Наше время быстро становится прошлым. Каждое вчера уже история.
Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется.
Нам не дано знать, какие плоды принесут посевы наших лет, какие памятники, какие свидетельства будут особо привлекать историков, что именно прочтут внуки и правнуки в сегодняшних письменах.
Мы хотим запечатлеть то, что помним. Чтобы оставить черепки для будущих археологов, камешки для будущих мозаик. Но и нам самим это необходимо сегодня. Чтобы противостоять хаосу. Чтобы сохранить отголоски умолкших голосов, следы ушедших. Чтобы продолжать жить.
22 сентября 1974 года. Севастополь
Часть первая
ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА
1. РАННЯЯ ОТТЕПЕЛЬ
Мы в руководстве сознательно были за оттепель и я сам.
Мы испугались - действительно испугались. Мы испугались, что за оттепелью польется поток, а мы окажемся не в состоянии его контролировать, и он может и нас затопить. Он может выйти за советские берега, образовать такие волны, которые сметут все барьеры, стены, удерживающие советское общество. Мы хотели направить движение оттепели так, чтобы стимулировались только творческие силы, которые способствовали бы укреплению социализма. Мы и сами хотели ослабить контроль над художниками, но были в этой области очень трусливы. У нашего народа есть на этот счет хорошая поговорка: "И хочется, и колется, и мама не велит".
Н. С. Хрущев
Кто прячет прошлое ревниво,
Тот вряд ли с будущим в ладу...
А. Твардовский
Многие наши современники начинают новое летосчисление с 5 марта 1953 года - со дня смерти Сталина.
Л. Когда началось дело врачей, мы узнавали в тюрьме о все новых арестах, погромных расправах и от наших новых коллег, и от недавних заключенных - Гумера Измайлова и Ивана Брыксина, которые не избегали старых товарищей и рассказывали нам о том, чего нельзя было прочитать в газетах и услышать по радио: об избиениях евреев в метро, в заводских проходных, о самоубийствах врачей, у которых умирали пациенты. В моем сознании и в сумятице полуосознанных чувств прорывался ужас.
Те бездушные, бессмысленно жестокие силы, которые хозяйничают в судах и МГБ, в лагерях и тюрьмах, которые расправлялись со мной и моими товарищами, я считал уродливыми "наростами" на здоровом теле страны. А что если именно это - суть, основа нашего государства, всего общественного строя?
Такие мысли я гнал, не хотел додумывать, убеждал себя "утешающими" стихами.
После первого бюллетеня о болезни Сталина было ясно - он не выживет; ТАК сообщать могли, только убедившись в полной безнадежности, зная, что это уже агония. Маленков, которого тогда называли "вторым", считался великодержавником, черносотенцем. Неужели начнется нечто вовсе непредвидимое, открытый фашизм?
Но ведь новое страшное самодержавие создал Сталин. Может быть, его смерть высвободит здоровые силы, социалистические, пролетарские? Либо новые хозяева будут менее самоуверенными, чем он, либо даже вовсе безыдейными и поэтому пойдут на сближение с Западом, прекратят войну в Корее?
Хотелось надеяться. Я не умел жить без надежд.
...Я оплакивал того Сталина, которого полюбил шестого ноября сорок первого года. В те непроглядно-мрачные дни мы на Северо-Западном фронте были почти окружены, отрезаны и от Москвы, и от Ленинграда. Немцы уже заняли Калинин, Мгу, Торжок.
У нас был трофейный радиоприемник, мне и моим товарищам по -должности полагалось слушать немецкие передачи. Я слышал, как надрывались победные фанфары немецких сводок, я слышал торжествующий крик Гитлера: "Этот враг повергнут раз и навсегда. Еще до наступления зимы мы нанесем последний удар". А наши сводки были безнадежно, до отчаяния скупыми: "Под натиском превосходящих сил... отошли... оставили... продолжали отход..." После всего этого неожиданно - голос Сталина, знакомый акцент, привычные учительские, пропагандистские интонации, словно он размышлял вслух, привычные, знакомые слова.
...Пройдут годы, и я пойму что это были наигранные, притворные интонации, что словарь был убогим, стандартные лживые словосочетания. Но все годы на фронте эти воспоминания о Сталине, придуманном и вознесенном десятками тысяч таких, как я, были одним из источников моей веры в победу. И потом, в тюрьме, вспоминая, думая о нем, я надеялся на освобождение, на торжество справедливости.
В день победы, в штеттинской тюрьме, я сочинял:
...Мы этого ждали
И в страшную осень в боях под Москвой,
И в дни, когда немцы у Волги стояли
И рев их орудий не молк над Невой...
Мы знали, кто мы. И мы знали, что Сталин
Германии карту держал под рукой.
О нем я сочинял в тюрьмах, на пересылках, в лагере и на шарашке многосуставную аллегорическую поэму "Пророк" - о вожде, который сурово, но мудро привел народ в обетованную землю.
Понадобилось десять лет, чтобы я уразумел, чего стоили мои якобы диалектические умозрения о "векторной гениальности" вождя, который, прокладывая верный путь к великой цели, не гнушался самыми страшными, самыми жестокими средствами, пренебрегая расслабляющей чувствительностью и предрассудками "абстрактного" гуманизма.
В те годы я стал понимать, что мы обожествляли не гениального мыслителя, а хитрого параноика, не великого революционера, стремившегося к счастью России и к счастью человечества, а мелкодушного, жестокого и тщеславного властолюбца. Его возносили на вершину власти необычайные исторические обстоятельства.
Большевистская партия была отлично организованной армией, которая объединяла рабочих революционеров, идеалистов-интеллигентов, фанатичных заговорщиков, преемников Нечаева и случайных попутчиков. Эта партия-армия подавила стихийную русскую революцию и создала новое государство, которое стало наследником худших традиций азиатского великодержавия.
Ленину и догматическим ленинцам борьба за власть, утверждение их бесконтрольной власти, подавление всех сопротивляющихся казались необходимыми средствами .для достижения великой цели - "всемирного братства трудящихся".
Для Сталина и его приверженцев, напротив, целью было самодержавие, утверждение и расширение всевластного государства, а коммунистические и социалистические теории и лозунги стали только средствами пропаганды, средствами воодушевления или запугивания таких, каким был я.
Поэтому Сталин уничтожил всех более одаренных соперников: Троцкого, Бухарина, Каменева, Рыкова, Зиновьева, Пятакова и др. И жестоко преследовал тех, кто сохранил пережитки старых социалистических идей некогда бескорыстной революционности.
Так я думал в 1968 году. Но если бы тогда, в те первые мартовские дни 1953 года, мне кто-нибудь сказал, что я буду так думать, я бы счел это бредовым абсурдом.
Р. А мне ни тогда, ни теперь не хотелось размышлять о Сталине, о том, кто он был объективно и субъективно. Не хотелось ни читать, ни слушать. И сегодня я хочу думать только о нас. О нас при Сталине, о нас, выбирающихся из-под Сталина.
Л. ...У нас на шарашке в пятьдесят третьем году установили телевизор, и с его экрана потекли к нам ободряющие впечатления.
Многие передачи воспринимались как приметы близящихся, наступающих, уже наступивших добрых перемен.
Мы смотрели пьесы Макаенка "Камни в печени", Крона "Кандидат партии".
Даже самые упорные пессимисты говорили:
- Такого раньше не бывало. Нет, не бывало. Еще в прошлом году авторы за такие пьесы привлекались бы по 58-й, п. 10 и не меньше десятки отломилось бы.
Выступал джаз Утесова, и это уже воспринималось как обновление - ведь совсем недавно и по радио, и в газетах джазы поносились как "чуждое", "разлагающее", "вредоносное псевдоискусство". Утесов подмигивал: "Саксофон у нас вполне приличный инструмент, хотя у него есть родственники за границей", и мы покатывались с хохоту и радовались этому как проявлению новой свободы слова.
Майский указ 1953 года об амнистии охладил слишком горячие ожидания. Освобождались только бытовые и ворье. Рассказывали о катастрофическом росте преступности, о грабежах и убийствах в Подмосковье и в самой Москве. Пессимисты говорили, что теперь уже наверняка никакого послабления не будет, что этой амнистией напугали весь народ. Тем, кто освободится, отсидев "от звонка до звонка", по-прежнему не будет разрешено жить в крупных городах, и большинство населения это поддержит.
Им возражали оптимисты, доказывая, что правительство теперь поймет, что освобождать надо таких, как мы, ни в чем не повинных, работящих, "приличных фрайеров".
После того как появился в печати термин "культ личности", целыми неделями ни в газетах, ни по радио не упоминалось имя Сталина. Меня даже огорчало это молчание как несправедливое.