— Лежи, — я несильно прижал ее ладонью к кровати. — Лежи и наслаждайся. Ты все-таки современная Шатана, а значит должна быть немного эмансипированной дамой. Да и я не кавказец, чтобы истово соблюдать древние обычаи, так что могу и поухаживать за любимой женщиной. Мне действительно хочется о тебе позаботиться. Так что не мешай… Вот, посмотри пока телевизор, а я быстро управлюсь.
Перекинув к ней под руку пульт от маленького телевизора, стоявшего у меня в спальне, я как был голышом нырнул на кухню, разжег газ, поставил кипятиться воду и бодро насвистывая гвардейский марш, направился в ванную. Как раз к окончанию водных процедур все было готово к священнодействию. А как еще прикажете называть процесс приготовления настоящего кофе? Не плебейского быстрорастворимого порошка, а того, что готовится из настоящих обжаренных на живом огне кофейных зерен. Уж не знаю, как в этом отношении обстоит дело у Луизы, а лично я всегда предпочитал арабский кофе, всем остальным видам этого благородного напитка, так что готовил сейчас я именно его. Процесс весьма тонкий и трудоемкий, если кто понимает. Начинается он еще в магазине, с выбора зерен и тут, разумеется, надо идти только в специализированный кофейный магазин, та бурда, которую продают в ярких пакетах в супермаркетах для нашей цели просто элементарно не пригодна. Она вполне может удовлетворить вкусы решившего малость поэстетствовать пролетария, но истинного ценителя справедливо повергает в ужас. Поэтому только специализированные магазины, те, где продукцию можно оценить на вид и запах, прежде, чем заплатишь за нее деньги. Для арабского кофе подбираются зерна сильной обжарки, они придадут напитку приятную терпкую горечь. А вот молоть их потом следует как можно мельче, чтобы получить плотную ароматную пену.
Медная турка на плите уже во всю бурлила загодя налитой в нее водой, можно было засыпать кофе. Специальной серебряной ложечкой я забросил положенную порцию золотисто-коричневого порошка, наслаждаясь поплывшим в воздухе ароматом, и пристроился рядом с плитой мерными круговыми движениями перемешивая потемневшую жидкость в турке. Теперь надо было быть крайне внимательным, кофе нужно было лишь довести до кипенья, но ни в коем случае не кипятить, иначе он начисто утратит присущий ему благородный вкус. Тут нужна особая сноровка и немалый опыт. Даже несмотря на то, что я готовлю такой кофе каждое утро уже на протяжении нескольких лет и то случаются казусы, когда он все-таки умудряется меня обмануть. Но сегодня подобного допустить я просто не имел права. Как совершенно справедливо заметил кто-то из великих: «Никогда не выпадает шанс еще один раз произвести первое впечатление». А свой фирменный напиток для Луизы я сегодня готовил впервые и очень не хотел облажаться. Вообще, кофе в постель для любимой девушки это почти такое же сильное эротическое переживание, как и сам половой акт, по-крайней мере лично для меня. Я почему-то придаю невероятно большое значение подобным мелочам. Поэтому сейчас я священнодействовал с удвоенным старанием.
Из спальни между тем приглушенно бормотал телевизор, создавая необычное ощущение уюта и обжитости моей холостяцкой берлоги. Я мысленно улыбнулся, как мало оказывается нужно одинокому мужчине, хорошо за тридцать, для счастья. Просто, чтобы кто-нибудь был рядом, ждал тебя расслабленно потягиваясь в соседней комнате. Ну, естественно, не просто кто-нибудь, к примеру, от наглого урода твоего же пола развалившегося невесть с чего на твоей собственной постели, в данной ситуации никакого толку бы не было. А вот нежное и милое существо, смотрящее на тебя с обожанием и любовью, это как раз то, чего мне не хватало все эти годы. Я даже начал насвистывать под нос что-то сентиментальное. В голову лезла разная чушь, про маленьких сопливых детишек, домашний уют, устроенную спокойную жизнь и наконец найденную тихую гавань. Так замечтался, что едва-едва не пропустил тот момент, когда по краям джезвы начали образовываться мелкие пузырьки, непреложно свидетельствующие о том, что критический момент в приготовлении божественного напитка уже на подходе.
Спохватился я, надо сказать, очень вовремя и все получилось так, как и хотелось. Уже через несколько минут, я, изо всех сил подражая одному знакомому официанту, вальсировал по коридору с подносом на котором исходили ароматным паром две маленькие кофейные чашечки из настоящего китайского фарфора. Проходя через комнату я невольно зацепился взглядом за незакрытую против обыкновения серой тканью картину на мольберте. Черноволосая стройная девушка в легких скифских доспехах и открытом стальном шлеме низко пригнувшись к вытянувшемуся струной в стремительном галопе коню летела по заросшей степным разнотравьем равнине. Неслась под ноги горячему скакуну, дрожащая от ударов копыт степь. Где-то позади темными точками виднелись постепенно отстающие всадники. Впереди неприступной стеной высились горы, задранные к небу острые пики с шапками сверкающего льда на вершинах. И девушка, и конь казались настоящими, выпуклыми и живыми, они будто застыли, вплавленные непонятным волшебством в рамки картины. Я остановился глядя на них, внутренне ожидая, что вот сейчас девушка на картине распрямится, нещадно вонзая в бока скакуна сверкающие металлом шпоры, а конь запляшет под ней, забьется, заржет от боли и незаслуженности обиды, а потом понесется выпущенной из лука стрелой туда, к встающим из-за горизонта горам. У меня так часто бывает… Пока работаешь, уставшей рукой подправляешь неловкий штришок то там, то здесь, кажется, что картина просто не получается, все мелкие огрехи так и лезут в глаза, лишний раз напоминая тебе, что это не застывший срез жизни, а просто измазанная разноцветными красками материя, натянутая на деревянный каркас. Как все просто, кусок выбеленного материала, разноцветные краски, намешанные на нем в определенном порядке и все, никакого волшебства, никакого чуда… Ты никогда не увидишь того, что на самом деле создал, пока не пройдет какое-то время, пока ты не абстрагируешься окончательно от работы и не сможешь воспринимать изображение на холсте, как единое целое, лишь тогда оно оживет, и ты поймешь, что же создал: вечный шедевр, или поделку однодневку, годную только на то, чтобы под видом русской экзотики спихнуть ее за доллары доверчивым иностранцам.
На этот раз, скажу без ложной скромности, получился шедевр. Да и могло ли быть иначе, если кистью художника водила сама любовь? Знаете, я далек от мысли, что художники, писатели, музыканты, действительно создают свои великие творения. Нет, конечно, какой-нибудь Вася Пупкин, рисующий афиши и плакаты в поселковом доме культуры, вполне возможно верстает их вполне самостоятельно. Но все истинно великие произведения искусства, якобы принадлежащие признанным мэтрам и мастерам, на самом деле уже давно были созданы, а некие высшие силы только позволили гению принести их в наш мир. Водили его кистью, или пером, поправляли незаметно его пальцы, заставляя брать нужные ноты… Через отмеченного искрой таланта человека просто проводят в мир некие идеи: красоту и добро, любовь и искренность, честь и отвагу… Иначе и быть не может. Вот и сейчас, я стоял перед законченной вчера вечером картиной и точно знал, мне такое написать не под силу, но тем не менее она была здесь, стояла и смотрела на меня закрепленная в мольберте. А я оглушенный и счастливый смотрел на нее…
Не помню, сколько я так простоял, мне показалось, что целую вечность, хотя в окружающем мире пролетело, должно быть не больше нескольких секунд. Душу мою наполнял истинный восторг, очень редкий случай, когда твое творение нравится тебе самому. Ведь если подходить объективно, то автор всегда самый предвзятый, самый жестокий критик, кому, как не ему известны доподлинно все мелкие неувязки, огрехи и неловкие штрихи. Зритель, может и не заметить, не понять, не оценить должным образом, но вот себя уже не обманешь. И если есть внутри хотя бы тень неуверенности в удачности произведения, радости оно уже не приносит. Сейчас внутри у меня бушевал ураган, грудь буквально распирало от гордости творца, демиурга, сумевшего создать действительно нечто достойное. Наполнявшие меня чувства требовали немедленного выхода, ведь разделенные эмоции умножаются вдвое. И сейчас, о чудо! совсем рядом была та, с которой особенно хотелось поделиться ими. Дрожа от нетерпения я широко распахнул дверь ведущую в спальню.
И наткнулся на полный затаенной боли и горя взгляд ореховых глаз. Мне будто под дых внезапно двинули, так он не соответствовал тому, что я ожидал увидеть, так диссонировал с моим собственным, наполненным радостной эйфорией настроением. Она сидела на краешке кровати, зябко кутаясь в одеяло, держа в руке пульт дистанционки. А на экране телевизора ухоженная, чем-то неуловимо напоминающая куклу Барби, девица нарочито возмущенно округляя глаза и хлопая невероятно длинными ресницами читала бегущий где-то за направленной на нее камерой текст:
— Вчера заместитель главы оборонного ведомства Южной Осетии Ибрагим Гассеев сообщил ИТАР-ТАСС, что утром прошлого дня сотрудники силовых структур Грузии заняли высоту западнее села Нули, оборудовали там огневые точки и обстреливали объездную дорогу, ведущую в осетинские села. Около 16:30 осетинская сторона, открыв ответный огонь, подавила огневые точки, подорвала два БМП и выбила грузинских силовиков с высоты.
Моя рука державшая поднос с кофе предательски задрожала. Опять! Нет, только не сейчас. Замолчи, не говори больше ничего, почему именно сейчас, когда я так счастлив ты вновь окунаешь меня во все это? Дикторша не вняла моей горячей мольбе, смерив меня взглядом своих вымазанных тушью глаз, она ехидно улыбнулась и продолжала, демонстративно артикулируя звуки:
— Южная Осетия обвинила Украину и США в поставках оружия в Грузию и в предоставлении своих баз для тренировок грузинских снайперов.
Поставив поднос на журнальный столик, я быстрыми шагами пересек комнату и ударом кулака по кнопке вырубил телевизор. Чертова кукла запнулась на полуслове и растворилась в потемневшем экране. Однако, было уже поздно. Луиза даже не пошевелилась, так и осталась сидеть сутуля зябкие плечи, глядя в пустоту остановившимся взглядом. Не зная, что делать, чем помочь, как отвлечь ее от горестных мыслей, я примостился рядом, обнял ее, прижал к себе. Ее маленькое тело вздрагивало будто от холода, глаза потемнели и словно бы провалились внутрь лица, губы шептали что-то неслышное. Лишь склонившись к ней, прижавшись щекою к щеке, я с трудом разобрал:
— Почему? Господи, почему опять… Почему они не могут оставить нас в покое? Почему опять льется кровь, гибнут люди? Разве мало им того горя, которое они уже принесли в наши дома?
Я крепче сжал ее в объятиях, пытался нашептывать что-то ласковое, утешительное, гладил по склоненной голове, так, как гладят плачущих маленьких девочек не чающие в них души мамаши. Но она вдруг с неожиданной силой вырвалась из моих рук, развернулась ко мне лицом, обожгла горящим взглядом:
— Почему вы не поможете нам? Почему твоя страна не заступится за мой гибнущий народ? Не защитит нас? Ведь вы же обещали! Обещали!
«Обещали!» — гулко завибрировала где-то в голове лопнувшая, перетянутая струна. Обещали и не помогли, могли заступиться и спасти, но не сделали этого. Почему? Почему?! «Обещали… Обещали…», — тяжелые капли из кровоточащего сердца звонко падают вниз. Что же ты делаешь со мной? За что?! Теплый ветер далеких гор обдувает лицо, несет с собой мельчайшую взвесь закручивающейся в смешные подобия смерчей серой дорожной пыли. Солнце режет глаза. Почему вдруг такое яркое солнце? Пытаюсь прикрыть веки и из-под них белозубо скалится грузинский пулеметчик, шутливо грозит мне пальцем: «Не балуй, генацвале!». Пахнет солярным выхлопом и свежей кровью, автоматной смазкой и сгоревшим порохом… Теперь я точно знаю, что так пахнет смерть. Жирная зеленая муха, нагло по-хозяйски ползет по раскрытому человеческому зрачку неподвижно уставившемуся в бездонное синее небо, останавливается, неторопливо трет одну об другую отвратительные мохнатые лапки…
Кто-то отчаянно тормошит меня, трясет за плечо, и я медленно выныриваю обратно, сквозь очертания диких гор и вьющейся среди них пыльной грунтовки постепенно проступают знакомые стены моей московской квартиры. Из багрового тумана, бушующего перед глазами проявляется встревоженное женское лицо, смотрит на меня виновато и испуганно, бледные, без следов помады вспухшие губы быстро-быстро шевелятся выталкивая неслышные мне звуки. Трясу головой, как пловец, вытряхивающий попавшую в ухо воду и слух возвращается. Громко щелкнув, в голове встает на свое место невидимый рубильник. Я снова дома…
— Прости, прости меня, глупую, пожалуйста! Я не хотела, правда, не хотела! — захлебываясь шепчет девушка напротив.
Внимательно смотрю ей в глаза, не покажется ли и тут, знакомая муха. Нет, это не та девушка, похожа немного, но не та… Та уже никогда ничего мне не скажет…
Легко, чтобы не причинить боли, отстраняю в сторону ее руки. Поднимаюсь и как был, совершенно голый, с намотанным вокруг бедер полотенцем шлепаю босыми ногами к прикроватной тумбочке. На ней лежит мой мобильник. Непослушные пальцы долго не могут вызвать из памяти нужный мне номер, все то время пока они слепо блуждают по кнопкам я чувствую спиной ее взгляд. Она молчит, мне тоже нечего сказать, пока нечего… Трубку снимают на третьем гудке.
— Здорово, братишка! Как жизнь половая?! — жизнерадостно орет в мембране Фима Федорцов.
— Нормально, — слова даются тяжело, перекатываются во рту каменными глыбами, цепляются друг за друга, сталкиваются со стуком, мешают…
— По голосу не скажешь! Что похмелиться с утра еще не успел? Или кто-то сожрал твой завтрак?
— Нормально, — тупо произношу еще раз не в силах реагировать на его подначки. — Я еду с тобой.
— Ого! Уважаю, мужик! А то разнылся, как кисейная барышня: не могу, не хочу…
Фима еще что-то стрекочет, как из пулемета, говорит о каких-то баксах, оплате, командировочных и забронированных заранее билетах, что-то про документы и какие-то оформления… Прерываю его почти с ненавистью:
— Я тебя не пойму: тебе помощник и охранник нужен, или уже нет?
— Нужен, старичок, конечно, нужен, — быстро соглашается Фима.
— Тогда не грузи меня всеми этими проблемами, понял? Скажи когда выезжаем и что с собой брать. Остальное, твоя забота.
— Ну ты и деловой, — обиженно хрюкает в трубку Федорцов. — Аванс и командировочные значит тебе не интересны…
— В жопу их себе запихай, — от нетерпения меня охватывает злость и я срываюсь в явную грубость.
— Хорошо, вижу ты не в настроении, позже обсудим… А выезжать, дорогой, нужно сегодня, иначе никак… После обеда у нас самолет, так что хочешь не хочешь, а номер своего паспорта тебе придется продиктовать мне прямо сейчас, билет надо успеть заказать. Ну и на сборы тебе пара часов, не больше…
— Однако, — слегка остываю и задумчиво качаю головой.
— А вот не хрена было столько дней ломаться, как девка, — ехидно выдает мой приятель. — Тогда и времени на сборы больше получилось бы…
— Ладно, уговорил, красноречивый, — согласно мотаю головой, уже роясь в этот момент на полках платяного шкафа, где по идее должны храниться мои документы.
Как обычно и бывает в таких случаях под руку попадается все что угодно, включая сюда даже школьный аттестат, а вот заветной книжечки удостоверяющей, что я наделенный всеми правами гражданин и так далее, найти никак не возможно. Наконец нащупываю ее плотную обложку из кожи молодого дерматина в самом дальнем углу и облегченно задиктовываю злорадно хихикающему Фиме длинный ряд цифр номера и дату выдачи.
— Ну вот, — удовлетворенно хмыкает мой приятель. — Теперь можно и кредит в банке на твое имя взять. Так что ты того, как проснешься окончательно, начинай думать, где деньги возьмешь по процентам платить…
Недослушав его жизнерадостное бульканье, я обрубаю связь и облегченно вздохнув, оборачиваюсь к неподвижно сидящей на краю кровати Луизе. Она ничего не говорит, только смотрит на меня темным, затравленным взглядом, опущенные к низу уголки ее губ предательски вздрагивают, а в углу глаз затаились прозрачные капли готовых вот-вот пролиться слезинок. Стараясь опередить этот неминуемый плач, должный окончательно разорвать мое и так бешено колотящееся в груди сердце с наигранной бодростью говорю ей, натягивая на лицо как можно более веселую и непринужденную улыбку:
— Извини, родная, срочная командировка. Времени совсем нет, через пару часов уже самолет. Так что надо собираться…
Интонация моих слов подразумевает, что ничего страшного, или необычного разумеется не случилось, просто обычный форс-мажор, рабочий, так сказать момент. Но и ей не грех бы одеться и дать мне спокойно сложить в сумку вещи… Однако Луиза остается сидеть, неподвижная, прямая, не желающая понимать никаких тонких намеков, испытующе заглядывающая мне в глаза.
— Ты едешь туда… — она даже не спрашивает, а скорее утверждает, просто констатирует факт.
— Да, подвернулась денежная работенка на твоей родине. Так что могу передать привет твоему родному городу, — небрежный тон дается мне все сложнее, в голосе помимо воли то и дело проскальзывают неловкие дрожащие нотки.
— Ты едешь туда, и это все из-за меня… — глухо произносит она бессильно роняя на грудь голову.
— При чем тут ты? — фальшиво удивляюсь, натягивая джинсы и стараясь на нее не смотреть. — Просто работа, и ничего личного… Должен же я как-то зарабатывать себе на жизнь?
— Не пущу, — она поднимается с кровати, решительно закусив губу.
Одеяло соскальзывает, обнажая ее стройное, ладное тело. Она, кажется, даже не замечает этого. Приникает ко мне, прижимается грудью, просительно заглядывает в глаза.
— Нет, не надо, не езди туда… Не надо… Там убивают… Я не переживу если это случится еще раз… если еще и ты…, - ее речь все более сумбурна, слова перемежаются тихими всхлипами, и вот уже первая слеза чертит сверкающую соленой влагой дорожку, ползет по ее щеке.
Тихонько прижимаю ее к себе всего на одно мгновенье, слышу как часто, будто пойманный в клетку зверек, бьется ее сердце. Хочется длить этот миг вечно, но пересилив себя, я все-таки отстраняюсь. Нежно целую ее в пылающий лоб и отворачиваюсь, натягивая через голову водолазку.
— Это не из-за тебя, любимая… Просто я должен… Самому себе должен… Мне нужно поехать туда, иначе нельзя…