То свое словечко вставит,
То чужое зачеркнет.
То его отметит птичкой
Сам себе и Глав и Лит
То возьмет его в кавычки,
То опять же оголит.
Знать, в живых сидел в газете,
Дорожил большим постом,
Как привык на этом свете,
Так и мучится на том,
...Обсудить проект романа
Члены некие сошлись.
Этим членам все известно,
Что в романе быть должно,
Кто герой и то ли место
Для любви отведено.
...У нас избыток
Дураков, хоть пруд пруди,
Да каких еще набитых
Что в Системе, что в Сети.
...От иных запросишь чуру
И отставку не хотят.
Тех, как водится - в цензуру
На повышенный оклад.
Тогда, в начале 60-х годов, Твардовский осиливал и номенклатурных дураков, и многих умников-цензоров. Но позднее поэму "Теркин на том свете" уже не включали в сборники его стихов. Мертвые хватали живых - и самого Твардовского, и авторов его "Нового мира"...
...Умер Сталин. Умер Хрущев. Умер Брежнев. Умер Черненко. Умер Андропов... А мертвечина, из которой они вырастали, остается.
Что-то меняется, что-то отваливается. Но сохранно зловещее царство мнимостей, бесчеловечных и противочеловечных сил и прикрывающих их обрядов, условностей, ритуалов. И теркинская преисподняя - это все еще наш доныне существующий посюсторонний, повседневный быт и общественное бытие.
Перечитывая поэму почти 30 лет спустя после первой встречи с ней, мы прежде всего радостно ощущали ее вольное поэтическое дыхание, музыку русского стиха, чудотворную силу простых слов, которые создают зримые, слышимые, осязаемые образы.
И сегодня мы вновь убеждаемся - эта поэма шире сталинской и послесталинской преисподней. Из конкретных подробностей, из реальных обстоятельств и реальных характеров наших соотечественников, наших современников рождается и растет поэзия, воплотившая вселенские и всевременные сущности, начала и концы человеческого бытия:
...День мой вечности дороже,
Бесконечности любой...
Но вела, вела солдата
Сила жизни - наш ходатай
И заступник всех верней
Жизни бренной, небогатой
Золотым запасом дней.
Неодоленная преисподней сила рядового солдата Василия Теркина, который вопреки всем препятствиям вырвался, ушел от смерти, заворожила нас с первой же встречи.
Мы в те годы жили и свежими горькими воспоминаниями, и напряженной злобой дня, спорами, слухами, догадками, обещаниями. Иногда в шумной суете малые происшествия казались крупными событиями.
Но Теркин остался неизменно значителен. Он был знамением новых времен, он сулил победы, он побуждал обратиться к себе, понять, осмыслить свою личную ответственность за судьбу страны.
Один из авторов "Нового мира", молодой публицист и философ Юрий Карякин, высказал то, что мы думали и чувствовали:
"Одно из главных следствий разоблачения культа личности заключается в чрезвычайном обострении чувства ответственности каждого человека (и в особенности коммуниста, марксиста) за все, что его окружает, за все происходящее в мире. Мало признаться: "Не знал, а потому слепо верил". Труднее и несравненно важнее спокойно разобраться в том механизме собственного сознания, который "срабатывал определенным образом" в те годы и который надо перестраивать так, чтобы он уже никогда больше таким образом не "срабатывал". Освобождение от предрассудков культа личности - это не только правда о Сталине, но и правда о себе, о своих иллюзиях".
Р. В те годы мы все время жили "на людях". В квартирах друзей, знакомых и во всех наших временных пристанищах едва ли не ежевечерне собирались друзья и просто случайные знакомые или знакомые знакомых. Тогда возникло множество постоянных кружков.
Что такое кружок, дух кружка?
"По-моему, служить связью, центром целого круга людей - огромное дело, особенно в обществе разобщенном и скованном..." - писал Герцен. Так жили несколько поколений русских интеллигентов. Но в Советском Союзе в 30-х, и тем более в 40-х - начале 50-х, само понятие "кружковщина" стало не только бранным, но и угрожающим. Любое самочинное объединение могло оказаться подозрительным. Одной из явственных примет оттепели уже в самую раннюю пору, в пятьдесят четвертом, пятьдесят пятом годах были стихийно возникавшие, пестрые, аморфные компании, которые превращались в устойчивые содружества.
Л. Когда в декабре 54-го года я вышел из тюрьмы, то в первые недели меня это поразило, как нечто новое и неожиданное. В нескольких знакомых квартирах постоянно собирались люди - не столько для того, чтобы выпить, потанцевать, пофлиртовать, посплетничать, но, главным образом, поговорить, пообсуждать, "пообобщать". И это были не обычные "детские" разговоры, а серьезные рассказы, размышления вслух, споры. Говорили о новых книгах, спектаклях, выставках, но всего больше, всего увлеченнее - о жизни в стране, о политических переменах, о слухах. И всегда находились такие, как я, недавно освободившиеся из тюрем и лагерей. Нас подробно расспрашивали и нам рассказывали. Иногда кто-нибудь радостно замечал: "А ведь мы перестали думать о стукачах".
Р. Люди тянулись друг к другу. Образовывались как бы клетки новой общественной структуры. Впервые возникало настоящее общественное мнение. В квартирах, а тогда еще в комнатах коммунальных квартир, у столов, заставленных разнокалиберной посудой, за едой, которая чаще всего сводилась к водке с селедкой и винегретом, а потом к чаю с печеньем, происходили многочасовые роскошные пиршества мысли, создавались и оспаривались теории, ниспровергались старые авторитеты, утверждались новые. Разумеется, были постоянные темы, неисчерпаемые: Хрущев и Сталин... Пастернак, Дудинцев, Эренбург... цель и средства... Когда ЭТО началось? В 37-м, в 31-м, в 21-м? (До семнадцатого тогда еще не добрались.)
Во время Второго съезда писателей в декабре 54-го года в сатирической стенгазете появился лозунг: "Поднимем критику до уровня кулуарных разговоров!" Домашние кружки и были этими критическими кулуарами. И мы тогда много смеялись. Везде возникали самодеятельные сатирические группы, в Писательском клубе образовался ансамбль "Верстки и правки". Новорожденное общественное мнение вырывалось из кружков, из кулуаров в более многочисленные аудитории.
Л. В 1957 году "Комсомольская правда" опубликовала стихотворение Б. Слуцкого "Физики и лирики". Стихотворение вызвало много читательских откликов. Ученый-инженер Полежаев писал, что в эпоху научно-технической революции жизненно важны только точные, естественные науки и производительные занятия, а литература, искусство и все, что с ним связано, пригодны для развлечений, "на десерт". Избыточная чувствительность и умозрительные мечтания только отвлекают от серьезных дел. Полежаеву возражал Эренбург и другие, доказывавшие, что и в космосе "нужна ветка сирени..."
В газетах публиковались статьи, письма, отчеты о дискуссиях.