— Точно, не наша, — неприятным скрипучим голосом согласился с ним старлей. — Мужиков куда твои ребята повели? Что, в плен их взял?
— Какой плен, слушай! — «афганец» заулыбался, всплеснув руками. — Кормить еще этих дармоедов! На кой они нам нужны! Сейчас просто отведут их подальше в горы и там отпустят!
— Отпустят? — недоверчиво склонил голову к плечу Свин.
— Ага, отпустят. Обязательно, — безмятежно подтвердил боевик.
Где-то за горой гулко ударили автоматы. Басовито рокотнул вплетаясь в их скороговорку пулемет. Впрочем стрельба продолжалась недолго, всего несколько секунд. Потом сухо защелкали одиночные. Один раз, второй, третий… Ровно шесть штук.
— Вот, слышал? Уже отпустили, — ухмыльнулся «афганец», глядя в упор на набычившегося пригнув голову Свина.
Старлей смотрел на него мрачно, исподлобья, мы хорошо знали этот его взгляд. Когда он так смотрел, даже наш командир полка не решался с ним связываться. Создавалось полное впечатление того, что он сейчас просто как бык, боднет головой собеседника. Голос его однако прозвучал ровно, без напряжения.
— Нас что, так же отпустишь?
— Зачем? — искренне удивился «афганец». — С русскими мы не воюем. Вообще с людьми не воюем. Только с ублюдками. Идите, куда хотите, вас не тронем.
— Ты хотел сказать, езжайте, — с нажимом поправил его Свин. — Мы сюда на машинах приехали. Так же и отсюда уедем.
— На машинах… — задумчиво протянул боевик.
По лицу было видно что он сейчас мучительно про себя решает, стоит ли идти на дальнейшее обострение и попытаться отобрать у нас транспорт, или овчинка выделки не стоит.
— На машинах, — жестко припечатал старлей. — Или ты слова своего не держишь?
— Грузины всегда держат слово, — запальчиво оборвал его «афганец. — Ладно, уезжай на машинах, раз уж я обещал. Давай только быстро, а то передумать могу.
— А это уж как получится, — проворчал себе под нос Свин отворачиваясь.
К машинам мы бежали почти бегом, торопясь, как можно скорее уйти с этого жуткого места, оказаться как можно дальше от этих страшных людей, только что на наших глазах запросто лишивших жизней нескольких человек. Но как ни спешили, а все равно мертвого осетина, лежащего на дороге, обходили далеко стороной, с опаской поглядывая на его вытянувшееся в агонии тело, точно ожидая, что вот сейчас покойник шевельнется, или произнесет что-нибудь. Влекомый каким-то низменным извращенным любопытством в котором сам себе боялся признаться я все-таки заглянул за наш «Урал», туда, где насиловали молоденькую осетинку. Я точно помнил, что она так и не вышла из-за машины, даже когда все остальные уже побежали.
И она действительно оказалась там, прямо возле большого пыльного колеса. Лежала и смотрела в небо остановившимися, остекленевшими глазами. По левому, прямо по карей радужке ползла большая зеленая муха. Меня чуть не вывернуло от этого зрелища, желудок подкатил вплотную к горлу и во рту невыносимо запахло кислятиной. Она была мертва, похоже ее задушили. Посиневший переставший помещаться во рту язык вывалился наружу, свисая грязно-бурой безвольной тряпкой, с искусанных покрытых запекшейся кровью губ. Я все стоял и смотрел на ее мертвое лицо, на задранное к самому горлу, топорщащееся неопрятными складками платье, на обнаженную покрытую синяками и ссадинами грудь, на раскинутые бесстыдно в разные стороны ноги и что-то бесформенное, набухшее бордовым цветом, между ними. Стоял до тех пор, пока меня не рванули за плечо.
— Ты чего тормозишь, земеля?! — проорал прямо мне в ухо невесть откуда взявшийся Васька Лебедев. — Все наши уже в машине давно! Ух ни х… себе!
Он тоже увидел, увидел и закашлялся, подавился словами, судорожно сглатывая и стараясь отвернуться. Несколько секунд он боролся с собой и, кажется, победил.
— Не смотри туда, не надо, — произнес он уже совсем другим, не своим, сухим и безжизненным голосом. — Не смотри… Пойдем отсюда. Пойдем!
Он тянул меня за плечо, настойчиво тащил за собой. А я все не мог отвести глаз, от огромной зеленой мухи, ползущей по замершему навечно, глядя в небесную синь зрачку.
Когда мы отъезжали, грузины весело махали нам вслед руками, что-то выкрикивали удалое и радостное, на всех без исключения лицах цвели искренние человеческие улыбки. Мне было тошно от этого, хотелось кричать, хотелось схватить автомат и выпустить целиком рожок в эти смеющиеся рожи, стереть с них улыбки, заткнуть им в глотку этот смех, это веселье, заставить почувствовать страх и боль. А уж после заглянуть в расширившиеся от ужаса глаза и спросить: «Ну как? Понял теперь каково это? Почувствовал на себе?!» Судя по виду пацанов их обуревали аналогичные чувства. Грузины этого не замечали, они радовались победе. Еще одной маленькой победе в ведущейся здесь войне.
Всего через несколько минут, за поворотом дороги, мы догнали бредущих толпой осетинок. Они даже не обернулись на шум приближающихся автомобильных моторов. Как шли, так и шли, тупо глядя себе под ноги, не поднимая глаз. Даже дети никак не среагировали на наше появление, окинули равнодушными отрешенными взглядами и крепче сжали маленькими ладошками пальцы матерей. Осиротевшая кудрявая девчушка, крепко цеплялась теперь маленькой неловкой ручкой за высохшие пальцы кормившей нас пирогами старухи. Наша машина остановилась рядом с ними, Свин высунувшись из окна крикнул им, чтобы лезли в кузов. Они не ответили, продолжая скорбно шагать с опущенными головами, мерно переставляя ноги. Шаг за шагом… Свин еще что-то говорил им, пытался в чем-то убедить, что-то объяснял. До тех пор, пока старуха не подняла на него глаз. Она посмотрела на старлея так, будто плюнула ему в лицо и тихо, но так четко что все разобрали, произнесла:
— Уезжайте, нам от вас ничего не надо.
Потом прибавила что-то еще непонятное, по-осетински, то ли выругалась, то ли прокляла нас.
Машина, рыкнув на передаче, тронулась, легко обгоняя толпу беженок с детьми. Когда мы проезжали мимо них я отвернулся, чтобы не дай бог не встретиться с кем-нибудь из них глазами. На душе было так погано, что кажется лучше бы меня убили на этой злополучной дороге.
Так я думал тогда. Так думаю и теперь, хотя умом давно понял, что наш старлей не мог тогда поступить иначе, не мог пожертвовать жизнями двух десятков доверенных ему мальчишек. Сейчас мне уже не хочется называть его по придуманной нами кличке, а имени его я, к сожалению, не помню. Я давно уже простил его за все прошлые обиды и очень благодарен ему за то, что он дал мне, за то, чему успел научить, за сохраненную жизнь, наконец. Вот только кажется мне иногда, что в тот день на дороге, прав был все-таки Пепс. Не по расчету сделанному холодным, взвешенным разумом, а по простым мужским понятиям о долге и чести, об ответственности перед слабым, которого ты пусть даже невольно, но взял однажды под свою защиту.
«Живи без страха пока правомерно жить, и умри с честью, когда это будет необходимо». Так говорят самураи, а уж они-то в этом деле понимают. Ведь жизнь без чести для мужчины не жизнь. Я в долгу перед вами жители Южной Осетии. Я обманул доверившихся мне, не смог защитить. По малодушию, по слабости своей… Не важно, важно то, что я до сих пор, спустя семнадцать лет все еще помню об этом. Эта боль все еще живет, где-то на дне моей души, просыпаясь вдруг потревоженная не вовремя произнесенным словом, увиденной краем глаза передачей по телевизору, прочитанной случайно статьей в газете. И я знаю, что так будет всегда, если жизнь не предоставит мне шанс заплатить по старым долгам, искупить свою тогдашнюю вину перед вами.
Я открыл глаза и непонимающе посмотрел на закрепленный в мольберте лист. С него грустно улыбалась девушка с резкими орлиными чертами лица, стремительная, порывистая, почти живая. Сбоку аккуратным круглым почерком были выведены несколько цифр телефонного номера. Рывком, будто выныривая на солнечный свет из темной толщи воды, я все вспомнил. Да, это ведь она, Шатана, то есть, тьфу, Луиза. Ее незаконченный портрет. Вновь прозвенел в ушах мелодичный девичий голос: «Хуссар Ирыстон… Цхинвал…». Вот оно как в жизни бывает. Надо же, даже здесь, в далекой от места моей давнишней службы Москве, судьба умудрилась столкнуть меня с девушкой оттуда, из той, давно и прочно позабытой жизни.
С минуту я растравлял себя размышляя о том, могла ли Луиза оказаться тогда среди беженцев, и сколько ей в то время могло быть лет. В итоге придя к однозначному выводу, что уж таких-то совпадений в природе не бывает, я развернулся к мольберту.
В портрете смотрящем на меня с бумажного листа явно чего-то не хватало, какой-то важной детали, я чувствовал это абсолютно безошибочно, вот только не мог сообразить, чего же именно недостает и потому, решив положиться на подсознание прикрыл глаза и предельно расслабив пальцы, взял в них карандаш, поднес к листу. Карандаш сперва неуверенно, но все быстрее и настойчивее заскрипел по бумаге, я не мешал ему, стараясь даже не приглядываться к тому, что он там делает. Постепенно на заднем плане, за головой девушки, стала проявляться сжатая крутыми горными склонами с двух сторон дорога, мощная морда покрытого тентом армейского грузовика с темными неясными фигурами в кабине. Потом изменилось и само лицо девушки, оно как-то разом вдруг постарело, вокруг губ залегли горькие складки, по лбу поползли морщины, глаза потускнели, в одночасье утратив свой блеск. А на левом, прямо поверх зрачка начала проявляться нагло потирающая мохнатые лапки, жирная толстая муха.
Спохватившись, я отдернул карандаш назад, кажется даже вскрикнул от испуга и отвращения. Да, наверное, потому что прохожие начали недоуменно оборачиваться. Оборачивались, смотрели на меня и спешили дальше… Это Москва, здесь никому нет дела до приступов чужого сумасшествия. Вообще нет дела до других…
Как ни странно на утро Фима был бодр и весел. Возможно так успокаивающе подействовало на его нервную систему вчерашнее виски, но скорее всего дело было в другом. Уж больно чудесная, мирная и благостная погода стояла за окном. Солнце успело взобраться довольно высоко и сейчас заглядывало к нам в номер будучи уже на полпути к зениту. Безоблачное небо радовало чистой бирюзовой синевой, а легкий, дующий с гор ветер нес в распахнутое окно приятную прохладу. Весело перекрикивались на разные голоса местные птахи, с улицы доносились шаги прохожих и редкое жужжание автомобильных движков. Лепота, одним словом, мир и покой. Казалось, растаявшая на рассвете ночная тьма унесла с собою все страхи, а в этом залитом солнечном светом, улыбчивом и дружелюбном мире ничего ужасного не может произойти просто по определению. В нем нет места войне, обстрелам, смертям и ранам, здесь с людьми должно случаться только все самое хорошее, а любые неожиданности просто обязаны быть исключительно приятными. Трудно было не поддаться гипнозу этой сладкой иллюзии, даже человеку сугубо рациональному и черствому. А Фима особой рациональностью, сколько я его помню, никогда не отличался, к тому же он и сам был рад побыстрее забыть о своих ночных страхах, разом переведя их в разряд нереальных и надуманных. «Ах, обмануть меня не сложно, я сам обманываться рад…»
— Вставайте, граф, нас ждут великие дела! — бодро проорал Федорцов прямо мне в ухо, энергично встряхивая при этом за плечи.
Разлеплять глаза отчаянно не хотелось, все-таки спал в эту ночь я не больше пары-тройки часов, чего явно было недостаточно измотанному организму, в особенности учитывая проделанный вчера путь и все накопившиеся впечатления. Да еще виски! Черт! Я с подозрением прислушался к себе, ожидая, что вот сейчас похмельная тяжесть и головная боль разом вцепятся в меня, выпрыгнув из засады, где они до поры таились, терпеливо ожидая, когда я приду в сознание. Но, как ни странно, никакого дискомфорта и неприятных ощущений я не уловил. Удивительное дело, выхлестали вчера на двоих литр без закуски и ничего. Никаких последствий на утро, не смотря даже на недосып. Виски что ли у буржуев как-то там особенно очищают, или вчерашний адреналин попросту сжег весь употребленный алкоголь вместе с вредными примесями. Не знаю. Но, как бы там ни было, никакой похмельной разбитости не ощущалось. Глаза, да, слипались, требуя подремать еще хотя бы часок, а в остальном и мышцы, и пробудившийся-таки наконец окончательно мозг функционировали вполне прилично.
— Подъем, лежебока! Хватит дрыхнуть, пора работать! Или ты думаешь я тебе буду платить за то что ты репу в гостинице плющишь?! Подъем!
Черт бы побрал этого Фиму! Ну что ему, сволочи, неймется?! Ну хочешь ты работать, так иди, работай, только к другим не приставай, трудоголик хренов! От работы, между прочим кони дохнут, не то что человеки, нежные и ранимые создания! Хотя в одном он абсолютно прав, не знаю, кто конкретно будет платить за шокирующие обывателя снимки ему, а вот лично мне платит действительно он. Причем платит живыми деньгами из своего собственного кармана. Так что дружба дружбой, а босс сейчас Фима, и раз он говорит, что пора работать, значит надо вставать и идти работать. Даже если не очень хочется. Точнее совсем не хочется… Но ничего не поделаешь… С горестным стоном я поднялся и побрел в ванную.
— Так, лодырь, слушай сюда! — радостно крикнул мне уже из служащего прихожей тесного коридорчика фотограф. — Быстро приводи себя в порядок, кофе с бутербродом на столе. Видишь, как я о тебе забочусь? Лично завтрак приготовил! Цени!
Я что-то неопределенное пробурчал в ответ, к завтракам, которые готовят подобные моему однокласснику типусы, я отношусь с непреходящим подозрением, что мешает мне до конца прочувствовать всю бездну благодарности за проявленную заботу.
— Ну ладно, ты пока наслаждайся, а я вниз, поболтаю с портье, может, удастся раздобыть тачку. Не пешком же ноги бить по горам!
Я в ответ снова буркнул нечто невнятное, что при желании можно было расценить как благодарность за заботу, или наоборот бессильное проклятие угнетенного рабочего класса угнетателю.
— Ладно, ладно! Можешь не благодарить! — жизнерадостно донеслось из прихожей.
Фима явно выбрал для себя первый вариант толкования моего нечленораздельного ответа.
— И не затягивай, итак продрыхли все утро! Пять минут, и ты внизу в полной боевой! Только, смотри, опять не усни — уволю без выходного пособия не сходя с места, как не состоящего в профсоюзе!
— Вот так всегда. Нет чтобы с человеком ласково обращаться, нежно. Одни только угрозы, — с горестным вздохом сообщил я хлопнувшей за приятелем входной двери, и по-стариковски шаркая ногами продолжил путь в ванную.
Вода из крана, конечно же, не текла. Ни горячая, ни холодная, я ностальгически вздохнул, вспоминая про себя уютную московскую квартиру, где если уж отключали воду, бывало, что греха таить, то по-крайней мере не всю сразу. Либо горячая, либо холодная всегда присутствовали, привнося в повседневную жизнь изрядную долю комфорта. Здесь не было никакой. Все водоснабжение города шло через расположенные севернее грузинские села, и там естественно не преминули сделать соседям маленький, но чрезвычайно приятный сюрприз, перекрыв трубы. Это, конечно, не столь печальное событие, как артиллерийский обстрел, но на бытовом уровне тоже, та еще диверсия. Приятного, доложу я вам, очень мало. Умываться предлагалось зачерпывая теплую, комнатной температуры воду из стоящего тут же железного бака. Черпак лежал на эмалированной крышке, и тусклый свет шестидесятиваттной лампочки дробился об его начищенную блестящую поверхность, насмешливо мне подмигивая, что съел, фрукт столичный? А вот попробуй-ка простой провинциальной сермяги! Еще раз глубоко вздохнув я с отвращением зачерпнул из бака воду и подумав секунду вылил себе полный ковш прямо на голову. А что? Очень даже способствует окончательному пробуждению, переходу из мира иллюзий в повседневную, так сказать реальность.
Умывание меня изрядно взбодрило, а остывший кофе и бутерброд состоящий из ломтя черствого хлеба и сыра, окончательно примирили с окружающим миром. Кофе был отвратительный — растворимый, да еще залитый кипятком добытым с помощью дешевого китайского кипятильника который умудряется вскипятить всегда ровно полстакана воды, оставляя ее на дне абсолютно сырой. Хлеб едва кусался и отдавал плесенью, а сыр имел явственный кислый привкус. Но даже такой завтрак пришелся сейчас весьма кстати, влив в мое измученное тело изрядный заряд бодрости и оптимизма. Что ж, отведенные на сборы пять минут давно прошли, так что самое время поспешить вниз, посмотреть, как там наш великий фотограф. Подхватив прислоненный к углу громоздкий штатив, я хлопнул дверью номера и затопал своими разношенными кроссовками по лестнице.
Фима к моему появлению уже вполне дружески беседовал с давешним ночным портье до сих пор еще не сменившимся с дежурства. Когда я вывалился в холл, оба покатывались от хохота и хлопали друг друга по плечам с непосредственностью давних приятелей. Вот тут следует отдать моему однокласснику должное, что-что, а заводить повсюду друзей, когда это необходимо он умеет. Кажется нет такого человека на свете, к которому он не смог бы безошибочно подобрать индивидуальный ключик в течение всего нескольких минут. И тут не играют роли ни возраст, ни пол, ни социальное положение. Фима убийственно эффективен со всеми. Вот, пожалуйста, этот молодой осетинский парень, чем-то неуловимо похожий на итальянца, как я их себе представляю, уже держит его на сто процентов за своего. Увидев меня, Фима оборвал смех и замахал рукой, давай сюда, мол.
— Познакомься, Ацик. Это мой друг и помощник Андрей. Мировой парень. Только порой чересчур серьезный. Он, кстати, служил где-то в этих местах, когда был молодой.