, что произошло тогда. Каким-то образом оказалось, что он лежит на газоне — позади великанского телевизора. От удара о землю из Ньютона чуть не вышибло дух, но он ощущал, что остался цел: ничего себе не сломал.
— Света! — позвал он, обнаружив, что язык снова соглашается ему служить. — Светик, ты как?
Никто не отозвался; он только услышал визг тормозов остановившейся где-то поблизости машины.
Он все еще плохо видел, и шея его поворачивалась туго, но всё же ему удалось оглянуться — поглядеть через плечо.
Позади себя он увидел полицейскую машину, затормозившую рядом с его разбитым «Харлеем». А суть поодаль от байка лежала на асфальте, словно отброшенная ребенком кукла, его жена.
Ньютон сразу же заметил две вещи. От первой сердце его похолодело. А от второй — его начало рвать, бурно и неудержимо. Он словно хотел исторгнуть наружу свое заледеневшее, как у мальчика Кая в детской сказке, сердце.
Первая вещь была — Светкина голова без шлема. Тот отлетел далеко в сторону. А второе — были босые ноги Светланы, с которых свалились туфли: с поперечными ремешками, застегивавшимися на пряжки. И байкер Ньютон знал, что это значит. С живых людей обувь вот так не сваливается. Его жена погибла на месте.
Позже медэксперты подтвердили это его заключение. Да еще и дополнили его своим: указали, что в крови Ньютона присутствовало вещество галлюциногенной группы, синтезированное годом ранее в Китае — тогда еще безвестным биохимиком по имени Ли Хань. Вещество это получило в Конфедерации вполне обоснованное прозвание: Китайская стена. Поскольку употребить его было — как налететь на стену. Что случай с Ньютоном и доказал — в буквальном, не в фигуральном смысле.
— Да не закидывался я этой вашей стеной! — орал тогда Ньютон на врачей, делавших анализ его крови. — Я даже не пил ничего в тот вечер, кроме лимонада!
И — да: медики с последним его утверждением согласились. Алкоголь в его крови и вправду обнаружен не был. Только благодаря этому он и не угодил тогда за решетку. В законодательстве имелась лакуна: Китайскую стену еще не успели внести в перечень препаратов, запрещенных к употреблению при вождении транспорта. Так что формально Берестов Алексей Федорович закона не нарушал.
7
Однако для его тестя и тещи, которые на следующий день прибыли в Москву из Санкт-Петербурга, формальные вещи не играли ни малейшей роли. Родители Светланы выглядели бледными, как мраморные ангелы на кладбище. И от них веяло таким же холодом. Света была их единственным ребенком, и сочувствовать Ньютону из-за того, что он потерял жену — вместо которой он легко мог бы обзавестись новой — они уж точно не собирались. Пока он был в больнице — ругался с врачами, они поехали к нему домой и забрали с собой рыдающего Макса. Увезли его в старинную гостиницу «Ленинградская», где они всегда останавливались, когда бывали в Москве — пренебрегая квартирой зятя и дочери.
Ньютону они оставили записку: написали, что будут ждать его в своем номере — для разговора. Вот тогда-то, поднимаясь к ним на лифте, он и увидел в зеркале свое жалкое отражение.
— Ты угробил Свету, — сказал ему тесть, едва только Ньютон переступил порог, — но Максима ты не получишь. Он — всё, что у нас с женой осталось. Так что он поедет с нами в Питер. Да, и на случай, если ты не понял: там же мы будем хоронить Светлану. Как только медэксперты разрешат забрать её тело, мы уедем.
— Максимка — мой сын! — вскинулся Ньютон. — Вы не имеете права забирать его без моего разрешения. Как и хоронить мою жену в другом городе.
— Ну, так я советую тебе дать нам это разрешение — подобру-поздорову. Если ты не хочешь, конечно, чтобы суд лишил тебя родительских прав — когда будут обнародованы обстоятельства Светланиной смерти.
— Это ошибка! — Ньютон всё еще пытался протестовать, но уже знал, что проиграл; ему было не отмыться уже никогда. — Я не понимаю, что произошло.
— Зато я понимаю! — Тесть говорил шепотом — явно для того, чтобы не побеспокоить жену и внука, находившихся в смежной комнате. — Ты, поганец, наглотался какой-то дряни — и даже не помнишь этого. По твоим глазам вижу: ты в самом деле этого не помнишь. И ладно бы — если бы после этого ты сел на свой поганый мотоцикл один. Так нет — тебе надо было ехать вместе с моей дочерью. Я бы убил тебя своими руками, да не имею права сесть в тюрьму. Мне еще надо вырастить Максима. И, кстати, ты можешь попрощаться с ним прямо сейчас: до нашего отъезда ты его уже не увидишь.
И Ньютон утер злые слезы, которые текли у него из глаз уже минут пять — а он только теперь это заметил. После чего пошел в соседнюю комнату.
— Максимка, — сказал он зареванному сыну, — ты какое-то время поживешь у бабушки с дедушкой в Питере.
— А школа? — ахнул мальчик.
— Переведешься в питерскую. Будешь, наверное, учиться в одном классе со своим другом — с которым ты всегда играешь во дворе, когда ездишь в Питер: с Дениской Молодцовым. Уж он-то точно твоему переезду обрадуется.
Так всё оно и вышло. Макс уехал в Санкт-Петербург, там же похоронили Свету, а Ньютон — точнее, уже не Ньютон, а просто Алексей Берестов, — вернулся в свою квартиру на Большой Никитской. Где с тех пор — тому уже двадцать шесть лет — жил один.
Правда, тесть и теща потом всё-таки смилостивились: Максимка их упросил, чтобы они разрешали ему на летних каникулах навещать отца. Так что один месяц в году его мальчик жил у него. И — чего Ньютон не мог себе простить наравне с той поездкой в июне 2060 года, так это одной вещи, которую он постоянно проделывал в присутствии своего сына. Бывший байкер то и дело читал вслух стихотворение Эдгара Алана По «Ворон»: и в оригинале, и на русском языке, в переводе Валерия Брюсова. Это стало для него сродни психической навязчивости. Он дня не мог прожить, чтобы не повторить эти строки:
Ради неба, что над нами, часа страшного суда,
Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальней,
Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?
Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?[1]
Так что, если кто-то и вправду был повинен в глобальной катастрофе, вызванной открытием трансмутации, то это был он — Алексей Федорович Берестов. А вовсе не его гениальный сын, которого он своей дуростью и неуемной жалостью к самому себе подтолкнул к чудовищной, невозможной, блистательной идее. Заставил его придумать, как навеки сохранить облик дорогих покойников где-то, помимо собственного сердца. И не объяснил своему сыну, что гений одних — это всегда сфера наживы для других.
Главное же — он так и не рассказал ему о своих подозрениях касаемо его лучшего друга. В прошлом, конечно, лучшего: Дениса Молодцова.
8
Ньютон соскочил с подоконника, положил дробовик на кухонный стол и, пододвинув себе второй табурет, уселся напротив своего гостя. А потом, уперев руки в колени, приблизил к нему лицо.
— Если вы считаете, что я идиот, то это не совсем так, — сказал он. — Так что хватит темнить. Что случилось с вашей дочерью Марией? Её захватили добрые пастыри?
Королев отшатнулся от него так резко, что едва не упал спиной назад вместе с табуретом. А выражение его лица стало таким, что можно было и не переспрашивать. «Я угадал», — подумал Ньютон. Была и еще одна вещь, которую его мальчик унаследовал именно от него: способность к озарениям. Слово интуиция Ньютону никогда не нравилось.
— Ладно, — медленно проговорил профессор, — я расскажу вам, как всё было. Но сразу хочу предупредить: вам очень многое не понравится.
Ньютон только пожал плечами, дескать: «Что уж тут поделать?»
— После того, как я поместил Машу в то специализированное учреждение, у меня была в жизни только одна цель. Ну, точнее две. Но другая цель — защитить Настасью, — всё-таки оставалась для меня на втором месте. А первое, о чем я думал беспрестанно: это как вернуть Машу.
— Как вывести её из комы?
— О, нет. Я быстро понял, что кома оказалась для неё подлинным спасением: продлила её физическое существование на годы. Я думал о том, как снова сделать её человеком — а потом уже вывести из комы. И все исследования, какие я проводил после 2077 года, были направлены только на это: разработать технологию деэкстракции. Говоря простым языком: научиться вводить в мозг так называемых безликих экстракт Берестова.
— Это невозможно, — сказал Ньютон. — Корпорация «Перерождение» лет восемь назад проводила подобные эксперименты на преступниках, приговоренных к принудительной экстракции. Максим сперва не хотел в этом участвовать, но потом всё-таки согласился. Сказал: «Эти люди всё равно обречены. А так у них появится хоть какой-то шанс — если они дадут согласие на проведение тестов со своей видоизмененной оболочкой». Ну и, конечно, почти все такое согласие давали. Только результатов те эксперименты не принесли.
— Знаю, знаю! — Королев нетерпеливо взмахнул рукой. — Это были попытки вводить донорам их же собственный мозговой экстракт. Но я-то пошел по иному пути! Правда, завершить разработку своей технологии я так и не успел — поэтому апробацию на людях не проводил. Однако опыты на приматах прошли в высшей степени успешно. Я вводил в мозг животных, подвергшихся экстракции, вытяжку из мозга других подопытных. И более чем в девяноста процентах случаев достигал нужного мне результата: реципиенты приобретали внешние характеристики доноров. Я был так близок к своей цели! Но тут словно бы злой рок вмешался: Маша очнулась. Ну, как очнулась: вышла из комы, не из того состояния псевдо-кататонии, в котором пребывают все безликие. Так что я стал работать день и ночь, понимая, что могу не успеть: её жизнь оборвется в любой момент. И уж никак я не думал, что в дело вмешаются мои соседки: две сестры, жившие в квартире этажом ниже.
И профессор принялся рассказывать — начав с того, как его внучка пошла к своему жениху Ивару, который внезапно приболел. Он поведал все детали случившегося — включая вынужденную экстракцию одной из сестер. И дошел до того места, как он с Настасьей и её женихом покинул свою квартиру — сперва кое-что своей внучке отдав. На всякий случай — если он сам не выберется. И в расчете на то, что в Новом Китеже найдется человек, который сумеет довести до конца дело всей его жизни.
— Я не мог спуститься с балкона на землю, — говорил профессор, — не хватило бы длины веревки. И я должен был вернуться в квартиру Озолсов. Во-первых, я обещал, что выведу оттуда Карину и Сюзанну, сестер Ивара. А во-вторых — я забыл кое-что из этой квартиры забрать.
8
Он спустился на балкон квартиры Озолсов по короткой самодельной веревке и отвязал от неё одну облитую водой простыню: мокрая ткань могла очень ему пригодиться. А потом шагнул с балкона в комнату Ивара. И первое, что заметил — отсутствие Сюзанны. Та ухитрилась каким-то образом уползти отсюда — даже с порванным ахилловым сухожилием. Зато Карина по-прежнему была здесь: стояла возле балконных дверей в своем зеленом платье. Из-за спины у неё поднимался черный дым.
Профессор хотел сделать, как обещал: вывести её на балкон. И он попытался сделать это: в конце концов, она могла бы стать одной из испытуемых, если бы его технология деэкстракции дошла до стадии тестов на людях. Он даже зашел Карине за спину, собираясь вытолкать её наружу — к перилам балкона. Да так и замер на месте.
— Господи, — прошептал он, — да как же она еще жива!..
Платье из зеленой синтетической материи, которое было на Карине, не просто расплавилось у неё на спине. Оно словно бы вплавилось в её кожу и мышцы, растопляя их. Зеленую ткань явно произвели подпольно, на какой-то нелегальной фабрике, а потом продали для пошива одежды под видом оригинального бионейлона. И этот эрзац оказался настолько мощным катализатором горения, что профессор увидел, как из-под расплавившееся мышечной ткани на спине Карины виднеются ребра. Несчастная буквально горела заживо. Но характерного запаха горящего белка при этом не ощущалось — потому-то профессор и не разобрался сразу, в чем дело. Всё перебивала вонь исходящей дымом синтетики: поддельного бионейлона.
Он понял: Карине уже не помочь. И сделал то единственное, что ему оставалось: пустил в ход пистолет, который он хотел было отдать Настасье, да в последний момент передумал. Выстрел прозвучал почти бесшумно, и тело Карины, продолжающее гореть, повалилось на пол — лицом вниз. Ну, то есть — просто ничком. Лица-то у неё больше не было.
А сам профессор набросил на голову мокрую простыню и выскочил в коридор.
Поначалу он пытался из-под простыни выглядывать, но потом понял: так он снижает свои шансы не только добраться до цели, но и вообще — выжить. Всё вокруг заполнял едкий дым: Озолсы питали неумеренную любовь к синтетике не только в одежде. И профессор, накрывшись простыней целиком — наподобие героя старинного мультфильма Карлсона, когда тот изображал привидение, — стал пробираться по коридору к комнате сестер. Благо, по своей планировке эта квартира целиком повторяла его собственную, и заблудиться он не боялся.
И тут он услышал звук хлопнувшей входной двери, а потом — скрежет ключа в замочной скважине.
— Сюзанна, — беззвучно прошептал он и закашлялся.
Он понял: сестра Ивара успела увидеть его, прежде чем выбралась на лестничную площадку. И решила, что профессор не должен покинуть горящую квартиру. Иначе с чего бы ей было запирать на ключ дверь дома, уничтожаемого огнем? Но менять свои планы из-за этого он не собирался.
В одном ему повезло: Сюзанна и Карина заранее уложили свои вещи, готовясь пуститься в бега — с деньгами, вырученными от продажи мозговых экстрактов Ивара и Настасьи. И охромевшая Сюзанна, завидев его, не стала тратить время на то, чтобы прихватить свои пожитки. Так что, когда профессор ввалился из коридора в комнату сестер, он сразу же увидел их чемоданы. Они стояли метрах в трех от двери, а их тугие кожаные бока уже лизало пламя. Пожар-то явно начался именно в этой комнате: от зарядного устройства ноутбука, стоявшего рядом с розеткой.
Профессор попытался было шагнуть вперед, но его обдало таким жаром, что вода на простыне зашипела и начала испаряться. А его самого словно бы погрузили в кипяток. Он снова выскочил в коридор и вернулся в комнату Ивара — молясь, чтобы нужный ему предмет всё еще находился там. И — да: гарпунное ружье по-прежнему валялось на полу. Да и сам гарпун, окровавленный, оставался на тросике.
Профессор схватил ружье, заправил гарпун в его ствол и кинулся обратно. Дыму в коридоре стало еще больше, а простыня сделалась суше, так что по горлу Королева словно бы водили куском наждака — при каждом вдохе. Но теперь он мог не заходить в комнату Сюзанны и Карины. Прямо от её порога он выстрелил в тот чемодан, который стоял ближе к нему. А когда гарпун вонзился, потянул тросик на себя.
И какие-то высшие силы сжалились над злосчастным ученым. Именно в этом чемодане, прямо сверху, лежал Каринин паспорт. Профессор схватил пластиковую книжечку и бережно упрятал в нагрудный карман своего джемпера, под которым — в жестком футляре на поясе — он еще раньше спрятал капсулу с мозговым экстрактом Карины. И собрался уже бежать прочь — когда вспомнил, что бежать-то ему некуда. Дверь в квартире Озолсов была массивная — не выбить. А если бы стал искать запасной ключ от неё, то лестница за время его поисков сделалась бы непроходимой из-за огня и дыма.
Так что он принял другое решение: дикое и единственно возможное. Но сперва ему, как фокуснику, нужна была престидижитация: трюк по отвлечению внимания.
Во дворе горящего дома собрался народ, и там же, внизу, находились теперь Настасья с Иваром. И профессор не хотел, чтобы они увидели его и поняли, что у него остаются шансы спастись. Они еще, чего доброго, стали бы дожидаться во дворе приезда пожарных. Или — хуже того — сами попытались бы тушить пожар. А дети и так уже слишком долго пробыли на людях. В чем он и убедился лишний раз, когда ползком выбрался на балкон, где нагрелся даже пол, и с великой осторожностью поглядел вниз через раскалившиеся балясины.
Соседи обложили детей, как охотники волков. Разве что — вместо красных флажков по всему двору метались отсветы огня. И первым побуждением профессора было — начать палить из пистолета по негодяям, взявшим в кольцо Ивара и Настасью. Но, во-первых, от дыма у него слезились глаза, и он не был уверен, что сослепу не попадет в самих детей. Во-вторых, зарядов в обойме его пистолета в любом случае не хватило бы, чтобы перебить всех. А в-третьих — он, опять же, подтолкнул бы Ивара и Настасью к тому, чтобы искать способ ему помочь. И почти гарантированно погубил бы их.
Престидижитация требовалась не только для его бегства — она должна была спасти детей, которых он сам больше не мог защитить. И, быстро перебирая локтями, на которых уже тлели рукава его черного хлопкового джемпера, он заполз обратно в комнату Ивара.
И снова ему повезло. Тело Карины уже оплавилось целиком — как если бы её засунули в гигантскую микроволновую печь. Ни платья, ни волос, ни признаков пола на её теле больше не просматривалось. Так что профессор понял: вот оно — его спасение. И возможность отвлечь внимание от детей — дать им шанс бежать. Его простыня — уже почти совсем сухая — всё еще была на нем. Он скинул её с себя, сложил в несколько слоев и через неё ухватил тело Карины. Но даже и так оно ожгло ему руки, как если бы это был снятый со сковороды бифштекс.
Профессор только стиснул зубы — ношу свою не выпустил. И поволок безликую покойницу (теперь — просто обгоревший труп, не подлежащий опознанию) к балконной двери. Соседи внизу галдели, Ивар пытался отбиться от них, и никто не заметил, как профессор оторвал от балконного пола тело Карины, перевалил его через перила и сбросил вниз.
Королев испытал мимолетное удовлетворение, когда увидел, какую панику это произвело. И удостоверился: дети догадались воспользоваться моментом и пуститься в бегство. А потом полез обратно по веревке из простыней в свою квартиру этажом выше. Хотя вовсе не был уверен, что там сработала примитивная система пожаротушения, которую он установил несколько лет назад — из-за того, что некоторые свои опыты проводил дома.
9
— Это была обычная дождевальная установка, да и воды в ней находилось всего ничего, — закончил свой рассказ профессор. — Но она всё же не подвела, и моя квартира не горела. Всего лишь была заполнена дымом и паром. Я выбрался в коридор, но даже не стал открывать входную дверь. Её ручка оказалась раскалена настолько, что я понял: на лестнице бушует пламя.
— Но вы всё-таки сумели спастись.
— Меня выручило знание истории моего дома. Пушкин когда-то сказал: мы ленивы и нелюбопытны. А вот я проявил любопытство. И знал: в том доме, где я жил, когда-то размещалась земская управа. А в ней имелись длинные коридоры, соединявшие разные части здания. Двери в них потом заклеили обоями — когда дом разбили на квартиры. И одна такая дверь находилась как раз в моей прихожей. Я выбил её, перебрался по коридору в соседний подъезд и вышел во двор.
— Столкнулись там с вашими соседями? И с вашей внучкой и её женихом?
— Да нет. — Профессор помрачнел. — Дети убежали, а эти мерзавцы погнались за ними. Но в тот момент я этого не знал. Я решил: Ивар и Настасья укрылись где-то в городе. А соседи… Наверное, я подумал, что они просто отправились выносить свой скарб. Но скорее — вообще ничего не подумал. В голове у меня мутилось. Я выбрался на улицу — прошел мимо кареты «скорой помощи», которая всё-таки прибыла, но к врачам обращаться не стал. Отправился пешком к своему университету. Потому что увидел: рядом с моим подъездом стоит черный автомобиль, а возле него… В общем, это был господин, которому все мои разработки были бы — словно кость в горле. И я решил, что должен срочно наведаться в мою лабораторию — принять меры для их сохранности.
— Этот господин был — сенатор Розен, лидер добрых пастырей? И вы боялись, что его вмешательство может помешать вам вернуть вашу дочь — провести её деэкстракцию?
— Вы — прямо ясновидящий. — Профессор невесело усмехнулся. — Да, это был Мартин Розен. И я, закончив дела в своей лаборатории, хотел повидать Машу — убедиться, что с ней всё в порядке — что её не отыскал никто посторонний. А ведь я уже тогда получил предостережение свыше! Много лет я носил при себе Машин больничный браслет — из того особого отделения, — чтобы ни на минуту не забывать, что я должен делать. А на пожаре я умудрился потерять его — даже не заметил, как. Обнаружил это только тогда, когда уже пришел в университет.
— И там что-то случилось — у вас в университете?
— Случилось, да. Но еще до того, как я там появился.
10
Его лаборатория имела отдельный вход. И он рассчитывал даже в пять утра попасть туда без всяких препон: ключ-карту он всегда носил при себе. Однако эта карта так и осталась у него в руке — пускать её в ход никакой необходимости уже не было. Дверь, ведущая в помещение, висела на одной петле, хотя кто-то для отвода глаз и попытался её захлопнуть. Может быть, желая приглушить шум и гвалт, доносившиеся изнутри.
Профессор ворвался внутрь, и его прошиб холодный пот: в его лаборатории всё равно как Мамай прошел. Лабораторные столы были словно бы нарочно повалены так, чтобы перебить и посуду, и микроскопы, и настольные светильники. Все три стеллажа с папками, книгами и электронными устройствами лежали на полу. Системный блок его компьютера исчез, а дисплей монитора имел такой вид, словно по нему несколько раз крепко шарахнули кувалдой. Но главное — клетки с его животными стояли открытые. И все подопытные макаки — кроме тех, которые являлись, условно говоря, безликими, и сидели в своих клетках недвижно, — с криками и визгом носились по битому стеклу, кускам пластика с острыми краями и шипастым обломкам стеллажей. При виде профессора они загалдели еще громче, и кинулись — кто к нему, а кто от него: прятаться за порушенной мебелью. Все они оставляли кровавые следы на полу.
Вот тут профессор — чуть ли не впервые за минувшие часы — испытал подлинный ужас. Эти макаки составляли дело всей его жизни. Да что там — его жизни! От них зависела жизнь его Маши. Взломщики, проникшие в его лабораторию, не увидели в маленьких обезьянках никакого интереса. А между тем именно они и были главной ценностью здесь. Результаты опытов, которые он отдал Настасье — их он мог бы восстановить по памяти. Но гибель этих животных, на которых профессор начал ставить опыты по деэкстракции три года назад, означала бы: ему придется всё начать сначала. А еще трех лет у Марьи Петровны Рябовой, вышедшей из комы, уже не было.
— Если они погибнут, — прошептал профессор, — то и Маше конец…
Он кинулся было звонить по телефону в ветеринарную клинику, с которой он работал в контакте уже много лет. Однако проводной телефонный аппарат валялся на полу раскуроченный — его будто ногами топтали. И он принялся ловить животных сам.
— Ничего, детки, — шептал он. — Я всем вам сумею помочь.
И — да: он сумел. Он переловил их всех, рассадил обратно по клеткам, а потом загрузил эти клетки в университетский микроавтобус — на котором и уехал, по сути дела, угнав его. Не было еще и семи утра, так что никто профессора за этим деянием не застукал.
Меньше чем за полчаса он довез животных до нужной ему ветеринарной клиники и — прочел на её двери объявление: Закрыто в силу форс-мажорных обстоятельств. У профессора даже в глазах потемнело. Подобная фраза всегда означала одно: до кого-то добрались колберы. И надо было теперь справляться самому.
Профессор монтировкой взломал заднюю дверь клиники и затащил внутрь все клетки со своими макаками. Без отдыха, еды и питья он пять часов кряду обрабатывал раны своих мартышек; вытаскивал занозы; промывал химические ожоги, оставленные содержимым разбитых колб; накладывал пластыри и повязки. А главное — ставил капельницы экстрагированным макакам, кормил и поил их: из-за голода и обезвоживания они находились почти на грани гибели.
Он так и уснул — около трех часов пополудни — возле одной из клеток, с поилкой в руках. Он вливал апельсиновый сок в рот одной из несчастных, изуродованных экстракцией обезьянок, шепча ей: «Потерпи, милая, ты скоро снова станешь красивой…», и лишь на одну секундочку прикрыл глаза. А когда он их открыл, за окном уже вовсю сияло утро нового дня.
11
— В итоге я только в среду днем сумел дозвониться в Комарово — в тот санаторий, куда я поместил Машу, — проговорил профессор. — И знаете, что мне там сказали?
— Ну, я же ясновидящий. — Ньютон скривился: изобразил усмешку. — Полагаю, вам сказали, что ваша дочь пропала. Потерялась, как тот браслет.
— Верно. Я знал, что должен ехать туда немедленно, но сперва мне нужно было переправить своих мартышек в надежное место: в специализированный питомник в ста километрах от Риги. Именно оттуда я их всех получал. А ещё — надо было раздобыть тысячу конфедератских червонцев наличными. Иначе меня бы просто не пропустили через границу. И только в четверг вечером я сумел прибыть в Комарово. Я чуть не убил главврача, пытаясь выяснить, куда Маша делась, и тут — ко мне подошла какая-то медсестра. И передала мне вот эту вещь.
Он сунул руку в карман джинсов и вытащил — Ньютон даже присвистнул от изумления: мобильный телефон-раскладушку. Кнопочный, довольно примитивный, но в рабочем состоянии: как только профессор откинул его крышку, дисплей мобильника засветился.
— Я знал, конечно, что они кое у кого остались, — сказал гость Ньютона. — Но не думал, что мне самому еще доведется таким устройством пользоваться. Когда медсестра мне его передала, там уже было принято голосовое сообщение. Его оставил, представьте себе, сенатор Мартин Розен. Оно автоматически стерлось сразу после прослушивания, но мне и одного раза хватило, чтобы его запомнить. Сенатор начал без обиняков: «На случай, если вы всё-таки живы…» Очень предусмотрительный господин. Он известил меня, что Джейн Доу, которую я регулярно навещал, теперь у него. И что её жизнь, равно как и жизнь моей внучки, в его руках. Ну, насчет Настасьи-то, положим, он соврал… Но главное — он предложил мне сделку.
На последних словах профессор понизил голос — как если бы кто-то мог их подслушать. А потом цепко ухватил Ньютона за рубашку и притянул к себе — так что ухо бывшего байкера оказалось прямо с его губами. И только после этого заговорил снова. Зашептал — едва слышно. Чуть громче остальных у него выходило только отдельные фразы: «Он узнал, что я почти нашел способ…», «Я сказал ему, что все результаты отдал…», «Хотел отыскать Настасью — защитить её…», «Пообещал, что приведу…»
Когда он закончил, Ньютон молчал минуты три или четыре — обдумывал его слова. А потом сказал:
— Очень удачно вышло, что вы оставили в Риге ту заполненную капсулу — не повезли её с собой. А мобильник нам пригодится: прежде чем вы позвоните Розену, я отправлю одно сообщение.
[1] Э.А. По. «Ворон» (пер. В. Брюсова).