Казалось, озеро вот-вот разрыдается и лишь с трудом сдерживает слезы. Над ним нависли тяжелые, набрякшие тучи, готовые пролиться дождем. По воде пробегала тревожная рябь: еще немного — и озерная гладь закипит, запенится. Но дождь так и не начинался, и поверхность озера оставалась по-прежнему спокойной. Только медленная зыбь, словно память о прошедших бурях или предвестие новых ненастий, колыхалась, покачивая лодку.
Мыс Тахкониеми выдается далеко в открытое озеро — он словно всегда в дозоре, чтобы первым встретить бурю. На краю мыса стоят три сосны. Три, как во всех карельских сказках, но это не сказочные красавцы деревья, а корявые, искривленные морозами и ветрами, выросшие на скудной каменистой земле северные сосны с ветвями, искореженными бурями, одна даже с обломанной вершиной. Но еще не случалось в этих краях такой бури, что смогла бы сломать их, вырвать с корнями. Казалось, эти сосны прикрывают собой молодой сосняк, выросший в глубине мыса. У молодых деревьев впереди будут свои бури.
Миновав мыс, лодка вышла в открытое озеро и направилась к другому берегу, до которого было верст десять. На веслах сидела женщина лет тридцати, а на кормовом сиденье — мальчуган лет пяти-шести. По одежде женщина могла бы сойти за старуху: латаные-перелатаные старые сапоги, выцветший ситцевый сарафан, вместо пальто солдатская шинель, укороченная чуть ли не по пояс. Из отрезанных пол шинели были-сшиты штаны для мальчика. Правда, сукна не хватило, штаны получились короткие, до колен, но зато теплые и крепкие. Мать сшила их сама. До этого ей не приходилось шить мужской одежды. Конечно, шитье — дело женское. Умеешь, не умеешь — шей. Да вроде и умения особого тут не надо. Взяла ножницы для стрижки овец, раскроила штанины, сшила их — вот портки и готовы, носи на здоровье, сынок.
Вспотев от гребли, женщина сбросила с головы вязаный платок, из-под которого выпали две тяжелые косы, одна на грудь, другая за спину.
Прошло много лет с тех пор, как на посиделках к ней подсел Васселей, дотронулся до косы и шепнул:
— Анни, а косы у тебя красивые.
— Только косы? — засмеялась Анни.
А сама покраснела.
Конечно, ей хотелось, чтобы вся она была красивая, лучше всех. Но что поделаешь, если лицо у нее слишком широкое, нос маленький, да к тому же еще и вздернутый. Зато глаза у нее были… Конечно, Васселей их сразу заметил. Большие и ярко-синие. Когда Анни была ребенком, мать ее ласково называла: «Глазастая ты моя».
О глазах Васселей не сказал ничего. Только заглянул в них пристально-пристально, поднялся с лавки и ушел. А через неделю к дому Анни подошла ватага мужиков и как начали палить из дробовиков в небо. Потом сваты ввалились в избу, и старший из них, подпоясанный полотенцем, торжественно перекрестился и сказал:
— Слыхали мы, что у вас девица-красавица на выданье, а у нас жених хороший имеется…
Три дня гуляли свадьбу. И плакали-причитали, и кадриль отплясывали. По обычаю, Анни должна была слезами обливаться, только не плакалось ей. Подруги тоже радовались, что их Анни станет невесткой в богатом доме. Анни, правда, призналась им, что быть невесткой в богатом доме ей вовсе не хочется, а женой Васселея она стать рада. В доме Анни жили бедно, но когда свадьбу праздновали, еды на всех гостей хватило. Все, что в доме нашлось, пошло в котлы и на сковороды, а потом на стол. Даже единственного теленка зарезали.
Во время свадьбы Анни спросила у Васселея:
— Ты за моей косой пришел?
— Нет, я тебя всю беру, — ответил Васселей.
…— Мама, греби побыстрее, холодно, — попросил сын Анни.
Кончалась весна, но погода держалась холодная, как поздней осенью. На березах едва набухали почки.
— Да я гребу, Пекка. Давай-ка я повяжу тебя своим платком.
На Пекке был рваный свитер с укороченными, выше локтя, рукавами. Мать повязала поверх свитера свой платок.
— Ну как, теплее?
— Теплее.
Лодка была широкая, устойчивая, специально для бурь сделанная; она лишь чуть покачнулась, когда Анни вернулась на свое место. Когда-то лодка шла легко, но теперь стала тяжелой, набухла от воды и начала течь. Пришлось снова взять черпак и вычерпывать воду из лодки. «Был бы Васселей, лодку бы починил, — подумала Анни. — Хоть бы знать, где он скитается».
Через полгода после свадьбы Васселей ушел в Финляндию, чтобы не попасть на германскую войну. От армии ему все равно не удалось отвертеться. В Каяни его задержали, отправили в Петроград, оттуда на фронт. Каждый вечер Анни, мать и отец Васселея молились, упрашивая бога уберечь Васселея от пуль. Но всевышнего об этом просило так много верующих, что не все молитвы он мог выслушать. Васселей пробыл на фронте два года, на третий пуля пробила ему грудь навылет, а другая пуля перебила руку. Полгода он провалялся в лазарете, потом его отпустили долечиваться домой. На фронт он уже не вернулся: большевики взяли власть и свергли тех, под чье командование Васселей должен был идти.
Закутанный в толстый материнский платок, Пекка согрелся, и его начало клонить ко сну. Мать уложила задремавшего мальчика позади себя на носу лодки. Приятно было лежать, прильнув ухом к борту, слушать, как вода плещется о нос лодки, и разглядывать, как коса на спине матери медленно покачивается в такт гребле. Мать гребла и тихо пела:
— Спи, Пекка, спи, — сказала мать, заметив, что сын одним глазком следит за нею. Она поднялась и накрыла его своей шинелью. Когда она снова взялась за весла, вторая коса тоже оказалась на спине, и теперь уже две косы вместе начали качаться в такт движениям матери.
Мама умела петь, а бабушка — мастерица сказки сказывать. Сказки она обычно рассказывала вечером, когда становилось темно, при свете камелька или на печи. Особенно приятно было их слушать, сидя перед жарким пламенем камелька. Весь красный угол освещается каким-то желтоватым, беспокойным светом. Свет этот словно живой, он все время движется с одного места на другое, колыхается, вырисовывая причудливые тени, то темнеет, то опять разгорается ярко-ярко. А тени на стене то исчезают совсем, то снова появляются. Но в кутнем углу и возле дверей хоронится темнота. Темнота тоже двигается, живет. Кадка с водой, стоящая возле дверей, выплывает из темноты толстая-претолстая, большая, точно замок, которым должен овладеть Тухкимус, чтобы спасти царевну, потом замок исчезает, и кадка становится похожей на ступу бабы-яги. Когда огонь в камельке догорает, залезают все на печку. Угли в камельке долго светятся, и при их медленно затухающем отсвете бабушка рассказывает о том, как Тухкимус совершал путешествия в удивительные страны за тридевять земель, где все было не так, как в Карелии. А в трубе воет метель, таинственным голосом своим вторя бабушке, которая говорит, что мир велик и много в нем странного, но все равно не надо бояться, надо быть смелым и делать людям добро.
Песни матери Пекке обычно приходилось слушать в лодке на озере. Ритмичное постукивание весел в уключинах, плеск воды о борта, небо, то голубое, ясное, то облачное, — все это создавало свой особый фон. Облака тоже могут рассказать многое: если всмотреться в них, увидишь и белые замки, и снеговиков, и белых медведей. А сегодня тучи нависли низко-низко, и были они такие хмурые, что даже разглядывать их не хотелось. Под плеск воды было приятно дремать, слушая сквозь сон, как мать уговаривает старика волшебника «завязать глаза ребенка ниточкой шелковою».
Анни оглянулась. Мальчик спал. До берега было еще далеко. «Только бы ветер вдруг не поднялся!» — мелькнуло у Анни. Озеро-то своенравное, оно может ни с того ни с сего вдруг запениться, вскипеть огромными волнами, и тогда лодку начнет заливать, и в одну минуту можно промокнуть до ниточки. Анни даже пожалела, что взяла с собой сына.
Наконец лодка подошла к берегу и вошла в густые камыши. Шуршание тростника о борта лодки разбудило Пекку.
— Уже приехали?
— Уже, родненький, уже.
С большого, открытого болота в озеро впадал ручей. В его устье и были поставлены мережи. Верхняя часть самого большого кольца возвышалась над водой, от него в обе стороны шли по воде поплавки боковых мереж. Едва лодка приблизилась, вода в мереже забурлила, кольцо заколыхалось так, что закачался и кол, к которому мережа была привязана.
— Мам, гляди, гляди! — закричал Пекка.
— Не волнуйся, из мережи она не уйдет, — улыбалась мать. Она тоже была рада — не забыл их бог.
В большой мереже оказалось три щуки, одна такая огромная, что Анни даже испугалась, как бы щука не порвала мережу. Рыба помельче оказалась в других мережах. Корзина стала совсем полной, хотя большую щуку бросили прямо на дно лодки.
На берегу лежали полусгнившие жерди, на которые когда-то стоговали сено. Для стогования они уже не годились, а на топливо вполне.
— И этот лужок останется некошеным, — вздохнула мать, раскладывая костер.
Не было косарей, да и не для кого было заготовлять сено: коров в деревне осталось совсем мало.
Пока костер разгорался — гнилые дрова сильно дымили, и неуверенные языки пламени долго лизали их, словно выискивая место, за которое можно было бы ухватиться, — тем временем Анни полоскала мережи и ставила сушиться. Потом она воткнула в болотистую землю жердь и, наклонив ее к костру, приладила над огнем котелок с ухой.
— Сейчас мы с тобой попируем, — сказала она сыну.
Настроение у обоих было приподнятое. Рыбалка оказалась удачной. У костра было тепло, и в котелке весело побулькивала уха. Легкий ветерок с шелестом пробегал по высохшей осоке.
— Вот отец вернется и ты подрастешь — так мы!.. — размечталась вслух мать. Чего только у них не будет, когда Васселей вернется домой, а Пекка станет большим! Первым делом они, конечно, купят лошадь, она потом достанется Пекке. Потом надо всем одежонку новую. И хлеба у них будет столько, что на весь год хватит. А она, Анни, только и будет, что из избы в амбар бегать, своих мужиков кормить. О чем она еще могла мечтать!
«…И ты подрастешь…» Пекка старался представить то время, когда он станет большим. У него мечты были смелее, чем у матери. Родным он построит настоящий дворец, чтоб весь был в хрустале да в золоте. И всех в шелка оденет. А на столе должно быть столько сахару и лепешек, чтобы можно было есть сколько хочется.
Анни вынула из лодки сиденье и устроила из него столик возле костра. Из дому она захватила, завернув в полотенце, ломоть хлеба. Она разделила ломоть на две части, одну дала сыну, другую завернула обратно, в полотенце. Дома-то хлеб пригодится. А здесь ей самой хватит и ухи.
Начинало вечереть, когда Анни поставила мережи на место, и они отправились домой. Едва лодка успела выйти из камышей, как Пекка вдруг сказал:
— Мам, гляди. Мужик какой-то.
На мысе стоял какой-то человек и махал им рукой.
— Эй, греби сюда, — донеслось до них.
— Гребу, гребу, — ответила тотчас Анни.
Есть у карел, у жителей лесов, неписаный закон: если кто-то просит перевоза, надо помочь путнику. Правда, в последнее время путники всякие стали появляться — и хорошие были, и плохие, — но если лодку требуют, надо перевезти.
Кого только не заносило в эти края! Анни стала вспоминать: сперва пришли финны, это были белые. Потом — свои, карелы. Они называли себя красными, но были в английских мундирах. Потом приходили русские, тоже белые. Потом опять пришли финны, теперь уже красные. За ними — снова белые финны, затем русские, но уже красные русские. Теперь в их деревне стояли солдаты Ухтинского правительства. Говорят, что они не красные и не белые. А кто они, поди знай…
Да разве ей, бабе, упомнить, всех, кто побывал здесь, разве разобраться, кто — кто. Тут не всякий и мужик поймет. А этот путник тоже — кто он такой? Да и не положено бабам расспрашивать, кто и зачем, надо помочь человеку, перевезти. А куда и зачем кто идет — пусть всякий сам знает. Все же Анни не сдержала своего любопытства и крикнула издали:
— А ты кто будешь?
Человек на мысе долго молчал. Потом спросил в свою очередь:
— А ты чья?
Анни даже вздрогнула. Голос мужчины показался ей очень знакомым. Она перестала грести и начала всматриваться. До мыса было еще далеко, но Анни показалось, что человека этого она знает.
— А тебя не Мийтреем зовут? — крикнула она.
И человека на мысу словно ветром сдуло. Сердце у Анни заколотилось сильно-сильно, и она не отрывала взгляда от мыса. Потом из-за деревьев опять вышел человек. Но это был уже не тот, что просил лодку. И крикнул он не по-карельски, а по-фински:
— Нет, меня зовут не Мийтреем. Ладно, можете не подъезжать, обойдемся…
И, махнув рукой, он тоже исчез в лесу. Анни сидела ошеломленная, держа весла на весу. Пекка молча следил, как с весла падали в воду капли: сперва часто, потом реже.
Анни опустила весла в воду и так круто повернула лодку, что в уключинах затрещало. Она гребла изо всех сил, так, что вода перед лодкой забурлила, а за кормой оставались крутящиеся воронки. Пекке стало боязно. На кого это мать так рассердилась?
— Пекка, ты помнишь Микиттова Мийтрея?
Пекка кивнул головой. Об этом Мийтрее у них в доме много говорили: ведь это он убил дядю Олексея.
Понемногу Анни успокоилась. Почему Мийтрей спрятался в лесу? Неужели он узнал Анни и испугался? И от кого он скрывается? Ведь сейчас в деревне нет ни красных, ни белых, а солдаты Ухтинского правительства даже не в форме, и к тому же это свои, карелы. Может, Мийтрей испугался Анни? Будь он хоть красный, хоть белый, хоть черный как головешка, в лодку бы она его не взяла. А если бы он и сел в лодку, то двинула бы его веслом по башке и в озеро бросила. Интересно, а что это за финн с ним был. Наверно, такой же бандит с большой дороги, как и Мийтрей…
Начал накрапывать дождь. Потом поднялся ветер. Сперва налетел порывом, потом взбаламутилось все озеро. Вскоре оно запенилось, заволновалось. Ветер был встречный, и волны, разбиваясь о нос лодки, обдавали спину Анни холодными брызгами. Пекка сидел на корме, крепко ухватившись обеими руками за борта лодки. Анни с тревогой подумала, что мальчику было бы безопасней сесть на дно лодки, но в лодку набралось много воды, а вычерпывать ей было некогда. Скорее бы добраться до берега! Надо же было так случиться: на самой середине озера их захватил ветер. Волны становились все круче, лодка то взлетала на пенистых волнах, то проваливалась между ними словно в черную бездну. Анни гребла изо всех сил, упираясь ногами в дно лодки и сжимая весла так, что костяшки пальцев побелели.
— Держись крепче! — кричала она сыну. — Тебе не холодно?
Мальчик ничего не ответил. Конечно, ему было холодно, но мать ничем не могла помочь. Сшитое из старой шинели пальто она уже отдала ему, но жесткое сукно, намокшее от брызг и затвердевшее от воды, совсем не грело. Зато самой Анни, налегавшей на весла, было жарко, хотя она осталась в ситцевом сарафане и ее спину то и дело обдавало водой. Ветер все усиливался, но волны становились меньше — лодка завернула за мыс, в заветрие.
Дом Анни стоял на восточном конце деревни, до него было недалеко, но Анни направилась на западный конец и пристала к берегу возле избы Якконена, у которого находились на постое два солдата Ухтинского правительства.
Продрогший Пекка со всех ног пустился бежать домой. Влетев в избу, он выпалил, не переводя дыхания, все новости:
— Бабушка, а мы поймали много рыбы и видели того дяденьку, что дядю Олексея убил, а мама побежала за солдатами.
— А-вой-вой! — Бабушка засуетилась, хотела было тоже бежать к солдатам, но тут заметила, что мальчик насквозь промок. — Ну-ка, скидывай штаны да лезь скорей на печь. Вот так… Вот тебе горяченького чайку, пей…
Вслед за Пеккой на печь полезла дочь Олексея Натси.
— Я когда вырасту, — сказал Пекка, прихлебывая горячий чай, — возьму ружье и пойду ловить этого Мийтрея.
— И я с тобой, — поддержала его Натси.
А бабушка бежала уже к избе Якконена.
Если бы не висело на гвозде возле дверей в избе Якконена две винтовки, постояльцев вряд ли можно было бы принять за военных людей. Один из них был в портках, сшитых из английского мешка, и в обычных рабочих сапогах; другой — в черных, порядком обносившихся, с заплатками на коленях, брюках и босиком. На воронце сушились две верхние рубахи. Видно было, что дождь застал их на поле. Мужчин в деревне осталось мало, и потому постояльцы Якконена по своей воле помогали деревенским жителям на полевых работах.
Анни заканчивала свой рассказ о неожиданной встрече на озере, когда в избу вошла запыхавшаяся свекровь.
Старший из солдат, Юрки Лесонен, копался в кошеле. Найдя сухие носки, он удивленно спросил:
— Откуда же это Мийтрей появился? И почему он в деревню не идет?
— Он меня испугался, — сказала Анни. — Потому и в лодку не сел.
Смерив взглядом Анни, Юрки усмехнулся: да, есть чего бояться, худенькая, тоненькая, как девчонка…
Второй постоялец — его звали Симо — возился с самоваром. Он, видимо, не знал Мийтрея, потому что спросил:
— А что это за Мийтрей, он красный или белый?
— Мийтрей-то? Да это тот самый, что невинных людей убивал, — объяснила свекровь Анни. — Уж не знаю, красный он или белый, а бандит он большой.
— Мийтрей из этой деревни, — стал рассказывать Юрки. — Мы с ним вместе были в английском легионе. Мы шли через Хайколу на Ухту, а он шел через Тахкониеми. И здесь он ни за что убил человека, старшего сына вот этой Маланиэ.
— Ну что ему за это было?
— Что было? А ничего не было, — сокрушался Юрки. — Мы-то думали, вот прогоним финнов и займемся им, этим Мийтреем. В Вуоккиниеми бой был большой. Кончился бой, хватились мы Мийтрея, а его и след простыл. Спрашиваем у одного, у другого — никто не видел. Куда-то пропал. Был, да сплыл.
Юрки достал вырезанную из свилеватой березы изящную трубочку, наполнил ее табаком и, покуривая, продолжал:
— А мы остались границу охранять. Постояли, постояли, и вдруг англичане присылают приказ, что надо нам вернуться на Мурманку воевать против красных. Пойдем мы, ждите! Ну и подались мы кто куда. Кто по лесам до красных добрался, кто по домам разбежался, а были и такие, что подались в Финляндию, к тем самым белякам, которых мы только что шуганули. А я же пошел с теми, кто отправился бить миллеровцев…
— Так вы пойдете искать Мийтрея или не пойдете? — Спокойствие Юрки рассердило Маланиэ. — Или даром хотите есть народный хлеб?
— Ежели Мийтрей красный, то пойдем, — ответил Симо.
— А кто тебе сказал, что мы с красными воюем? — загрохотал басом Юрки.
— Так какого же черта мы торчим здесь?
— Этого я не знаю, — усмехнулся Юрки. — Мы ни с кем не будем воевать. Лишь бы нас оставили в покое.
Тогда Маланиэ сказала Анни:
— Давай оставим их в покое и пойдем домой, а они пусть себе полеживают. Каких только нет на свете дармоедов!
Уходя, Маланиэ обернулась в дверях и спросила:
— А ваше правительство-то скоро будет хлеб раздавать народу?
Юрки не успел ничего сказать, как Маланиэ сама же ответила на свой вопрос:
— Дождешься от него. Наоборот: все, что найдет, все в Финляндию отправит. Только-то и проку от вашего правительства.
— За такие разговоры могут и к ответу призвать, — строгим тоном заметил Симо почему-то по-фински.
— Было б у меня время, так я бы тебе ответила, — сказала Маланиэ, поглядывая на кочергу. — Ишь ты, язык свой забыл, на чужом начал балакать.
Маланиэ и Анни вышли на берег и сели в лодку.
— Гляди-ка ты! — обрадовалась Маланиэ, увидев улов. — Спасибо тебе, господи, кормилец ты наш…
Когда лодка стукнулась о свой причал, Маланиэ проворно выскочила на берег и, ухватившись за борт лодки, рывком приподняла ее и начала втаскивать на берег. Анни, подоспевшая к свекрови на помощь, потянула с другой стороны, но, взявшись за лодку, она почувствовала, что ее помощь в общем-то была не нужна. Потом они вдвоем понесли тяжелую корзину с рыбой, а в другой руке свекровь несла, держа за жабры, большую щуку.
Хотя деревня и называлась но имени мыса Тахкониеми, на самом мысе домов не было, все избы расположились полудужьем по берегу залива. Третьим со стороны мыса стоял дом Онтиппы. Дом — самый большой в деревне, рассчитанный на большую семью, и построил его сам Онтиппа еще в молодые годы.
Изба такая просторная, что зимой в ней одновременно можно делать сани и небольшую лодку. Из избы дверь ведет во вторую избу, как здесь называют горницу пятистенного дома. В большой избе стоит русская печь, в которую еще с вечера накладывают длинные, чуть ли не в сажень, поленья. Перед устьем печи широкий шесток. В других домах в загнетках устроены крючки для котлов, а в доме Онтиппы была сделана плита. В левом углу печи — камелек, в котором огонь разводят для того, чтобы долгими зимними вечерами в избе было светло и уютно. Со стороны кута у печи стоит украшенный резьбой рундук со шкафчиками для одежды и с выходом в подполье, где хранится картофель. Рядом с рундуком в припечье вделаны печурки, для носков и рукавиц. С рундука можно легко подняться на печь, где вполне уместится вся семья в нынешнем составе. Печь застлана сухими, потрескивающими при каждом движении лучинами, на которые наброшены дерюги. Во второй избе тоже имелась печь с лежанкой.
Из сеней дверь ведет в светелку, в клеть для молока и во двор, где находится конюшня. В конце двора — вход в хлев. Из сеней также можно попасть на поветь. С улицы на поветь поднимается широкий некрутой взвоз, по которому зимой въезжают прямо на сарай с возом сена. Остальные постройки дома — рига, сарай, амбар, баня — также просторные и добротные.
Так что места в доме хватало, только жильцов в нем осталось маловато. Старший сын Онтиппы и Маланиэ, Олексей, лежал на кладбище, его-то и убил Мийтрей. Младший, Рийко, служил в Красной армии, а средний, Васселей, был где-то в Финляндии. Жили в избе жены Олексея и Васселея с детишками да сами хозяева дома — старый Онтиппа и Маланиэ. Рийко даже невестку не успел привести в дом.
Только что вернувшийся с поля хозяин дома, Онтиппа, в ожидании обеда чинил сеть. Онтиппе было уже за семьдесят. Сохранившиеся на висках и затылке густые волосы темным венчиком окружали огромную лысину, а пышная окладистая борода закрывала чуть ли не всю широкую грудь старика. Роста старик был богатырского, да и жена его, Маланиэ, тоже была под стать ему, высокая и стройная. Когда речь заходила об их росте, Онтиппа, посмеиваясь, говорил:
— Так бабу же надо брать по своему росту. Не дело, ежели мужик всякий раз, как бабу обнять вздумает, кланяться ей должен…
Увидев Маланиэ и Анни с корзиной рыбы, Онтиппа оставил сеть, встал и, держась обеими руками за поясницу, которую весной у него часто ломило, подошел посмотреть улов. Улов ему показался не таким удачным, как Маланиэ.
— Что ж, и то лучше, чем пустая корзина, — сказал он и добавил: — А вот прежде, бывало, уловы были настоящие.
По мнению Онтиппы, в старые добрые времена все было по-другому. И солнце летом лучше грело, и морозы зимой были не то что нынче, теперешние морозы и морозами-то не назовешь. Теперь в мире все кувырком пошло, вот бог и отвернулся от людей, решив про себя: пусть люди живут, как им хочется. Ноне рыба только по глупости попадает в сети, а не по божьей милости.
Старшей из невесток, Иро, было лет сорок, но волосы у нее были уже поседевшие, лицо в морщинах и она сутулилась, как старуха. Рядом с ней Анни, которая всего на десять лет моложе, сошла бы ей вполне за дочь.
Анни шмыгнула в горницу, быстро переоделась в сухое и, вернувшись в избу, принялась за работу. Пекка и Натси играли в бабьем углу. Дед смастерил им из лучин игрушечные сани и вырезал из осины лошадку, у которой была вся сбруя — и хомут, и дуга, и все прочее. Пекка запряг лошадку в сани, а Натси постелила в сани немного кудели, чтобы кукле было теплее и мягче ехать, поставила корзиночку с дорожными припасами и накрыла куклу тряпичным одеяльцем.
— А-вой-вой, ох уж эти ребятишки! — засетовала Анни. — Уж не перед плохой ли дорогой играют? Мама, ты помнишь, как перед войной ребятишки все играли в войну? А потом война пришла. И не одна война…
— Помолитесь, и с богом сядем обедать, — велела Маланиэ.
Маланиэ стояла перед иконой дольше, чем другие. Она крестилась, как крестятся русские, но ни одной православной молитвы она не знала, молилась по-карельски. Должен же всевышний и по-карельски понимать.
Свою молитву Маланиэ начала как обычно, с благодарности всевышнему. Она всегда благодарила бога, было за что или не было. Потом перешла к делам житейским. Онтиппа, конечно, тоже молился, но разве мужики знают все домашние дела… Вот и приходится Маланиэ самой помнить обо всем. Еще утром она перечислила всевышнему то, о чем он должен позаботиться в течение дня, но не грех лишний раз и напомнить. Надо было попросить господа покарать Мийтрея, а заодно еще раз помолиться за здравие Васселея и Рийко. Кроме того, утром Маланиэ забыла сказать всевышнему о корове. Корову уже давно выпустили пастись в лес, а молока она, по мнению хозяйки, давала слишком мало. За рыбу Маланиэ благодарила от всей души, но заодно не преминула попросить всевышнего, чтобы тот и впредь был столь же щедрым. Ведь народ сейчас голодает. Это-то должно быть известно всевышнему. Маланиэ даже посоветовала богу доставить муку из Финляндии. Раз обещали, пусть дают. Только надо глядеть, чтобы финны власть не забрали…
— И никогда больше, боже милостивый, не посылай к нам англичан, — попросила Маланиэ в заключение. — Пусть дома у себя сидят. А здесь они лишь народ мутят да невинных людей убивают.
Боженька смотрел на Маланиэ с потемневшей иконы с таким видом, словно старался запомнить все просьбы и наставления хозяйки дома. Его просили помочь не только в делах житейских, но также заняться и вопросами мировой политики, ибо карелы, этот небольшой народ, спокойно живший среди своих лесов, вдруг оказались в водовороте мировых событий…
А озеро продолжало бушевать. Из окна было видно, как растущая возле бани ель чуть не дугой сгибается, пытаясь противостоять ветру. Дождь лил как из ведра. «Как хорошо сейчас дома!» — подумала Анни. Только бы жить народу в мире. Она вздохнула, подумав, что, может быть, у бедного Васселея сейчас и крыши-то нет над головой. Потом улыбнулась, вспомнив, что Мийтрей тоже небось сейчас мокнет под дождем. Так ему и надо, злодею!
Мийтрея в деревне считали пустомелей. Если поверить ему, то нет в округе ни одной девки, которую бы он не соблазнил и которая не согласилась бы выйти за него замуж, стоит ему только показать кончик носового платка. С молодых лет он отправился коробейничать в Финляндию. Только богатства себе Мийтрей не нажил, хотя, по его словам, не было ловчее коробейника, чем он, и не было покупателя, которого бы он не надул. В обмане греха он никакого не видел: на то и руочи, чтобы их надувать.
Жил Мийтрей со старой глухой матерью в полуразвалившейся избушке. Мать уже не раз ворчала на сына, что пора бы и ему взяться за ум, бросить бродяжничать, привести невестку в дом да построить новую избу. Над их жильем народ уже смеется: не изба, а воронье гнездо. Мийтрей, ухмыляясь, отвечал матери, что невест у него полным-полно, на каждом мысочке по одной, а то и по две, по обе стороны границы, а что касается избы, то со временем, как только будет поспокойнее, он такие хоромы поставит, что Онтиппа помрет от зависти.
Два года назад, весной восемнадцатого года, Мийтрей вернулся из Финляндии, куда ездил коробейничать, и привез с собой много всякой одежды, сахару и кофе. Хвастался, что торговля у него шла удачно. Все диву давались: в Финляндии в то время шла война, мужики кто у красных, кто у белых были, а Мийтрей там, оказывается, торговлей занимался.
— А я по деревням бродил, — посмеиваясь, рассказывал Мийтрей. — День красным продаю, другой — белым, те и другие платят одними деньгами. Дает как-то мне один сермяжник, ну белый то есть, денег, говорит, к вечеру принеси мне папирос. Прихожу я вечером с папиросами, смотрю, от сермяжника одни рожки да ножки остались. Ну и бог с ним, царство ему небесное. Отнес я эти папиросы красным, они мне тоже заплатили, вот так одни папиросы два раза продал. Я-то парень не промах…
В Тахкониеми тогда стояло человек десять белофиннов из отряда подполковника Малма[1]. В доме Онтиппы тоже два белых солдата жили. А Мийтрей как ни в чем не бывало ходит по деревне и всем говорит: «А одно я вам скажу. Скоро этим проклятым лахтарям придется убраться из Карелии. Вот увидите…» Пустомеля, он и есть пустомеля! Что с него возьмешь? Конечно, никто ему не поддакивал. За такие речи недолго и пулю в лоб получить… Мужиков в деревне почти что не было. Кто на Мурманку тайком подался, кто в лесах хоронился. Были, правда, и такие, кто вступил в отряд Малма — одни по доброй воле, других вынудили. А Мийтрея так никто в отряд и не загонял, хотя он и не скрывался.
Один день навсегда врезался в память Анни. Это был один-единственный счастливый день, выпавший ей за все эти трудные годы. Она часто видела во сне своего Васселея. Он являлся к ней чуть ли не каждую ночь, и Анни с вечера даже торопилась скорее уснуть, чтобы снова увидеть мужа. Каждый вечер Васселей как бы возвращался домой. Но каждый раз ему встречалось что-то загадочное, что мешало дойти до дома: то к берегу доберется, а то и во двор уже придет. И никак не мог переступить через порог. В ночь перед этим днем Васселей вообще не пришел к ней во сне. Анни сама отправилась искать его. Идет, идет, и вдруг перед ней вода. Воде конца не видно, а мелко. Она бредет по воде, бредет, а воде конца нет… Днем она стала рассказывать о своем сне Маланиэ. Рассказывает и вдруг слышит голос Васселея: «А ты еще немного побреди и встретишь мужа». Анни показалось, что она сходит с ума. Ведь Васселею во сне так ни разу и не удалось переступить порог родного дома, а тут он стоит у дверей, как живой, и улыбается. Неужели это тоже сон? Вроде она и не спит… А в дверях и вправду стоял Васселей, живой, заросший бородой, в потрепанной солдатской шинели. Губы его дрожали, он что-то силился сказать, да не мог. Анни вскрикнула и бросилась ему на шею… А Маланиэ то к иконе подбежит и скажет: «Видишь, господи, мой сын-то вернулся, слышишь, господи!», то к Васселею метнется, хочет обнять сына, да невестка мешает, повесилась на шею Васселею и не отпускает. А Васселей хриплым, отрывистым голосом спрашивает: «Чего вы ревете? Ведь я же вернулся живой».
Радость Анни тут же сменилась тревогой: в деревне-то белые, домой Васселей пришел живым, а здесь и убить его могут.
— Смерть ждала меня долго, подождет еще. — Васселей был спокоен. — А где отец? Где Олексей, Рийко?
Дома были, кроме матери и жены, лишь Иро и дети. Дети страшно испугались, увидев незнакомого бородача. Тем более что при виде этого чужого дяди бабушка заплакала.
— Не знает Онтиппа, что сын вернулся, — сказала Маланиэ. — Не хочет при руочах жить дома, все в лесу пропадает, рыбу ловит. В лесу и живет.
— А Олексей у соседей. Сейчас придет, — сообщила Иро.
— А Рийко ты разве не видел? — удивилась Маланиэ. — Он, говорят, тоже где-то в Кеми или Сороке. Последнее письмо пришло из Питера. Вот оно.
— «Привет из революционного Петрограда, — начал читать вслух Васселей. — Теперь власть стала наша…»
— Гляди-ка, куда Рийко занесло! — с восхищением сказал Васселей. Когда он уходил на войну, Рийко шел восемнадцатый год. Так и остался в памяти Васселея младший брат мальчишкой-сорванцом, любимцем всей семьи.
Маланиэ все тревожилась, как отнесутся белофинны к возвращению Васселея. Пришел-то он с Мурманки, где красные, а здесь — белые…
— А по мне, хоть желтые, — равнодушно сказал Васселей. — Я свое отвоевал.
У него даже было медицинское свидетельство, подписанное русскими военными врачами. В справке говорилось, что из-за тяжелого ранения Васселей отпущен долечиваться домой. Но эта бумажка еще больше встревожила Анни.
— Так ты совсем увечный? — испугалась она.
— Видишь, какой я увечный! — и Васселей схватил жену на руки и легко, словно малое дитя, поднял над головой.
Вскоре пришел и Олексей. Высокий, как и отец. И хромой. Олексей еще ребенком сломал ногу. Деревенские бабки долго лечили перелом, нога срослась, но стала короче. Увидев брата, Васселей растрогался. Олексей был лет на десять старше его, и в детстве он был Васселею и нянькой и заступником. Оба они лицом походили на мать, лобастые и скуластые, только Васселей чуть пониже ростом да в плечах пошире.
— А я у Окахвиэ был, — доверительно сообщил Олексей. — У нее ночевали два мужика. В Кемь направляются, к красным. Я их в путь снарядил, обутку подлатал, харчей дал на дорогу…
— Ну коли снарядил их в путь, так помалкивай, — оборвал Васселей брата. — Я ничего не знаю и знать не хочу.
— Вот я тебе и говорю, что был у Окахвиэ, окошко ей заделывал, — улыбнулся Олексей. — Стекла-то нет, приходится досками от божьего света отгораживаться. А ты какими путями добрался до дому?
— Я, как волк, по глухим лесам. Хочу пожить в мире.
— А даст ли бог тебе жить в мире? — засомневался Олексей.
— Затопил бы ты баню для брата, — сказала Олексею мать, хлопотавшая у печи.
Олексей был уже в дверях, когда из лесу донеслись далекие выстрелы.
— Слышишь, какой у нас здесь мир? — сказал Олексей брату, обеспокоенно прислушиваясь. — За теми мужиками гонятся, что в Кемь пробираются…
Маланиэ тотчас же бросилась к иконе:
— А-вой-вой! Помоги господи, пособи невинным людям уйти от зла, убереги от смерти. Пусть тот, кто бежит, по такому насту пройдет, чтобы и следа не осталось, а тот, кто следом гонится, пусть по пояс бредет в снегу…
Васселей, улыбаясь, шепнул жене:
— Трудно, видно, придется господу. Как он, бедный, выкрутится из такого положения?
— Не смейся над матерью, — рассердилась Анни.
— А я не смеюсь. Мать для меня всегда мать. Слушай, мужики в деревне есть?
— Мийтрей дома.
— Откуда он взялся? Такой же, как и раньше?
— Да его не поймешь, какой он, — заметила Иро.
— Стелет-то он мягко, да жестко спать, — добавила Маланиэ, закончив молиться.
В ожидании, пока накроют на стол, Васселей решил прилечь. Только теперь, он почувствовал, как он устал и как приятно вытянуться на рундуке родного дома. Просто блаженство! Но-отдохнуть ему не удалось: дверь рывком распахнули, и в избу вбежали два финских солдата. Один молча прошел в горницу, а другой остановился перед Маланиэ.
— Где хозяин?
Маланиэ растерялась и не могла ничего ответить.
— Ты что, оглохла? — гаркнул солдат. — Где хозяин, я спрашиваю тебя?
Васселей сидел на лежанке, свесив босые ноги.
— Ну-ка потише. На мать нечего рявкать, — сказал он солдату. — Говори с мужчинами.
Финн только теперь заметил Васселея.
— Кто такой?
И он направил на Васселея винтовку.
Маланиэ: бросилась к ним и заслонила сына.
— Мама, не мешай, — спокойно сказал Васселей. — Я бывший унтер-офицер русской армии. Освобожден от службы по ранению.
— Документы!
Васселей подал солдату свои бумаги. Тот повертел их в руках и прошипел:
— Чего ты мне их суешь? Я в этой тарабарщине не разбираюсь. А с красными и русскими мы долго не чикаемся. Чуть что — и к стенке…
Подошел второй солдат, осмотрев горницу, кивнул Васселею и стал успокаивать своего ретивого товарища. — Оставь в покое человека. Раз уж добрался домой, то пусть отдыхает. Пойдем.
— Но смотри, чтобы из дому никуда. Если бежать попытаешься, пуля тебя догонит, — пригрозил его товарищ, и они ушли.
— Чего они опять забегали как угорелые? — Иро выглянула в окно вслед солдатам. — Тот, что орал на маму, Паавола. А второй — Суоминен. Он-то людей не обижает. Чего это они там? Ой, глядите! Олексея задержали, чего-то допытываются. Нет, кажется, отпустили…
— Ну, баня топится, — сказал Олексей, входя в избу.
— А чего это они там тебя? — поинтересовалась Иро.
— Да спрашивали, где я был утром, не видел ли кого чужих. Они заходили к Окахвиэ, видели меня там. Искали кого-то, да не нашли. Потом начали рыскать по деревне.
А вечером к ним пожаловал Мийтрей…
— Сколько же лет мы с тобой не видались? — воскликнул Мийтрей, пожимая руку Васселея. Он был в черном, почти новом суконном костюме и в фабричных сапогах. — Значит, цел и невредим. Как до дому добрался?
— До дому и ползком доберешься.
— Никого не боишься, ни от кого не скрываешься?
— А кого мне бояться? Я — дома.
— Ну, не скажи, — усмехнулся Мийтрей. — Винтовку-то хоть запрятал? Я же видел: ты с винтовкой пришел.
— Какую винтовку?
— Вот что я тебе скажу, — и Мийтрей зашептал на ухо Васселею: — Тебе надо скрыться; от финнов. Они могут убить тебя. Если что надо узнать, я для тебя, как старому товарищу, мигом разузнаю. Ты когда думаешь к своим возвращаться?
Васселей круто повернулся и громко, так, чтобы все слышали, отчеканил:
— Мне нечего выведывать, и никуда не собираюсь возвращаться. Я у себя дома, и оставь меня в покое.
— Ну-ну. Я ведь на всякий случай, — может, думаю, надо помочь. Люди мы свои, — ничуть не обижаясь, продолжал Мийтрей и тут же пошутил, увидев Анни: — Знаешь, Васселей, я ведь собирался на Анни жениться, да ты опередил меня.
— Чего пустое мелешь? — заворчала Маланиэ. — Идите лучше к столу. А то стоите как петухи.
Мужики сели за стол.
— А я и не знала, что ты по мне сохнешь, — засмеялась Анни. — А шелковый платок ты принес мне из Финляндии?
— Могу принести. Я все могу, — расхвастался Мийтрей, уплетая за обе щеки рыбу и соленые грибы. — Сколько я этих шелковых платков передарил, и не счесть. Не одной невесте, не одной девице. Сегодня пришел к Васселею, моему старому приятелю. Надо поговорить, пока эти черти не мешают, — кивнул он на дверь второй избы, где жили финны.
— Откуда ты знаешь, что их нет дома? — спросил Олексей.
— Я все знаю. Им сейчас не до нас. Ждут своего начальника. Сам Малм к нам пожалует. Вы слышали, как сегодня стреляли в лесу? Мужиков-то, что вчера в Кемь ушли, так и не поймали. Они ушли от Окахвиэ, так ведь, Олексей?
— Неужто! — удивился Олексей. — Я был у Окахвиэ, чинил ей окошко, а никого не видел.
— А чего ради этот начальник едет к нам? — вмешалась в разговор Маланиэ.
— На тебя да на меня поглядеть. Говорить они мастера. Пришли Карелию освобождать. У себя в Финляндии дерутся и сюда пришли, чтобы их поколотили, — охотно объяснил Мийтрей.
— Ты останешься дома или опять думаешь податься в Финляндию? — спросил Мийтрея Олексей.
— Я-то знаю, куда мне податься, да и ты, Васселей, верно, знаешь?
— Мне бы чуть поправиться — пошел бы бить медведя.
— Какого? Белого или красного?
— Белые у нас не водятся.
— Не так уж они далеко, — усмехнулся Мийтрей и кивнул в сторону горницы. — Если дома будешь сидеть, разорвут они тебя.
— Увечного никто не тронет, — заметила Маланиэ.
— Почему — увечного?
— У меня документ даже есть. Хочешь поглядеть?
— Кто его дал тебе? Белые или красные?
— Я не спросил, — усмехнулся Васселей. — Халат был белый, нос — красный. Видать, он до вина был охочий, этот наш доктор. А так мужик неплохой. И ночью и днем все с нами. Кому руку отрежет, кому — ногу.
— Хорошо, что хоть головы не отрезал, — вздохнула Маланиэ.
Мийтрей прочитал медицинское свидетельство и сказал:
— Документ хороший. Так что можешь сидеть дома. Скоро в мире такая заваруха начнется, что… Я такое знаю, о чем вы и понятия не имеете.
Мийтрей взглянул на женщин. Маланиэ поняла, что они мешают разговору мужиков, и заворчала на невесток:
— Вы все чаи распиваете, или в доме дела нет?
Маланиэ и Иро ушли. Анни задержалась в избе.
Мийтрей наклонился к Олексею и тихо спросил:
— Кто были эти мужики, что ушли в Кемь?
— Что тебе нужно от нас? — рассердился Олексей.
— Чего ты меня боишься? Мы — люди свои. Я спрашиваю потому, что хотел вместе с ними отправиться, — ответил Мийтрей.
— Кто в путь собирается, тот и попутчиков найдет. А мы с Васселеем никуда не собираемся.
— А ты, Васселей, что скажешь?
— Я-то? Вот что я скажу. В деревне парней почти не осталось. А девки маются. Почитай, в каждом доме есть. Давай-ка сыграем свадьбу. Теперь и ты сойдешь за жениха.
Мийтрей с обиженным видом отодвинул чашку. Знал он этих гордецов. Весь род Онтиппы таков. Вечно над ним посмеиваются…
Олексей заметил, что гость насупился.
— Будешь в Кеми, — сказал он примирительно, — может, увидишь нашего Рийко. Передай поклон ему. Скажи, что живы-здоровы.
— Так он там, ваш Рийко?
— Говорят, видели его там. Ну и что в большом мире делается? — спросил Олексей. — Ты ведь все знаешь.
— Знаю, мне все надо знать! — печально вздохнул Мийтрей. — А вы знаете, что в Мурманске высадились англичане, американцы да французы?
— Что им надо? — спросил Васселей. — Или пришли большевикам на помощь?
— Как бы не так. Пришли как тот волк, что хотел помочь овце.
И Мийтрей стал рассказывать. Оказывается, он действительно много знал. И то, что он рассказывал братьям, была не пустая болтовня. Он сказал, что высадившиеся в Мурманске интервенты пока с красными не воюют. Они хотят защитить Мурманск и Мурманскую железную дорогу от возможного наступления немцев, которые скоро придут в Финляндию. И сперва они ударят по белофиннам, вторгшимся в Карелию и угрожающим железной дороге. Поэтому возможно, что они попытаются договориться с карелами, которых полно на железной дороге и которые готовы отправиться в бой против отряда Малма. А затем союзники, разумеется, начнут наступление на большевиков.
«Гляди-ка ты! — удивился про себя Олексей. — Все он знает».
— …Все против нас. Все заграничные государства, все царские генералы. Даже не знаешь, от чьей пули сложишь голову. Ничего не поделаешь. Надо к своим пробираться, — закончил Мийтрей.
— От волка побежишь, медведя встретишь, — угрюмо буркнул Васселей. — Я хочу быть от всего в стороне.
— Дело, брат, так обстоит, — сказал Мийтрей в ответ, — если мы, карелы, свою Карелию не освободим, нам никто не поможет. Наша свобода — в наших руках.
— А русские? Разве не помогут? Я с ними вместе воевал, я знаю их. Хорошие ребята, — сказал Васселей.
— Помогут они… — брезгливо поморщился Мийтрей. — Они сами не знают, кто бы им помог. Так вот по каким делам я теперь хожу: поднимаю карел на борьбу за Карелию. И с вами говорю как свой со своими. Только помните… — Мийтрей нахмурил брови и продолжил, чеканя каждое слово: — Если предадите, если донесете обо мне финнам, плохо вам будет, ой как плохо. Пощады не ждите. Ясно?
С каждым его словом Васселей становился все мрачнее и мрачнее, потом он оперся кулаком о стол, вскочил:
— Какого дьявола ты нас пугаешь? Мы тебя не спрашивали, кто ты и откуда пришел. Сам пришел, всякую чушь несешь, а теперь угрожаешь: «Плохо вам будет!» Тебя, что ли, нам бояться? Катись отсюда хоть в Кемь, хоть в Финляндию, хоть к чертовой матери. Слышишь?
Анни бросилась успокаивать Васселея:
— Васселей, хватит, Васселей, садись! Сядь и ты, Мийтрей. Пейте чай. Васселей ведь с войны пришел, нервы у него…
Васселею стало неловко. Он увидел, что разбуженные его криком дети испуганно выглядывали с печи, махнул рукой и сел.
— Мир как пожаром охвачен, — сказал он устало. — Ну и пусть горит.
— Ты так думаешь, Васселей? — голос Мийтрея стал спокойнее. — Когда в деревне пожар, всех кличут его тушить. Так куда ты пойдешь?
— Никуда я не пойду. Понимаешь, ни-ку-да. Ни направо, ни налево, ни назад. Я — дома. Понимаешь?
Счастье Анни длилось всего один день.
На следующий день приехал Малм.
Еще с утра прибежали Паавола и Суоминен. Суоминен принес откуда-то муки и масла и, отдав их Маланиэ, попросил что-нибудь спечь.
— Что-нибудь карельское, — сказал он спокойно. — А рыбы у вас не найдется?
— Вам только подавай, ох-ох! — вздохнула Маланиэ. — Кем же нам ваш гость-то приходится?
Все же она послала Иро за соленой рыбой.
— Только поживее все приготовь! — хмуро добавил Паавола. Потом подошел к печи, на которой лежал Васселей. — А ты все валяешься.
— А ты все командуешь, — ответил Васселей.
— Ну, встать! Отвечай как положено.
— Если я встану, то ты уже стоять не будешь, — ответил Васселей, приподнимаясь.
— Васселей, Васселей… Что ты… — Анни бросилась к нему.
— Не бойся, Анни. Я только проучу этого болвана, который не знает, как положено разговаривать со старшим по званию, — успокоил ее Васселей. — Я же унтер-офицер.
Тут подошел Суоминен и, чтобы избежать скандала, увел Пааволу.
— Дезертир ты, а не унтер-офицер русской армии, — буркнул тот, уходя.
Васселей взял на руки сына, в испуге забившегося в дальний угол на печи, прижал его к груди. Натси тоже выползла из угла.
— А мой тятька выше твоего, — похвасталась она Пекке.
— А я еще вырасту! — засмеялся Васселей.
— Не вырастешь. Большие не растут. Они только умирают, — сказала девочка.
Васселей так смеялся, что сидевший на его широкой груди Пекка чуть было не свалился.
— Ох уж эти дети. Скажут так скажут, — заворчала Маланиэ. — Как бы беду не напророчили.
— Не бойся, мать.
— Да я не за себя боюсь. Так, как ты с этим Пааволой говорил, и до беды недалеко. А если еще с Мийтреем пойдешь, то быть погибели всем нам. Я же за дверью слушала, как он тебя уговаривал.
— Если я куда и пойду, — сказал Васселей, — то только в лес, к отцу. Там и пережду, пока в этом мире все наладится.
С улицы послышался звон бубенцов.
— Едут как на праздник, — пробурчал Олексей. — И баню еще им топи. — По приказанию Пааволы ему пришлось снова затопить баню.
— Баньку бы им надо было бы не такую устроить, — усмехнулся Васселей. — Только кто бы устроил ее?
Лошадь остановилась возле их дома, и колокольчик замолк. В избу вошел, в сопровождении капрала, высокий финн в волчьей шубе. Паавола услужливо помог раздеться, и приехавший офицер остался в сером, из грубого сукна, доходящем чуть ли не до колен кителе с четырьмя большими карманами, подпоясанном широким ремнем. На ремне через плечо висел большой маузер. Лицо у офицера было тяжелое, длинный нос и коротко подстриженные усы не вязались со слишком близко поставленными глазами. Это и был подполковник Малм, командир белофинского экспедиционного отряда.
— Приведите сюда этого красного, — приказал Малм крутившемуся около него Пааволе и, кивком головы поздоровавшись с хозяевами дома, критическим взглядом окинул избу. — Что ж, не изба, а хоромы. Наверно, в таких хоромах и живут рунопевцы. Вот если бы мне посчастливилось побывать в этих краях человеком невоенным! — сказал он, грея руки перед камельком.
— Для нас это было бы лучше, — заметил Васселей с лежанки. Завидев офицера, он чуть было не соскочил, чтобы вытянуться по стойке «смирно», но, вспомнив, что он теперь человек невоенный, продолжал сидеть.
— Да? — Малм с любопытством посмотрел на человека, одетого в русскую военную форму, только без погон, говорившего по-фински — правда, с чуть заметным карельским произношением. И спросил: — Вы полагаете, что было бы лучше, если здесь были бы русские?
— Было бы лучше, если бы мы могли жить в мире.
— Во имя этого мы и воюем, — подчеркнул Малм. — Мы освобождаем Карелию для карел.
— Была ли на свете хоть одна армия, которая вела войну и не называла бы себя освободительницей? — ответил Васселей.
Малм усмехнулся:
— Так-то оно так. Но в отношении нас сомневаться не стоит. Вы хозяин этого дома?
— До сих пор мы считали себя хозяевами.
— Почему «до сих пор»?
— Да потому, что теперь нами помыкают, как батраками.
— Язык-то у вас остер, — поморщился Малм. — Видно, что вы бывалый солдат. Я люблю, когда говорят прямо. А почему вы дома?
— Разве нам запрещено быть дома?
— Но вы же в форме, да и по возрасту вы должны быть на фронте.
— Я приехал на побывку.
— Кто вас отпустил?
Васселей — в который уже раз — показал свои бумаги. Малм долго читал справку, написанную по-русски и от руки. Вернув ее, он сказал, что для них она не действительна.
— Зато действительна для меня, — вызывающе ответил Васселей.
— Куда вы ранены?
— Ноги лишь остались целы, чтобы ходить, да голова, чтобы думать.
— Мы направим вас в Ухту. Наш врач переосвидетельствует вас.
— А если я не пойду?
— Вас поведут.
— Да? Значит, это и есть освобождение Карелии?
— Мое дело приказывать, а не уговаривать, — оборвал разговор Малм и быстро ушел в горницу.
— А-вой-вой! — заплакала Анни. — Что же теперь будет? Только вернулся домой — и уже в Ухту. Увезут и больше я не увижу тебя.
— Не так-то легко меня увезти, — успокоил ее Васселей, а про себя решил, что сегодня же уйдет в лес, к отцу. «А может, с Мийтреем в Кемь податься. Кто же этот красный, которого Малм велел привести?» — думал он.
Этим красным оказался… Мийтрей. Не прошло и получаса, как капрал, выполняя приказ Малма, на виду у всей деревни привел Мийтрея в дом Онтиппы. И наверно, не было в деревне человека, кто бы не пожалел бедного Мийтрея. Каким бы он ни был — хвастун и вообще трепач, — все же человек свой. Да у кого нет недостатков? Как знать, может, в последний раз его видят.
Войдя в избу, Мийтрей посмотрел на братьев и процедил сквозь зубы:
— Уже донесли… Сколько же вам заплатили?
Паавола втолкнул Мийтрея во вторую избу.
— Как же это так? — всполошилась Маланиэ. — Надо сказать Мийтрею, что вы ничего не доносили.
— Как теперь скажешь? — Олексей тоже был встревожен. — Бедный Мийтрей! Как бы они не «освободили» его раз и навсегда…
Маланиэ быстро напекла оладий и велела Олексею отнести их Малму.
— Иди погляди, что они там…
Когда Олексей с оладьями на тарелке вошел в горницу, Малм и Мийтрей сидели за столом. Малм сидел спиной к двери, Мийтрей боком. На столе среди посуды лежал какой-то большой лист бумаги. Олексею показалось, что это была карта. Прежде ему приходилось видеть карты у лесоустроителей. Заметив Олексея, Мийтрей вздрогнул: вид у него был испуганный. Малм недовольно поморщился и сложил карту.
— Прошу прощения. Я вот… — растерялся Олексей.
— Гм… — Малм поперхнулся. — Не стоит извиняться. Вы же у себя дома.
— Да, я говорил, говорил это! И вам не побоюсь сказать! — вдруг с пафосом заговорил Мийтрей. — Недолго вам хозяйничать на нашей земле!
— Ясно, ясно, — Малм движением руки остановил его. Потом достал из-за самовара четырехгранный штоф с вином. — Хозяин, может, выпьете рюмочку? Ведь мы с вами соплеменники, финны и карелы — как родные братья.
— Да я не… Вот в молодости, давно это было… — замялся Олексей, но отказаться от Предложения Малма все же не посмел.
— Выпей и ты, — Малм налил водки в чашку и подал Мийтрею. — В аду тебе выпить не дадут. Или, может, ты хочешь в рай?
— Мне все равно. — Мийтрей взял чашку. — Лучше бы туда, где дают выпить.
Малм чокнулся с Олексеем. Чокаться с Мийтреем он не стал.
Мийтрей залпом выпил и сказал Малму вызывающим тоном:
— Меня вы можете расстрелять, но всех вам все равно не убить. Все равно настанет день возмездия, и тогда вам ничего не простится.
Олексей с жалостью смотрел на Мийтрея. Что бы там ни говорили, а все-таки Мийтрей свой человек и не из трусливых. Эх, был бы он поосмотрительнее, ведь ни за что сложит голову.
Мийтрей мрачно взглянул на Олексея:
— Якшайся, Олексей, с ними, якшайся. Но не забывай, что придет еще день расплаты…
— Хватит! — оборвал его Малм. — На этом ты свою агитацию прекратишь. Капрал, ко мне! — и он приказал вбежавшему Пааволе посадить Мийтрея под арест и не спускать с него глаз.
— Пусть готовится в дорогу, — добавил Малм.
— Куда вы его отправляете? — испугался Олексей.
— Красные — враги карельского народа. Большевистских агентов надо расстреливать.
— Да что вы… Он же всегда таким был. Мелет всякое… Какой он агент?..
Попытка Олексея защитить Мийтрея оказалась напрасной. Мийтрей по-прежнему смотрел на него с нескрываемой ненавистью. А на лице Малма было написано полное безразличие.
— …Я вполне понимаю вас, хозяин, — сказал Малм. — Вы, конечно, земляки. Но война есть война. У вас, хозяин, свои дела, у нас — свои. У вас, кажется, баня топится? — спросил он, когда увели Мийтрея.
— Да, да. Уже готова.
— Господь бог не создал нас, солдат, для бани и прочих удовольствий, — рассуждал Малм. — Но раз уж баня готова, пойду и попарюсь. От бани жизнь солдата не станет короче.
Пока Малм был в бане, Васселей собрался в дорогу. Опечаленная Анни помогла ему укладывать котомку.
— Вот тебе и мир! — сказал Олексей, наблюдая за сборами брата. — Лишь одну ночь провел под родным кровом.
— Что поделаешь? Лучше самому вовремя уйти, чем… Да, Мийтрей был прав…
В сенях послышались шаги. Малм вернулся из бани. Он с удивлением уставился на Васселея, завязывающего свою котомку.
— Куда же это вы собираетесь?
— Туда, куда вы велели. В Ухту.
— Мы могли бы дать вам лошадь.
— Я и на лыжах доберусь.
Васселей попрощался с братом. Снова он всех покидал на Олексея: и мать, и сына, и Анни. Брат для него с малых лет был дорог, как отец и мать. Если бы бог дал всем братьям на свете жить в таком согласии, как они с Олексеем жили. Потом Васселей прижал к груди мать, обнял Иро, попрощался с сыном. Анни пошла его провожать.
Когда она вернулась, Иро, так и не понявшая, куда Васселей ушел, спросила:
— Он что, в Ухту пошел? А может, в Кемь?
— Не в Ухту и не в Кемь, — шепнула Анни. — В лес, к отцу.
На следующее утро Малм уехал.
Ночью ударил сильный мороз, и на твердом насте озера четко вырисовались тени трех сосен Тахкониеми. В воздухе висела желтоватая морозная пыльца. Дым из труб поднимался вверх белыми столбами.
Малм уже садился в сани, когда к избе Онтиппы прибежали запыхавшиеся Паавола и адъютант подполковника. Паавола, заикаясь, доложил, что Мийтрей сбежал…
— Что? Это правда? — обратился Малм к адъютанту.
— Так точно, господин подполковник! — бодрым голосом подтвердил тот.
Тогда Малм неторопливо стянул с левой руки перчатку и спокойно, с непроницаемым лицом, ударил перчаткой Пааволу по щеке.
— Болван. Если вы его не поймаете — ответите головой.
И уехал.
Когда через некоторое время Паавола и Суоминен, посланные в лес искать следы сбежавшего Мийтрея, вернулись в избу, Олексей не выдержал и спросил, поймали ли они беглеца.
— Черта с два его поймаешь! — сердито ответил Паавола.
— Повезло Мийтрею. Легко ему было бежать, — подумал вслух Олексей.
Паавола насторожился, спросил, что Олексей имеет в виду. Олексей объяснил, что несколько дней стояла оттепель, а потом сразу ударил сильный мороз, наст такой крепкий, что даже следа не остается. Вот и все, что он имел в виду.
Паавола с подозрением посмотрел на Олексея, потом спросил, не осталось ли какой жратвы на столе после подполковника или тот все слопал, и, узнав, что кое-что осталось, поспешил в горницу.
Суоминен задержался в избе. Он сперва грел перед печью окоченевшие руки, потом тихо сказал Олексею, словно предупреждая:
— Да, мороз там сильный и наст тоже крепкий, следов не видно. Но вам, хозяин, лучше было бы не спрашивать, не интересоваться этим делом…
Олексей задумался, и смутная догадка мелькнула у него. Он вспомнил и карту, лежавшую, на столе, и испуг Мийтрея, когда он вошел в горницу с горячими оладьями. «Хорошо, что в избе нет женщин. Бабам не надо знать таких вещей, — подумал он про себя. — А вот в Кемь стоило бы послать весть».
Проделав большой и трудный путь по глухим лесам, усталый, голодный, обросший бородой Мийтрей добрался до Кеми. Отдохнув после дороги, он рассказал своим землякам-карелам, как ему просто чудом удалось спастись от верной гибели. Рассказал он и о том, как белофинны бесчинствуют в их родных деревнях, убивая и грабя население. В отряде Красной гвардии были люди, хорошо знавшие прежде Мийтрея. Знали они его как пустомелю, любителя рассказывать всякие небылицы, но то, что он сообщил им, было правдоподобно. О бесчинствах белофиннов многие из них знали на собственном опыте. Правда, вскоре кто-то из вновь прибывших намекнул, что надо бы за Мийтреем приглядеть, тот ли он, за кого себя выдает, но некому было заниматься этими делами. Да и не до Мийтрея тогда было. Каждый день отовсюду прибывали все новые и новые люди. Отряд только организовывался. Штаба еще не было, сами выбирали командиров. И главная забота была — добыть оружие и питание. А потом события приняли такой оборот, что о Мийтрее уже и забыли…
Английские войска, высадившиеся в Мурманске, начали продвигаться по Мурманской железной дороге на юг, сперва не предпринимая никаких действий против советских войск и органов власти, а затем, когда Белое море освободилось ото льда, опираясь на свой военный флот, интервенты перешли от дипломатии к открытым военным действиям. Они разогнали местные органы Советской власти и начали массовую расправу с коммунистами и советскими работниками. К карельским и финским красногвардейцам у англичан было иное отношение, чем к русским: они стремились использовать карел и финнов для изгнания из Карелии засевших в приграничье белофиннов, так как за спиной белофиннов были немцы. Поэтому стоявший на севере Карелии финский красногвардейский отряд и формировавшийся в Кеми карельский отряд были преобразованы в легион. Вооруженные британским оружием и состоявшие на довольствии у англичан карелы отправились изгонять с карельской земли отряд Малма.
Мийтрей опять оказался на родной стороне.
…Было начало сентября, но солнце светило совсем по-летнему. Небольшой дозор карел-легионеров отдыхал на берегу лесного озерка неподалеку от Тахкониеми. Расположившиеся у костра мужики говорили о своих домашних делах, им всем хотелось скорее заняться мирным трудом. А мысли Мийтрея были далеко отсюда. Ему еще не скоро заниматься домашними делами, своим хозяйством. Но уж когда он за них возьмется, то масштаб их будет совсем не тот, что у этих мужиков.
Мийтрей сделал вид, что он дремлет. Ему и в самом деле хотелось вздремнуть. В голову лезли всякие разрозненные картины. Почему-то-вспомнилось чернильное пятно, которое, наверное, и сейчас видно на полу в том доме, на финской земле, в Каяни. Мийтрей усмехнулся, вспоминая, как он нечаянно выронил склянку с чернилами. И как только он не пытался стереть это пятно: набрал золы из печи, думал, что чернила впитаются в золу. Потом скреб ножом, всю краску исцарапал, а пятно стало еще заметнее. Лейтенант пришел прощаться и, конечно, сразу заметил пятно; он отчитал Мийтрея, сказав, что так грубо и неумело скрывать следы не полагается. «В нашей работе это очень опасно», — заметил он. Лейтенант, образованный и благовоспитанный господин, любил пользоваться этим выражением: «наша работа».
Прощальный вечер Мийтрей провел в обществе этого лейтенанта. Вместе поужинали. «Видимо, здесь так положено», — решил Мийтрей. Выпили немного коньяку. Коньяк был дорогой, высших марок. Лейтенант пил из маленькой рюмочки, Мийтрей предпочел отхлебывать из стакана. Лейтенант разговорился. Шагая взад и вперед по комнате, рассуждал о том, что их работа требует сильных людей.
— Наша работа, мой друг, во все времена была первоосновой всякой государственной власти. За нее платят хорошо, но никакой публичной славы не заслужишь. Наоборот, слово «шпион» звучит далеко не лестно. А вы знаете, первым шпионом в мире был Иисус Христос, но он тоже не бахвалился этой славой…
В нашей работе не надо искать романтики. Ничего красивого, заманчивого в ней нет, — подчеркнул лейтенант. — Романтика в ней может оказаться слишком дорогой. И тот, кто ищет в ней романтику, очень быстро разочаруется. И уж если впряжешься в эту упряжку; то не брыкайся, тяни…
И Мийтрей тянул.
В первую деревушку, где находились белофинны, легионеры ворвались так неожиданно, что никому из белофиннов не удалось бежать. После короткого боя в деревне опять наступила тишина. С белофиннами было покончено. Пришли свои, карелы. На радостях жители деревушки готовы были поставить на стол все, что у них было, а была у них лишь картошка да рыба. Легионеры оказались побогаче — у них имелся и хлеб, и мука, и мясные консервы в длинных четырехугольных банках. По всей деревне топились бани, народ высыпал на улицу. Мийтрей тоже ходил по деревне, заигрывая с девушками, балагурил со стариками. Возле одной из бань он заметил знакомого паренька лет пятнадцати и подошел к нему.
— Как живете, Микки?
— Как все.
Мийтрей, разумеется, и так знал, как живут в доме Микки. Жил он со старым дедом и бабушкой. Мать умерла, отец не вернулся с фронта.
Мийтрей достал из-за пазухи банку консервов и протянул Микки:
— Вот снеси бабушке и передай ей поклон от меня.
— Да что ты… — растерялся парень. — Не надо.
— Бери, бери. Мы люди свои. Вечерком, Микки, я дам тебе еще одну банку. Только ты должен помочь мне.
— Конечно, помогу.
И Мийтрей попросил паренька сбегать в соседнюю деревню.
— А как я выйду из деревни? — испугался паренек. — Ведь никого не выпускают ваши. Сам знаешь.
— Знаю. Ночью я буду стоять в карауле. Вон там. Я тебя и выпущу. Дам тебе записку, и ты снесешь ее. Кому — я скажу потом.
Микки согласился выполнить просьбу Мийтрея. Ночью Мийтрей сунул ему записку, запечатанную в конверт, банку консервов на дорогу и выпустил из деревни.
Но Мийтрей не знал одного: Микки мало-мальски знал грамоту. Выйдя из деревни, где-то на полпути, как только начало рассветать, парень вскрыл конверт: он решил проверить свои познания в грамоте. Содержание письма его удивило. В нем Мийтрей просил кого-то передать отцу, что по реке поднимается семга. Микки несколько раз перечитал письмо и рассмеялся. Конечно, он слышал, что у Мийтрея немного ветерок в голове, но теперь, видно, совсем тронулся. Какая же семга в это время года поднимается по реке? И откуда Мийтрей нашел себе отца — его отец давно умер? И какое отношение Мийтрей имеет к рыбалке и что он понимаете этих делах? Небось удочки никогда в руках не держал. И Микки решил, что из-за такой ерунды, блажи какого-то сумасшедшего, он не побежит за двадцать верст в чужую деревню. Тем более что в той деревне должны быть белые. Возьмут и начнут расспрашивать, откуда, куда, зачем. Обратно вернуться Микки не посмел и поэтому решил пойти на лесное озеро, где был на рыбалке дед. Дед, кстати, ждал его, и Микки собирался идти к нему. Но начался бой, и из деревни никого, не выпускали. Хорошо, что подвернулся Мийтрей. Да и то польза от пустомели…
Мийтрей был встревожен. В следующей деревне белофиннов опять застали врасплох. Правда, весь гарнизон уничтожить не удалось, хотя большая часть финнов погибла. Удалось бежать и командиру белофиннов, двадцатилетнему егерю Таккинену, «отцу», как его называл в записке Мийтрей. После боя Мийтрей понял, что записку в деревню не доставили. Куда же делся этот Микки и кому он передал записку? Правда, ему, Мийтрею, пока ничто не угрожало. Его даже назначили командиром группы, которая пошла через Тахкониеми. Назначили потому, что он был родом из этих мест и хорошо знал здешние места и людей.
Узнав, что ему предстоит идти через Тахкониеми, Мийтрей обрадовался и тут же испугался. Он боялся Олексея. Мужик тихий, хворый, но не дурак, и, наверное, тогда кое о чем догадывался. Конечно, со стороны Малма было величайшей оплошностью устроить «допрос» Мийтрея в доме Онтиппы. И вообще Малму не следовало совать свой нос в дела, в которых он ничего не смыслит. Да и в военных делах он мало что понимает, хоть и носит чин подполковника. Говорят, Малма уже выгнали из командиров отряда и теперь там заправляет какой-то капитан Куйсма. Интересно, что это за птица…
Неподалеку от Тахкониеми группа Мийтрея делала привал.
Мийтрей прислушивался к разговору мужиков у костра. Один из них рассуждал, что надо бы ему поставить новую избу, пока еще кой-какие силы есть, дело-то уже к старости, а старая изба совсем стала никудышной, однажды возьмет и развалится… Мийтрей тоже подумал о своем доме. Будет время, и он себе отгрохает в Тахкониеми такие хоромы… Дом будет в два этажа, желтый, с широким крыльцом, а крыльцо будет со столбами…
От костра до Тахкониеми было верст десять, но дом, о котором мечтал Мийтрей, был далеко-далеко, где-то там, в заоблачных далях…
Этот страшный день Анни не забыть никогда.
Рано утром она пошла в лес, где скрывались Онтиппа и Васселей. Узнав, что Васселей не явился в Ухту, Паавола стал искать его и однажды набрел на охотничью избушку, где прятался Васселей. Капрал обрушился на Васселея со страшной бранью, грозился пристрелить как дезертира, но все-таки своей угрозы не исполнил, потому что Васселей оказался в то время тяжелобольным. И это его спасло. Он метался в жару, был почти без памяти, и у Пааволы не поднялась рука убить его. После этого Анни часто бывала в избушке и, вернувшись, отвечала на расспросы Пааволы, что Васселей все еще плох, сильно ослаб и не в силах не то чтобы в Ухту пойти, но даже добраться до дому. А Васселей уже поправился и вместе с отцом ходил на охоту.
Анни вернулась домой веселая и бодрая, с тяжелым кошелем за плечами.
— Привет от мужиков, — сказала она, войдя в избу. — Вот и гостинцы от них. И мясо есть, и ягоды, и грибы…
— Ну теперь мы богато заживем, — обрадовалась Маланиэ и начала разбирать кошель. — Как они там? Здоровы?
— Здоровы.
— Скорей бы домой вернулись! — вздохнула Маланиэ.
Солнце уже успело подняться над тремя соснами, росшими на мысу. Олексей и Иро возвращались с озера. Посередине лодки лежали шевелившиеся серебристым клубком наполненные рыбой сети.
Олексей правил лодкой, довольный богатым уловом. Иро гребла. Причалив к берегу, они сложили сети в большую корзину и внесли вдвоем в избу, где сети подвесили к воронцу возле дверей и стали выбирать из них рыбу.
— Кошка тоже ела бы рыбу, да не хочет мочить когтей, — говорила, радуясь хорошему улову, Маланиэ и бросила ряпушку кошке, с важным видом ожидавшей свою долю. — Бери, бери, не забыл и тебя господь.
Кошка взяла рыбку за голову, отнесла в угол, где стояла ее тарелка, и поспешно начала есть.
Дети с нетерпением ждали ухи из свежей ряпушки: после завтрака они собирались пойти в лес за брусникой. Солдаты, жившие на другой половине, ушли в деревню, и Пекка и Натси, приоткрыв дверь, заглянули во вторую половину избы — при постояльцах они не смели даже подходить к ней.
В сенях послышались торопливые шаги. Натси быстро закрыла дверь и бросилась к столу. Паавола, ни на кого не глядя, пробежал в горницу. За ним шел Суоминен. Он тоже торопился.
— Чего они забегали? — спросила Иро.
— А вы не слышали, как ночью кто-то постучал в окно к солдатам? — спросил Олексей.
— Может, это был ветер? — решила Маланиэ.
— Нет, это был не ветер, — уверенно сказал Олексей. — Иначе Паавола не выскочил бы сразу во двор в одном исподнем.
Олексей хотел еще что-то сказать, но из второй половины избы вышли белофинны, навьюченные тяжелыми рюкзаками. У Пааволы к рюкзаку был привязан самовар.
— Мы уходим, — сказал капрал. — Но знайте — мы еще вернемся. Так что поглядим, как вы тут… Пошли, Суоминен.
Суоминен задержался, чтобы попрощаться с хозяевами дома.
— Не поминайте нас лихом, если что не так было, — попросил он.
— Куда же это вы? — спросила Анни.
— Домой. Чужая земля как черника, а своя как земляника.
— Значит, домой надумали. Ну и хорошо. — Анни была рада.
— Да вот гонят, — усмехнулся Суоминен.
— Приходите еще, — как говорят уходящим гостям, сказала Маланиэ.
— Спасибо, — улыбнулся солдат. — Охотно приду, только лучше без этой штуки.
И показал на винтовку.
— Какого черта ты там? — крикнул из сеней Паавола, и Суоминен вышел.
Все сидели притихшие, полные тревоги и ожидания. Дети забились в угол и тоже молчали. За брусникой, видно, сегодня не придется идти.
А потом…
Сперва за скалой, что была на окраине деревни, прогрохотали выстрелы. Затем застрочил пулемет. Со звоном разлетелось стекло в одном из окон. Дети в испуге закричали, Маланиэ запричитала.
— Скорей в подпол! — крикнул Олексей.
Потом стрельба понемногу стала затихать, отдаляться. Олексей первым вылез из подполья и решил выйти во двор, посмотреть, что делается в деревне. В дверях он столкнулся с каким-то незнакомым человеком в странной военной форме. Олексей испуганно остановился.
— Мы свои, карелы. Не бойтесь, — сказал солдат. Он оглядел избу, заглянул в горницу, потом подошел к Олексею и представился: — Я из Вуоккиниеми. Николаем меня зовут.
— Как мы вас ждали! А что за форма у тебя такая? — полюбопытствовал Олексей.
— Ты на форму не гляди. Неважно, чья форма, а важно, на ком она.
— Свои пришли! — крикнул Олексей в подполье. — Вылезайте.
Едва женщины и дети успели вылезти из подполья, как в дверях появился с револьвером в руке Микиттов Мийтрей. Ни с кем не здороваясь, он бросился к Олексею.
— Говори, где белые? Куда ты их укрыл?
— Ты что, в своем уме, Мийтрей? — растерялся Олексей.
— Сходи-ка осмотри хорошенько хлев и поветь! — велел Мийтрей Николаю, потом зло прошипел Олексею: — Я-то в своем уме. Я не забыл ничего. Ты почему донес на меня, зачем рассказал Малму все, что я говорил?
— Пустое ты мелешь. Ничего я не рассказывал.
— Врешь. — Глаза Мийтрея налились кровью. — Кто пустое мелет? Кто велел мужикам сообщить в Кемь, что я, мол, агент белых? Ты! Ты хотел, чтобы меня поставили к стенке. Это ты свою шкуру продал. Мы все знаем. Я с вами как со своими. А вы меня выдали. Такое не прощается.
— Ну что ты, Мийтрей, — со слезами на глазах вмешалась Иро. — Ведь не так было…
— Знаем, мы все знаем, — Мийтрей не стал слушать Иро.
В избу вернулся Николай.
— Никого там нет. Пошли.
При появлении Николая Олексей осмелел.
— Мы тоже знаем кое-что. Мы знаем, и народ узнает. Скажи, Мийтрей, а кто ночью приходил к финнам и в окно стучался?
— Что-о? — гаркнул Мийтрей. — И это ты говоришь такое.!
— А чего ты так испугался? — наступал Олексей.
Револьвер Мийтрея угрожающе поднялся. Николай растерянно смотрел то на Мийтрея, то на Олексея.
— Какой стук? — не понял он. — Кто стучался?
— А ну, пошли с нами! — Мийтрей толкнул Олексея к двери.
Иро зарыдала и, упав на колени, пыталась удержать мужа, вцепившись в него. Маланиэ схватила кочергу. Николай пытался успокоить женщин.
— Вы не волнуйтесь. Соберем сходку, разберемся.
— Да, да, пошли на сходку, — подхватил Мийтрей.
— Если на сходку, то я пойду, — успокоился Олексей.
— Не ходи! — кричала Иро, не отпуская мужа. — Убьют они тебя…
Николай совсем растерялся. Человек он был нерешительный, а тут такое… Он пытался успокоить плачущих женщин, что-то говорил им о сходе, стал уговаривать Мийтрея, что сейчас им не до Олексея, сейчас надо идти гнать белых, а потом, после боя, они вызовут мужиков и все решат миром… Но его никто не слушал.
— Здесь я командир! — крикнул ему Мийтрей.
— Ну, пошли скорей. Ведь некогда, — чуть ли не умолял Николай.
И он выбежал из избы.
Олексей пытался поднять жену, оторвать ее от своих ног.
— Народ решит, кто из нас прав… — говорил он.
Мийтрей чуть ли не силком вытянул его из дому. В избе вдруг наступила зловещая тишина. Все словно окаменели… Иро так и осталась лежать на полу. Маланиэ метнулась к иконе.
— Господи, боже милосердный. Разве ты не видишь, что творится? Чем мы тебя прогневали, почему ты нас так караешь? Трех сынов я вырастила. Весь век мы со стариком молимся, просим тебя… Неужели ты забыл? Разве не видишь, что сыну моему смерть грозит? Господи, помоги! Слышишь, господи? — И вдруг в отчаянии и горе Маланиэ протянула кулаки к иконе и, потрясая ими, воскликнула: — Ну чего ты, ротозей, глядишь? Помоги, если ты есть… Или я пойду к самому бесу, у него помощи попрошу. Пусть поможет…
И тогда где-то совсем рядом грохнул выстрел. За ним другой. Потом… еще один.
И стало тихо.
В дверях появился Мийтрей.
— Мясо там, на огороде. Можете закопать, — сказал он с усмешкой.
Так он и сказал. Не покойник, не тело, а мясо.
— Мя-ясо!!! О-оо! — истошно вскрикнула Иро и в беспамятстве рухнула на пол.
Маланиэ застыла перед иконой с протянутыми кулаками.
Натси тихо заплакала и стала теребить мать. Почему, мама, ты не плачешь? Неужели умерла? Пекка, наверное, больше понимал, чем Натси. Он подошел к ней, погладил по волосам и сказал, как говорят мужчины в таких случаях:
— Не плачь… Все равно не поможет…
…Выскочив из избы Онтиппы, Николай кинулся к лесу, где шла еще перестрелка. Все случилось не так, как предполагалось. Деревню надо было взять неожиданной атакой, не дать уйти финнам. Но оказалось, их ждали. Кто-то предупредил белых. Кто? Ночью Мийтрей ходил в разведку. Ходил один… Постой, Олексей говорил о каком-то стуке в окно. Неужели это был Мийтрей? И Николай вспомнил, что перед тем, как их группа отделилась от основных сил, его отозвал в сторонку командир отряда и попросил Николая присмотреть за Мийтреем. Командир сказал, что весной кто-то из мужиков намекал, что за Мийтреем надо бы последить. Но ничего подозрительного в поведении Мийтрея до сих пор никто не замечал. Поэтому Николая и попросили после боя в Тахкониеми поговорить с жителями деревни, узнать, откуда пошли эти сомнения относительно Мийтрея.
— Буду я еще следить за кем-то, — проворчал Николай. — Я вам не жандарм и не шпик какой-то. Если что народ сам скажет, то это другое дело…
Николай тогда не верил, что Мийтрей может быть шпионом. Теперь у него не было сомнения, что это Мийтрей и предупредил белофиннов.
Что же теперь делать? Надо догнать своих, сообщить им, пусть соберут мужиков на сходку, выяснят все…
Николай был у околицы, когда услышал позади два выстрела. Затем еще один.
Потом истошный крик:
— Люди, люди, Олексея убили!
— Уби-и-или!
Николай остановился. Теперь уже поздно созывать сходку… Мийтрей… Его надо немедленно… Мийтрей бежал вдоль изгороди…
— Ты что сделал? — остановил его Николай.
— Бежим, бежим скорей! — Мийтрей тяжело дышал.
— Нет, постой!
Мийтрей оглянулся и бросился бежать к лесу. Николай бежал следом и кричал:
— Все равно ты за все ответишь!
И вдруг он увидел, что наперерез ему, через поле, бежит какой-то человек в русской военной форме с винтовкой в руках и кричит:
— Стойте, гады! Стойте, мать вашу… Это вы Олексея?!
Из ствола винтовки бежавшего ударило пламя, и Николаю показалось, будто его полоснуло по голове чем-то острым и тяжелым. Он чуть было не упал, но успел ухватиться за жердь изгороди. Николай увидел, что из винтовки снова вырвалось пламя — стреляли в Мийтрея. А Мийтрей бежал, бежал…
Николай держался за изгородь. Только бы не упасть. Только бы удержаться на ногах… А боль пройдет, пройдет. Ему показалось, что он стоит возле изгороди своей деревни. Только бы не упасть, до дому уже осталось… Но изгородь опрокинулась… Желтое небо оказалось внизу… Неужели это конец? Неужели ему суждено-умереть в двух шагах от дома, от пули своего земляка-карела?..
Васселей гнался за Мийтреем, стреляя на ходу. Обойма уже кончилась, а он еще щелкал затвором и впустую спускал курок до тех пор, пока Мийтрей не скрылся в лесу..
Когда Васселей прибежал к дому, на их картофельном поле собралась чуть ли не вся деревня. Отец тоже был здесь — они вместе вернулись из леса. А вот Анни… Анни бросилась Васселею на шею и зарыдала.
Отец стоял над убитым Олексеем.
— Люди, где бог? — спрашивал он.
А мать не хотела признавать в окровавленном, неподвижном трупе своего сына. Она словно верила в чудо: Она звала Олексея.
— Где ты, сынок? Где ты, родненький?
Они так ждали, когда придут свои… И вот свои пришли.
— Убили у тебя брата, — сказал отец Васселею.
Брат лежал на краю своего поля, с окровавленным лицом, с пулевым отверстием пониже глаза. Его убили выстрелом в затылок сзади. Васселей видел только Олексея… Брат, брат… Не знал он, уходя в лес, что видит брата в последний раз. Ведь Олексей был для него… И ко всем он был добрым. Вот ему и отплатили за его доброту. Слишком поздно он, Васселей, пришел…
Соседка Окахвиэ, шустрая старушка, успела сбегать к изгороди, где тоже лежал кто-то…
— Там убитый… свой, карел. Кто его?
— Я убил его, — сказал Васселей. — Хотел и второго тоже. Не успел.
— А-вой-вой! — всполошилась Маланиэ, взглянув на убитого. — Ты же безвинного убил. Это же не он Олексея, а Мийтрей… Микиттов Мийтрей.
— Мийтрей? Один?
— Один. Один. А этот второй не виноват. Ты застрелил не того, ты красного убил!
— Подвернулся он, вот и… Красного? Они, красные, говорили, что их власть будет народной. Вот она, их власть, власть Мийтрея…
Хоть он, Васселей, и не пошел с красными, потому что хотел жить спокойно, мирно, он тоже ждал своих, тех, кто ушли в Кемь. Красные обещали людям мир, Вот он, их мир, вся русская земля огнем пылает. Они обещали мужикам землю. Вот оно, их обещание. Олексей получил свою долю земли, свои три аршина. Он, Васселей, тоже получит столько же, если будет ждать…
— Васселей, уйдем с тобой в лес, подождем там, пока все успокоится, — умоляла его Анни.
— Нет, Анни. Некого больше ждать. Дождались мы уже…
— Куда это ты пойдешь, куда? Видишь… — отец показал на тело Николая, которого женщины понесли в деревню.
— Куда? Я не хотел воевать. Ни за тех, ни за этих. А теперь я пойду воевать, мстить за брата. Здесь мне оставаться нельзя.
— Ты с ума сошел! — заохала мать.
— С белыми пойдешь? — прохрипел отец. — Они же убежали в Финляндию.
— Мне все равно. Хоть к черту на рога.
— Никуда не пойдешь. Не пу-щу-у-у! — завыла Анни, вцепившись в ноги Васселея.
Но Васселея ничто не могло удержать. Ни уговоры, ни слезы, ни мольбы. Да и что ему можно было посоветовать? Дома оставаться он действительно не мог…
Вот уже два года прошло с тех пор.
Васселей считал, что он не из тех, кто сетует на свою судьбу. Ему еще не доводилось встречать такого человека, которому бы эти сетования помогли. Да и что толку от запоздалых сожалений? Что сделано, то сделано, и надо самому за все нести ответ. Одно дело в лесу: если свернешь не на ту тропинку, то можно вернуться и выбрать правильный путь. А в жизни — другое: ни одного шага обратно не вернешь.
Васселей догнал белофиннов под Вуоккиниеми и попросился в отряд. В бою за Вуоккиниеми он сражался как бывалый солдат. Он искал среди наступавших легионеров Мийтрея, но Мийтрей на мушку не попался. Попадались другие…
После отступления экспедиционного отряда в Финляндию его главари пытались не дать ему распасться. Прежде всего они хотели сохранить завербованных в отряд карел, чтобы подготовить их для участия в новом походе. Но многие из участников похода тайком покинули отряд. Васселей ушел открыто. Пристал он к отряду в самом конце похода и никаких обещаний при этом не давал. Учить военному делу его не нужно, эту науку он постиг на войне. К тому же он даже не гражданин Финляндии, и обязать его служить в отряде никто не может. А что касается работы, так ее для Васселея в Финляндии вполне достаточно. После того как гражданская война в стране закончилась поражением рабочих, в Финляндии не хватало лесорубов и батраков. Часть из них была казнена за участие в революции, часть находилась в концентрационных лагерях, погибая от голода, а часть вместе с остатками Красной гвардии ушла в Советскую Россию. Так что работы хватало. Выбирай, где лучше.
И Васселей выбирал. Сперва работал батраком. Работа была знакомая, привычная, но человек он был гордый, и батрачить на кого-то ему было унизительно. Ушел в лесорубы. Да и тут работал то в одном, то в другом месте. Валить лес тоже было делом привычным. Правда, дома, в Карелии, и тут многое делалось по-другому. Но где бы Васселей ни работал, тоска по дому не покидала его. Не раз он принимал решение отправиться домой, но так и не отправился. Он слышал, что в его родных краях появилось новое правительство, свое, карельское. Так что ему, карелу, этого правительства бояться не надо, но он боялся встречи со своими земляками. Правительство правительством, а вот убийство земляка, у которого осталась большая семья, народ так не простит. Васселей знал, что о нем говорили на родине. Ну, а что касается покойного Олексея, так поговаривали, будто на деревне считают, что красные расстреляли его как приспешника белых.
В Финляндии Васселей, по-видимому, числился в каких-то списках, и за ним приглядывали, потому что, как только он понадобился, его сразу нашли. Он работал на сплаве на Эммяйоки. Однажды приходит подрядчик и говорит, что какой-то господин хочет видеть Васселея. В конторе сидел худощавый человек в пенсне. Васселею он ничего объяснять не стал, попросил только приехать в Каяни и там поговорить.
В Каяни Васселей опять встретился с этим же господином, но встреча их состоялась уже не в конторе лесопромышленной компании. При беседе присутствовал еще один господин. Хотя эти господа и были в штатской одежде, Васселей наметанным взглядом солдата сразу определил, что люди это военные, и догадался, что это за учреждение.
Господа предложили ему кофе с коньяком. Сперва разговор шел о том о сем: о погоде, о кофе, о женщинах. Потом господа стали расспрашивать Васселея, как он себя чувствует, какое у него настроение, доволен ли заработками на сплаве. Будто это их больше всего интересовало. Рассказывая анекдоты, смеялись и словно бы между прочим спросили, какие родственники у Васселея имеются в Карелии. Васселей, отвечая им, тут же заметил, что насчет его родственников эти господа, пожалуй, осведомлены не хуже, чем он. Поговорили о жизни в Карелии. Господа считали, что «да, конечно, необходимо улучшить условия жизни карел, добиться порядка там… Чтобы люди там жили, как на Западе». А что думает Васселей об этом?
Васселей сидел задумавшись. И вдруг ошарашил господ.
— Так сколько же вы будете платить мне, если я отправлюсь в Карелию по вашим делам? — спросил он.
Господа переглянулись. Один из них усмехнулся; и сказал:
— Вот это речь мужа. Сказано по-деловому и прямо.
— А почему вы думаете, что именно у нас имеются какие-то дела там? — спросил другой.
— Я не вчера родился. И думаю, что это заведение не общество по охране животных, как написано на дверях. Если, конечно, под животными подразумевают не карел-соплеменников…
— Нет, нет, конечно! — в один голос стали заверять господа. И разъяснили, что хотя они и финны, но борются они за освобождение Карелии. Дело это общее.
Господин постарше чуть слезу не пролил, вспомнил даже «Калевалу»:
Но Васселей, прерывая его, спросил:
— Стоит ли мне браться за это дело? Или, может, на сплаве я больше заработаю?
Пусть думают, что «Калевала» его не интересует. То, что в этой обстановке стали читать руну, его даже несколько покоробило. Чтобы читать и слушать «Калевалу», должно быть другое место, иное настроение. Вспомнилось, как мать и бабушка Наталиэ, мать Анни, вечерами садились перед камельком, одна вязала чулок, другая что-то шила, и они вместе нараспев напевали руны. Пели они их на родном диалекте, на том языке, на котором руны передавались из поколения в поколение. В эти часы в избе наступала полная тишина. А если что-то и делалось, то так тихо, чтобы не было и шороха. В такие минуты не шумела прялка, не стучали чесалки, не постукивал топор. Можно было лишь вязать да шить, или же ножом обтесывать топорище, или плести что-нибудь. Дети тоже сидели тихо-тихо. Не дай бог зашушукаться, зашуметь, сразу лучиной по мягкому месту получишь…
— И кроме того, чтобы харчи на дорогу выдали хорошие! — добавил Васселей.
Господа опять переглянулись. По их сведениям, Васселей был человек храбрый, порой даже отчаянный. Но, оказывается, он к тому же человек дела, не какой-то там слюнявый идеалист. Эти идеалисты на своем месте, когда нужно проводить собрания, их можно держать и в новом правительстве Карелии, но когда нужно действовать энергично и смело, идеалисты не годятся.
— О плате и о провизии мы договоримся, — заметил господин постарше. — На наш взгляд, дело освобождения Карелии имеет такие большие перспективы, что мелочным быть не следует.
Он взглянул на часы и, поднявшись, сказал Васселею:
— Сегодня нашей целью было договориться в принципе. Мы легко и быстро поняли друг друга. А что касается практической стороны дела, мы тоже найдем общий язык. Вы можете идти отдыхать. Вам приготовлена комната. Чтобы не вызывать излишнего любопытства, выходить вам никуда не следует. И язык вам дан не для того, чтобы болтать. Надеюсь, вам это ясно?
В комнату, отведенную Васселею, вел отдельный вход со двора. Единственное окно в помещении тоже выходило во двор. Васселей чуть раздвинул плотные занавески, закрывавшие окно, и посмотрел на двор. Сперва ему показалось, что на дворе никого нет, но, приглядевшись, он заметил, что дверь дровяника чуть приоткрыта. Какой-то парень работал в сарае, а может быть, делал вид, что работает: то складывал дрова в поленницу, то сидел, покуривая, то опять начинал что-то делать. «Ну-ну, пусть поработает», — решил Васселей. Ведь не один он должен заниматься освобождением Карелии. И Васселей опять стал оглядывать свою комнатку. Впрочем, нечего было в ней рассматривать. Узкая железная кровать, два стула, стол, старомодный посудный шкаф. Над плитой полка с необходимой кухонной утварью. Перед входом небольшой тамбур. Из тамбура дверь в туалет. Так что выходить во двор не надо.
Заглянув в шкаф, Васселей нашел там хлеб, масло, копченую оленину, простоквашу. Перекусив чем бог послал, он снял пиджак, стянул сапоги и лег на кровать. Он перебирал в памяти впечатления дня. Не слишком ли извилистый путь он выбрал, чтобы добраться до дома? Наверно, были дороги и прямые, но как знать — пойдешь по прямой дороге, а она вдруг возьмет и запетляет. А этот путь, который он выбрал, казался в чем-то разумным. Надо только быть осторожным…
Пол в комнате был сделан из широких половиц и, судя по всему, недавно заново покрашен, потому что сквозь свежую покраску проглядывало большое чернильное пятно — кто-то пролил чернила и пытался соскоблить их ножом. «Вот так и получается, — мелькнуло у Васселея. — Замараешься, а потом сколько ни закрашивай, а пятно все равно видно».
В дверь постучали. Васселей не успел ответить, как вошла молодая женщина. Он мельком видел ее где-то, но не знал, кто она. Женщина с улыбкой поздоровалась и заглянула Васселею в глаза.
— А у вас здесь холодновато. И вообще… — заговорила она оживленно… — Давайте затопим плиту, подметем пол, чтобы было уютнее.
Васселей сидел на кровати и рассеянно следил за женщиной, разводившей огонь в плите. Сперва плита дымила, дрова не загорались, потом пламя весело затрещало, загудело.
— Вот так! — Женщина опять очаровательно улыбнулась. — Будете пить кофе? — Не дожидаясь ответа, поставила кофейник на плиту, потом стала подметать пол. — А теперь можно и посидеть. Вы, пожалуйста лежите.
Женщина сидела за столом, подпирая ладонями круглые щеки. Выглядела она сравнительно молодо, но возле глаз были заметны глубокие морщины. Светлые, желтоватые волосы были сложены узлом, и на их фоне были почти незаметны сединки на висках.
— Вы напрасно терзаете себя мрачными раздумьями. — Серо-голубые глаза женщины смотрели на Васселея участливо. — Не надо воспринимать все так серьезно. Давайте лучше попробуем вот этого. На душе будет легче. — И она достала из-за шкафа жестяную канистру. Васселей заметил в шкафу бутылку вина. Заметил он и эту канистру, стоявшую возле стены, но он думал, что в ней керосин. — Каянский народный напиток, — улыбнулась женщина, показывая ровные жемчужные зубы. — У нас его приходится пить тайком, но в этой комнате можно пить что угодно. А у вас умеют варить самогон?
Женщина говорила без умолку, не дожидаясь ответов Васселея. Васселей успевал отвечать лишь «да» или «нет». Настроение у него немного улучшилось. Почему бы и не отведать каянского народного напитка? Глядишь, вечер пройдет быстрее…
Женщина налила Васселею чашку самогона, себе она взяла вина. Подав на стол закуску, она подняла чашку с вином и спросила:
— Так за что же мы поднимем первый тост?
— Ах, да! — Васселей усмехнулся. — Если не ошибаюсь, мы делаем одно общее дело. Итак, выпьем за Карелию.
Женщина поморщилась и поставила чашку на стол.
— Не надо… Пусть господа пьют за Карелию. Это они любят — освобождать Карелию за рюмкой вина. А мы можем забыть об этих делах хотя бы на один вечер. Давайте за наше знакомство. Меня зовут Кайса-Мария, короче — Мария…
— Меня — Вилхо…
— Нет, сегодня ты — Васселей, — заметила, женщина. — А завтра можешь быть Вилхо или кем хочешь.
Они выпили свои чашки до дна. И женщина крепко пожала руку Васселея. Теперь они были на «ты». Женщина пошла к плите за кофейником. По пути она остановилась около Васселея, сняла с его плеча волос. И Васселею показалось, что ее рука задержалась на его плече дольше, чем нужно…
Женщина налила кофе и заодно наполнила чашки спиртным.
— Иногда полезно сполоснуть с души заботы. Заботы — это грязь. Пользы от них никакой, только мешают жить. Пей, Васселей, пей, веселее будешь…
И она осушила залпом свою чашку и стукнула ею о стол.
От плиты веяло жаром. Мария открыла форточку и придвинула стол к кровати.
— Здесь нам будет мягче сидеть. Стулья такие жесткие.
Васселей безропотно подчинялся ей, не думая, входит ли это в его роль. Конечно же он должен показать, что он парень не промах. А Мария все подливала ему самогон, себе вино и, поглаживая волосатую руку Васселея, рассказывала о себе. Она — вдова. Детей нет. Мужа убили красные. А брата белые.
— …Я ненавижу их. И белых и красных. Войну и всякую политику, — говорила она.
«Ну, говори, говори!» — думал Васселей, с любопытством слушая женщину. И руку он тоже не отнял…
— …А русские мне нравятся. Они непосредственные, душевные люди. Финны только и думают, чтобы убить кого-то, и о деньгах. Освобождение Карелии… Знаешь, что это такое? Там убивают и грабят народ, а наши господа набивают карманы. Разве не так? Почему ты молчишь, Васселей?
— Послушай, Мария! — Васселей обнял женщину за плечи. — Мы же договорились, что о Карелии сегодня ни слова. И чтобы больше о ней не говорить, давай сделаем так. Слушай меня внимательно. Ты доложишь там кому нужно, что Васселей… или Вилхо… не подослан русскими большевиками. Сделаем так, и тебе не нужно будет больше ничего выведывать. Хорошо?
— Если бы ты и был подослан, я бы все равно им не сказала, — прошептала Мария, прижавшись всем телом к Васселею. — Ты не бойся меня… Кажется, я опьянела.
Ее губы нашли губы Васселея. Увлекая за собой Васселея, Мария медленно опускалась на кровать. Туфли с ее ног со стуком упали на пол. Васселей забыл обо всем на свете… И вдруг….
В дверях стояла Анни. Да, это была она; напуганная, беспомощная, она чуть слышно прошептала:
— Васселей! Васселей!
Хотя Васселей и был пьян, все же он понял, что Анни ему только померещилась. Но она предстала в его воображении так явственно, словно действительно стояла на пороге. Васселей сел.
— Ты еще хочешь выпить?
— Нет, не хочу.
Васселей осторожно высвободился из объятий женщины.
— Слушай, Мария. Ты сейчас встанешь и наденешь туфли.
— Что с тобой? Почему ты такой?
— Я прошу тебя, встань… — Васселей ласково погладил Марию по щеке, ему не хотелось обидеть ее. — Вот так, Мария. Ты не сердись на меня. Сейчас ты пойдешь домой.
Не глядя Васселею в глаза, женщина надела туфли.
— Может, ты разрешишь вымыть посуду? — подавленно спросила она.
— Я сам помою. Иди, пожалуйста. Да, скажи этим, что… Ну, как мы с тобой договорились… Могут положиться на меня. Ну а если не поверят, черт с ними. Мне все равно. А теперь — иди.
Мария остановилась в дверях и посмотрела на Васселея. При тусклом электрическом свете было видно, что на глазах у нее слезы. Васселей подошел к ней, пожал руку. Она прижалась лицом к груди Васселея и зашептала сбивчиво сквозь слезы:
— Не думай, что я такая, что все… Верь мне… Я не потому… Я просто хотела… Знаешь, как… Послушай, — она вдруг подняла голову и взглянула прямо в глаза Васселею. — Скажи, зачем ты пришел сюда? Зачем? Здесь бывают только грубые, жестокие, бессердечные мужчины. А я слабая женщина, я больше не могу…
— Мария, ты слишком много выпила.
— А я выпью еще. Пусть…
Она взяла дрожащей рукой бутылку, налила чашку до краев, выпила и пошла к двери.
— Спокойной ночи.
Из прихожей донеслись торопливые удаляющиеся шаги.
Васселей лег. Ему хотелось вновь увидеть Анни. Но Анни больше в дверях не появлялась.
Васселею не пришлось долго быть в Каяни: человек он был военный, господа остались им довольны, и вскоре он собрался в путь. Маршрут Васселея лежал через оккупированные белофиннами Реболы, где он должен был получить более точные сведения о положении в Тунгуде и дальнейшие инструкции. Впрочем, из Каяни можно было попасть в Ухту и более легким путем: граница была открыта и в Ухтинском правительстве были свои люди. На восточной границе Ребольского уезда стояли советские пограничники. Но поздно было что-либо менять. Оставалось лишь втайне надеяться, что из Тунгуды он как-нибудь доберется и до дому.
В Реболах Васселея ждали. Его встретил молодой солдат и, услышав пароль, отдал ему честь и повел дальше. Васселея привели в дом, стоявший на окраине села. Дом был похож на финскую крестьянскую избу, но на дворе Васселей не заметил никаких орудий крестьянского труда, обычных на подворье таких домов. По всему было видно, что в этом доме занимаются не крестьянским хозяйством. Над крышей дома висел белый флаг с синим крестом. Над дверью не было никакой вывески.
— Подождите, — попросил солдат, оставив Васселея в пустой комнате.
Васселей присел на стул и огляделся. На стене, оклеенной обоями, висела карта уезда. В комнате стоял шкаф, видимо привезенный из Финляндии, письменный стол и несколько стульев. Вот и все, на чем мог задержаться взгляд Васселея. Судя по обстановке, так мог выглядеть в мирное время штаб батальона. Но Васселей знал, что учреждение, помещающееся в этой избе, занимается более важными делами, чем штаб батальона.
В комнату вошел стройный молодой человек в офицерской форме без знаков различия. Васселей вытянулся по стойке «смирно» и назвался.
— Таккинен, — представился офицер и пожал руку. Заметив, что Васселей смотрит на него с явным подозрением, офицер улыбнулся.
Васселей действительно сомневался. «Неужели это тот самый Таккинен?» Слишком уж молодым показался ему офицер, от которого он должен получить инструкции и в чьем подчинении он должен действовать. Да и вид у него был вовсе не мужественный: стройная юношеская фигура, тонкий, чуть вздернутый нос на мальчишеском лице. Лишь подбородок, тяжелый и высокий, придавал ему какую-то солидность.
— Прежде чем пойдете отдыхать, мы имеем возможность встретиться с Боби Сивеном, — сказал Таккинен. — Господин Сивен может принять вас только сейчас.
Бобби Сивен… Таккинен произносил это имя подчеркнуто. Это имя должно было значить больше, чем официальный пост, который занимал этот человек. Он был ленсманом Ребольского уезда.
Господин Сивен принял их в горнице просторной карельской избы. Пол был покрыт деревенскими, с карельским узором, половиками, устланными на полу так, что между ними был виден белый некрашеный пол. Хотя в избе жил лютеранин, иконы по-прежнему оставались в красном углу. На стене в раме под стеклом стоял в полный рост Маннергейм с рукой на эфесе сабли. Посередине просторной избы сиротливо и одиноко стояло изящное кресло-качалка, в котором сидел одетый по-домашнему — в мягких тапочках из оленьей шкуры — хозяин дома.
— Здравствуйте, — Васселей поздоровался не по-военному, но встал перед Сивеном по стойке «смирно».
Сивен поднялся, энергично пожал руку и, снова опустившись в кресло, предложил Васселею сесть. Васселей сел и стал с любопытством разглядывать Боби Сивена, раскачивающегося в кресле. О семействе Сивенов и о самом Боби он был много наслышан. Отец Боби Сивен в 1915 году был заметной фигурой в движении финских егерей. Сын его старался по мере возможности умножить славу фамилии Сивенов. Несмотря на юные годы, он успел принять участие в экспедиции Малма, затем в следующем году ходил в поход на Олонец, откуда ему, как и из Ухты, пришлось спасаться бегством. Теперь ему было двадцать два года. «Пожалуй, слишком молод, чтобы стоять во главе уезда, — подумал Васселей. — Интересно, кто стоит за спиной мальчишки и заправляет всеми делами?»
Глаза у Боби были большие и ярко-синие, как у красавиц, которых изображают на открытках. Смотрели они холодно и отрешенно. Рот был небольшой, как у куклы, только нос, как у взрослого мужчины, — крупный и мясистый. В дверях появилась молодая женщина, и Боби что-то ей приказал взглядом. Тут же на столе появился поднос с чашками кофе, пирожными и бутылкой коньяка.
— Прошу к столу.
Это было сказано сухо, в тоне приказания, словно речь шла о каком-то служебном деле, которое надо было выполнить немедленно.
Васселей охотно сел за стол.
— Дорога, наверное, была очень утомительной? Так, значит, вы родом с севера? Северные карелы — народ крепкий, упорный.
Вопрос, казалось, был дружеским, но голос Боби был сухим, безжизненным, отрешенным, как и его взгляд. Да и все вокруг было проникнуто этим чужим и холодным духом.
Сивен, подливая Васселею коньяк, сам к своей рюмке не прикоснулся. Неторопливо, ненавязчиво он переходил от одного вопроса к другому, вернее, только касался их, стараясь узнать мнение гостя. Глаза Сивена чуть оживились, когда он поинтересовался, что думает Васселей о том, как следовало бы вести дела в Северной Карелии, где теперь создано свое Карельское правительство.
— Конечно, учитывая интересы народа, — ответил Васселей так же коротко, как и на все другие вопросы Сивена. Впрочем, пространных ответов от него не требовали. Он мог даже молчать. Сивену было достаточно, если он кивал головой.
— В настоящее время в историческом аспекте Карелия находится в очень интересном, в некотором смысле даже выгодном положении, — пояснил Сивен. — Я имею в виду не жизненный уровень народа, он, конечно, настолько низок, насколько большевикам удалось его понизить. У карельского народа есть сейчас три выбора. Ребольский и Поросозерский уезды находятся под опекой Финляндии, в них жизнь налаживается по принципам западной демократии. В Южной Карелии и в Тунгуде люди живут под большевистским режимом. В Ухтинском округе свое Карельское правительство. Как вы полагаете, долго ли перед карелами будет эта свобода выбора? И какой путь карелы выберут?
— Да я в политике-то не очень… — Васселей замялся. — Вот в сельском хозяйстве да по части работы в лесу я разбираюсь. Да еще немного в военных делах.
— А если все же придется выбирать? Если каждый должен сделать свой выбор? Как в Финляндии в восемнадцатом… Быть свободным или жить под русским игом? Финны выбрали свободу и сражались за нее. А вы, карелы?
Васселей пожал плечами.
— Вот она, трагедия карел, — с сожалением сказал Сивен. — Вы, карелы, еще не пробудились, у вас нет национального самосознания. Его имеют лишь те, кто получал от финнов экономическую помощь в коммерческих делах и в ком под влиянием финнов пробудилось национальное чувство. Но теперь каждому предстоит сделать свой выбор. И нужны не слова, а дела. Я еще раз спрашиваю вас: какой образ жизни вы лично предлагаете и советуете другим выбрать? Как карел?
— Как карел? Такую жизнь, чтобы можно было жить в мире.
— А как солдат?
— Как солдат? — Этот допрос начал раздражать Васселея, и он не скрывал этого. — Разрешите заметить, что солдатом мне довелось быть немного больше, чем вам обоим, вместе взятым. Быть солдатом — это значит: прикажут «ложись» — ложись, скажут «встать» — вставай, скомандуют «марш» — шагай. В Каяни меня уже проверяли, кто я такой и что думаю.
Таккинен нахмурил брови, давая Васселею понять, что такой тон неуместен при этом разговоре. Но Сивен, кажется, не обиделся. Он кивал в знак согласия.
— Хорошо сказано, но слишком образно. Солдат-карел должен знать и уметь еще кое-что. Вставая, он должен знать, куда пойдет. Есть вещи, которые вы должны легко усвоить и разъяснить своим землякам… Здесь, в Ребольском уезде, в самом молодом уезде Финляндии, мы старались по мере сил и возможностей…
Расхаживая по домотканым половикам, Сивен рассказывал Васселею об обстановке в Ребольском уезде, о продовольственном положении, которое, по его словам, не было еще удовлетворительным, но которое Васселею стоило сравнить с условиями, в каких живет население в деревнях Тунгуды. Рассказал он и о школах, которые удалось открыть и которые осенью начнут работать по-новому, лучше…
— Вы, карелы, народ очень талантливый, но еще не созрели, чтобы существовать как самостоятельная нация. — Сивен остановился перед Васселеем и поднял палец кверху, словно говорил с трибуны. — Особенно видны способности карел в области торговли. Это доказали коробейники из Ухты и Ребол. Мы, финны, — я имею в виду своих коллег — не сумели правильно оценить достоинства карельских коробейников, их мужество и предприимчивость. Наоборот, сколько раз мы реквизировали их последнюю собственность, их товар, который они несли на себе за десятки и сотни километров. Мы не думали, что в коробе, который мы конфисковали, были не только товары, но будущее карельского торговца и всей Карелии. И, несмотря на всю несправедливость, которую испытывали карелы с нашей стороны, самые энергичные из них выбились в люди, и именно из них и выросла та сила, на которую мы можем опираться в Карелии…
Васселей чувствовал усталость после дороги. Он взглянул на Таккинена, не пора ли переходить к делу. Таккинен сидел на краешке стула с чашкой кофе в руках и слушал Боби Сивена с таким видом, с каким благовоспитанный ученик внимает учителю.
Наконец Боби Сивен заметил, что Васселея совершенно не интересуют его возвышенные излияния о талантливости карел. Оборвав свою речь на полуслове, он закрыл пробкой бутылку коньяка и убрал ее в шкаф.
— Тогда, пожалуй, и все, — сказал он и с кислой миной обратился к Таккинену: — Остальное ты объяснишь более детально.
— Слушаюсь! — ответил с готовностью Таккинен мальчишески звонким голосом и вскочил. Васселею он сказал уже другим тоном, более начальственным: — Мы должны поблагодарить господина Сивена за интересную беседу. Разрешите идти? — обратился он снова к Боби Сивену.
Васселею была приготовлена постель в горнице дома, где находилась контора Таккинена. Ночь была почти бессонной. Васселей выходил даже на улицу подышать свежим воздухом. Вокруг дома ходил часовой. Едва Васселей заснул, как его разбудили на завтрак. Затем позвали к Таккинену.
Таккинен сидел за письменным столом, свежий и бодрый, в тщательно отутюженном кителе. Поздоровавшись с Васселеем, он движением руки пригласил его сесть и задумался. Сосредоточенный и погрузившийся в свои мысли, он уже не был похож на того юнца, каким он казался вчера. И голос его тоже был по-казенному сух.
— Времени у нас мало. Так что давайте приступим к делу, — сказал Таккинен и подошел к карте…
Два дня спустя Васселей встретил утро в весеннем лесу. Его разбудили птицы. Алое пламя, охватившее небо на востоке, незаметно переходило в синеву, такую яркую, что вырисовывающиеся на его фоне ветки хвои напоминали зеленоватые ледяные узоры на оконном стекле.
Васселей вышел к небольшой, но от половодья широко разлившейся таежной речке. Выйти в тайге к реке равносильно тому, что выйти к дороге. Но если на большой дороге путники встречаются часто и никто тебя не спросит, куда ты путь держишь, то встреча с путником на таежной речке — целое событие. В мирное время тут же запылал бы костер, сварили бы чай, поговорили бы, потолковали. А теперь, в тревожное время, приходится избегать встречи с людьми в лесу, прятаться…
Укрывшись за деревом, Васселей долго осматривал берега и, убедившись, что они пустынны, стал соображать, как переправиться через речку. В обход идти он не мог. Да и устал он так, что боялся даже сесть и передохнуть. Знал: стоило ему опуститься на землю — он сразу бы заснул. А останавливаться здесь на берегу было опасно. Васселей только что перешел границу, если можно было называть границей невидимую линию между занятым финнами Ребольским уездом и остальной Карелией. Если при переходе границы его заметили и за ним направлена погоня, то место для отдыха надо выбирать где-то подальше, на той стороне реки.
Васселей побрел вдоль берега, надеясь найти что-нибудь, из чего можно соорудить плот. Он буквально валился с ног от усталости, но ему придавало силы сознание того, что цель уже близка. Хотя цель и была смутной, неопределенной, но она влекла его вперед. Домой! Этот путь должен привести его к дому. Правда, прямо домой он не пойдет, он пойдет к лесной избушке, в которой они с отцом когда-то хоронились во время похода Малма.
Васселею послышался какой-то шорох, и он застыл на месте, словно охотник, подкрадывающийся к токующему глухарю. Нет, ему только показалось. Вокруг было тихо, лишь щебетали птицы и где-то вдали слабо поскрипывало дерево. Можно продолжать поиски. Наконец Васселей нашел прибившиеся к камням два скрепленных вместе бревна — когда-то бревен было четыре и они составляли плот. Бревна, наверное, давно находились в воде, они настолько отяжелели, что переправляться через реку на них было рискованно. Но Васселей набросал поверх бревен хвороста, лег на них ничком и, загребая руками, поплыл через реку. Течение в этом месте было несильное, потому что река здесь разлилась шире, чем в других местах.
Бревна ушли в воду, и выступившая сквозь хворост холодная вода сразу же впиталась в одежду. Только спина и рюкзак на спине оставались сухими. Усталость сковывала все тело, и Васселею хотелось бросить грести и заснуть прямо на плоту: пусть несет, где-нибудь да прибьет к берегу. Но какая-то внутренняя сила заставляла его двигать закоченевшими руками. Время от времени он поднимал голову, чтобы убедиться, что противоположный берег хоть медленно, но верно приближается. И опустив голову на хворост, он опять упорно греб руками…
— Ну давай, бедняжка, давай! — сказал кто-то по-русски. Васселей хотел вскочить, выхватить револьвер, но было уже поздно: две пары крепких рук держали его за кисти. Третий красноармеец стоял неподалеку в воде, наставив винтовку на Васселея. С Васселея тотчас же сняли рюкзак и отобрали револьвер.
— О, да это же не простая птичка! — воскликнул один из красноармейцев, рассматривая найденную в кармане Васселея карту. На краю карты шли колонкой какие-то загадочные цифры. — А эти что значат?
— Я не знаю, — ответил Васселей по-русски.
Он и в самом деле не знал ключа к этому шифру. Он знал только то, что карту и пакет, приложенный к ней, он должен был оставить в тайнике в лесу, неподалеку от деревни Койвуниеми. Человек, для которого предназначалась эта тайнопись, находился в Тунгуде, его имя Васселею было неведомо, и они даже не должны были встречаться. Да и вообще доставить карту и пакет Васселей должен был, так сказать, по пути, а задание у него было другое, более ответственное.
— Ничего, мы поможем тебе все вспомнить! — Красноармеец со зловещим смешком похлопал по карте.
— А я вправду не знаю, — простодушно сказал Васселей.
— Из каких ты будешь, что умеешь по-русски говорить?
— Я карел. Служил в царской армии.
Васселей решил честно отвечать на все вопросы.
Молодой красноармеец спросил его имя и откуда он, записал в блокнот. Красноармеец постарше махнул Васселею револьвером:
— Пошли. Там разберемся, кто ты и зачем. А вы оставайтесь здесь, — сказал он красноармейцам.
— Михаил Петрович, ты один поведешь его?
— Одного шпиона уж как-нибудь доведу до места и один.
— Дайте мне хоть полчаса отдохнуть, — взмолился Васселей. — Меня ноги уже не держат.
— Ишь, отдохнуть захотел! — усмехнулся Михаил Петрович. — Еще чего угодно вашей милости, господин шпион? А ну пошли!
После утренней росы ягельник был мягким, как ковер. Дул легкий ветерок, грело солнце, в сухом сосновом бору остро пахло смолой. Каждый шаг давался Васселею с трудом. Ему вдруг захотелось броситься на землю, в мягкий мох, и лежать не двигаясь. «Пусть убивает!» Пусть застрелит из своей винтовки или же из его, Васселея, револьвера. Все равно… Все равно убьют… В том, что его убьют, Васселей не сомневался. Но даже в самом безнадежном положении человек стремится жить, продлить жизнь хоть на минуту, на секунду. Хотелось еще и еще раз вдохнуть смолистый воздух карельского леса, сделать еще шаг по родной земле, по этому мягкому ягелю…
— Так ты говоришь, служил в царской армии. Ты на каком фронте, воевал? — послышался сзади, голос конвоира.
— В Галиции.
— Выходит, мы с тобой на одном фронте были. А в какой дивизии? Впрочем, теперь уже все равно. Солдаты бывшие и армия бывшая.
— Кто знает, может, в одном полку служили. — Васселей немного ожил. — Кого у нас только не было. И русские, и карелы, и малороссы, и кавказцы…
— Да, всякий народ был, — откликнулся конвоир. — Да не у всех так дороги разошлись, как у нас с тобой.
— Слушай, служивый, а что ты сделаешь со своим однополчанином, если он тягу даст? Неужто стрелять будешь? — спросил Васселей.
— А ты попробуй. Тоже мне, однополчанин нашелся… — и красноармеец выматерился.
— Не буду пробовать. Так поверю.
— Так-то и лучше будет.
Намокшая одежда подсыхала, и тело под ней начало зудеть. Сунув руку под рубаху, Васселей вдруг обнаружил, что красноармейцы не догадались отнять у него спрятанный под брючным поясом финский нож.
— Погоди, — послышалось позади.
Васселей оглянулся. Конвоир стоял, свертывая козью ножку. Револьвер неуклюже торчал под мышкой, а винтовка висела на ремне. Свернув цигарку, красноармеец сел на камень и закурил. Васселею он махнул рукой: садись, мол…
— Гляжу я на тебя, паря, и никак в толк не возьму. — Голос красноармейца стал мягче. — Вот ты карел, а шпионить пришел в Карелию. И чего ради? Мы с тобой, паря, вместе воевали, германца били. Потом супротив нас мировой империализм попер. А ты, выходит, шкуру продал? За что — не пойму. За деньги, что ли? Неужели солдат может продаться за деньги? На буржуя ты вроде не похож…
— А я хотел жить в мире.
— Верю, паря, верю, — красноармеец засмеялся. — Попался — и мира сразу захотелось.
— Что со мной будет, как полагаешь? — спросил, помолчав, Васселей.
— Это ты серьезно спрашиваешь? — Красноармеец испытующе взглянул на Васселея. — Ну ежели я скажу, мол, тебя пожурим чуток, дескать, нехорошо, паря, шпионить, а потом отпустим с миром, — ты ведь не по веришь?
— Не поверю.
— То-то и оно.
Это «то-то и оно» — прозвучало как приговор.
— Дай закурить, — хриплым голосом попросил Васселей.
Красноармеец протянул кисет. Васселей поднялся и подошел к нему. Конвоир дал прикурить. Хотя и не было ветра, но прикурить никак не удавалось. И тут-то подобно вспышке пламени мелькнула мысль у Васселея, что если у него и есть еще возможность спастись, то только сейчас. Красноармеец не заметил, как сверкнул нож. Выронив кисет и револьвер, он схватился двумя руками за грудь, опаленную нестерпимой болью, и рухнул навзничь на мокрый мох. Васселей схватил свой рюкзак, револьвер, винтовку конвоира и бросился бежать.
Усталость, только что валившая его с ног, сменилась бешеным приливом сил. Васселей пробежал через бор и, не замечая, как сучья царапают лицо и рвут одежду, начал продираться через густой ельник. Потом он бежал по болоту, потом по острым камням. Он бежал, словно человек, которого он ударил ножом, гнался за ним по пятам. Винтовка мешала бежать, и он бросил ее в болото. Нет, его гнал не страх перед преследователями. Ведь у него же был револьвер, и если кто-то погнался бы за ним, он бы не растерялся. Он бежал от самого себя, от того, что он сделал. Человек, с которым он воевал на одном фронте, протянул ему свой кисет, а он убил его… Убил! Васселей бежал до тех пор, пока не споткнулся и не упал. Подняться он уже был не в силах.
Очнулся он от холода. Солнце скрылось за лесом, наступала ночь. Васселей схватил револьвер, осмотрел рюкзак. Его дорожные припасы: карта, пакет — все на месте. Все было опять при нем, как и утром. А может быть, ему только приснился дурной сон? Может, ничего и не было? Ох, если бы это был сон. Но на лезвии ножа осталась засохшая кровь.
Васселей поднялся и побрел вперед. Он даже забыл поесть. Он шел и шел, не думая, куда идет. Здесь, в глухой чаще, не было никаких дорог, но Васселей был словно на перепутье. Три дороги лежали перед ним. Какую из них выбрать? Пойти ли на восток, в Тунгуду, или на север, домой. А может, повернуть обратно на запад, в Финляндию?..
Солнце светило сзади, и впереди Васселея шла длинная черная тень. Он хотел идти быстрей, а тень все время опережала его. Лучше всего было вернуться обратно, но возвращаться в Финляндию через Реболы он тоже не мог, для него граница теперь была на замке. Но куда-то надо было направиться…
Васселей сел под большим кустом можжевельника и достал карту. Деревень в этих местах было мало, и разделяли их многие десятки километров бездорожья. Таккинен подробно перечислил, сколько в какой деревне красноармейцев и милиции. Взгляд Васселея остановился на деревне Юнтуойоки. Деревня лежит в стороне от дороги; по словам Таккинена, красноармейцев там не должно быть. Может быть, направиться туда, посмотреть, что и как там, а затем уже решать, куда податься…
…До деревни оставалось верст десять, как вдруг Васселей уловил в лесу запах дыма. Укрываясь за деревьями, он спускался по отлогой горе. Впереди была болотистая, заросшая густым ельником низина. Посередине зарослей подобно островку скрывалось небольшое сухое возвышение, где росли огромные вековые ели. Дым шел с этого островка. Вскоре Васселей увидел крышу низкой замшелой избушки. Перед избушкой сидел мужичонка в рваном пиджаке и что-то строгал ножом.
Васселей долго наблюдал за мужичонкой. Убедившись, что тот один, он стал осторожно приближаться к избушке. Под его ногой ни один сучок не хрустнул, но сидевший перед избушкой мужичонка вдруг насторожился, потом метнулся в чащу.
— Стой! Стрелять буду!
Человек остановился, поколебался и не спеша вернулся на свое место.
Васселей подошел, сел на пень и закурил.
— Чего же не стреляешь? — спросил человек.
— Зачем же мне стрелять, коли ты вернулся? Оружие у тебя есть?
— Сейчас будет. Видишь, делаю. — Человек показал валек для белья, который он выстругивал. — Этой штукой как треснешь — и…
— И дух вон, — согласился Васселей. — Штука-то неплохая. Только где ты найдешь дурака, чтобы лоб свой подставил? Что ты туг делаешь?
— Разве не видишь? Советская власть говорит, что кто не работает, тот не ест. Вот я и работаю.
— А ты какого роду-племени?
Человек взглянул на бок Васселея, где под пиджаком оттопыривался револьвер, помолчал и сказал:
— Я тебя не спрашиваю, кто ты такой. Хочешь — сиди, хочешь — топай дальше.
— Уж больно ты любезен! — засмеялся Васселей. — На, закури.
Мужичонка недоверчиво посмотрел на протянутый кисет. Потом взял его и стал жадно сворачивать самокрутку.
— Ты из Юнтуойоки? — спросил Васселей. — Как у вас там народ живет?
Закурив, собеседник Васселея стал чуть поразговорчивее.
— Живет. Здорово живет. До того здорово, что ежели еще лучше будет жить, то можно будет крест на всей деревне поставить.
— А ты чего же здесь в лесу скрываешься?
— Проветриться пришел. Прогуляться решил, чтобы лишний жирок не завязался.
Мрачная горечь сквозила в каждом слове этого человека. Худой, обросший, лицо в глубоких морщинках. Губы вздрагивают; видно, мнется — открыться ему перед чужим человеком или промолчать. Васселею стало жаль своего собеседника.
— Давай перекусим, — предложил он и отрезал своему собеседнику ломоть хлеба и кусок копченого мяса.
Тот взял хлеб и мясо, стал жадно есть, но тут же, спохватившись, разломил хлеб на две части и кусок побольше спрятал за пазухой.
— Дочурке снесу.
— Может, вместе пойдем в деревню? — спросил Васселей, когда его собеседник съел свой хлеб.
— Мне туда путь заказан, — буркнул тот. — А тебе тем более.
— Почему?
Мужичонка оглядел Васселея, словно взвешивая, стоит ли ему доверять.
— Дай-ка еще закурить, — сказал он наконец. Затянувшись, он помолчал и начал: — За курево и за хлеб спасибо, а вот что народ насчет вас говорит и что я сам о вас думаю, скрывать не буду. Я ведь вижу, что ты за птица. Ведь ты из тех, что народ мутят да на нехорошую дорогу направляют. Какого беса вы тут ходите и бродите, чего вам от нас надо? Почему вы людям не даете жить в мире, а?
— Ты нас не трожь, — нахмурился Васселей.
— Мне-то что? — Мужичонка сердито затянулся. — Я и сам запутался. Так запутался, хоть в петлю лезь…
Возбужденно, отрывистыми фразами он рассказал свою печальную повесть. Он то ругался, то беспомощно разводил руками, словно спрашивая совета.
Кириля — так звали мужичонку — рубил лес на Мурманке. Кормили плохо, самому жратвы не хватало, не говоря уже о том, чтобы домой послать. Плюнул он на это дело и сбежал домой, чтобы хоть поле засеять. Пришел, а сеять нечем. Дома с голодухи все начисто поели — и ячмень и картошку, что на семена была оставлена. Детишки совсем хворые, хоть прямо на кладбище вези. И жена едва на ногах держится, еще из избы до хлева доберется, а больше никуда. Пробыл Кириля дома день-другой, и вот из волости человек приходит, обратно на Мурманку гонит. Говорит, рабочих рук там не хватает, поезда ходить не могут, потому что топлива нет. А Кириля ему — не пойду, и все. Человек из волости стращать начал, худо, говорит, будет тому, кто закон о трудповинности не признает. Но так ничего он и не сделал, оставил Кирилю в покое, ушел. Ну, думает Кириля, пронесло, больше не тронут. Да не тут-то было. Проходит еще день-другой, является в деревню продотряд. Сперва провели собрание, долго рассказывали о голоде в Питере да Петрозаводске. О том, что помимо внутренних и внешних врагов грозит Советской власти еще один враг — голод. Потом пошли по избам. Все амбары обшарили, чуланы обыскали. В амбарах хоть шаром покати, а в избах одни тараканы и детишки, опухшие с голоду. Конечно, у тех, кто побогаче, можно было кое-что найти, только искать надо было не около дома, а подальше, в лесу, где они свое добро схоронили. А у Кирили ни дома, ни в лесу — нигде ничего. Повертелись продотрядовцы, поглядели, хотели уже уйти, и вдруг одному из них вздумалось в закуток за хлевом заглянуть. А там теленок стоит. Только что из соседней деревни привели, родственники жены дали. Видит Кириля — заберут теленка. Схватил топор, встал в дверях хлева и кричит на всю деревню: не подходите, не то убью прямо на пороге! Сам топором машет. Продотрядовцы сперва наганы вытащили, но стрелять не стали. Думал Кириля, что его взяла, остался теленок, а тут кто-то сзади подкрался и вырвал у него топор. Теленка, правда, не взяли, а его, Кирилю, забрали. Выбирай, говорят, — или обратно на Мурманку пойдешь, или в тюрьму за саботаж. Жена без сил на пол свалилась, воет, детишки тоже ревут. Повели они Кирилю. Шли пешком. Хорошо еще, что ничего в деревне не нашли, а то бы пришлось продотрядовцам на себе тащить свою добычу. А так налегке шли. И вот вышли к реке. У продотрядовцев лодка была спрятана в кустах. Переправились через реку и стали устраиваться на привал. Один стал костер раскладывать, другой хвою рубить, а Кириле дали котелок и велели воды набрать. Стал Кириля набирать воду, а у берега вода мутная, тогда залез в лодку и оттолкнулся от берега. Течение сразу подхватило лодку, и поплыла она потихоньку. «Пусть плывет», — подумал Кириля и лег на дно. С берега заметили, стали кричать, угрожая, даже стреляли… Вот с тех пор Кириля и отсиживается в лесу.
— И домой не заходил? — спросил Васселей.
— Заходил. — Морщинистое лицо Кирили еще больше сморщилось. — Пришел, а дочь умерла. Будто кто мне шепнул, иди, мол, дочь хоронить. Похоронил ее ночью, а утром в лес ушел. Топор и нож взял с собой.
— Когда ты думаешь сходить в деревню?
— Чего ходить-то? Надо бы рыбы снести. Наловишь ее, а она тухнет. Соли-то нет.
Васселей достал из рюкзака мешочек с солью, хотел было отдать его Кириле, потом, подумав, отсыпал себе часть.
— Ты что это расщедрился? — воспротивился Кириля. — Разве не знаешь, в какой цене сейчас соль?
— Мы знаем все, — сказал Васселей, но, заметив, что это «мы» словно резануло Кирилю, поправился: — Я знаю все.
— Да, вы знаете, и вы поможете, — мрачно протянул Кириля. — Ну спасибо и за это. Как стемнеет, пойду в деревню.
Они договорились, что пойдут в деревню вместе. Кириля, правда, сначала возражал, говорил, что не хочет связываться с компанией, в которую входит Васселей. Но потом все же согласился провести Васселея в деревню. Он и сам был не в лучшем положении. Так что, в случае чего, могла быть помощь и от Васселея, у которого был револьвер.
— Ты только смотри ни в кого не стреляй. Просто так попугай, — попросил он Васселея.
В Юнтуойоки было всего с десяток изб, разбросанных вокруг небольшого озерка, из которого вытекала узкая и мелкая, лишь весной бурливая речонка. Васселей спрятался за ригой, а Кириля пошел разузнавать, что делается в деревне. Он долго не возвращался, и Васселей забеспокоился. Наконец Кириля показался. Он неторопливо направлялся к риге. Видимо, в деревне чужих не было.
Жена Кирили, высокая костлявая женщина в рваном сарафане, с растрепанными волосами, сидела на кровати, склонившись над чуть слышно попискивающим комочком, завернутым в шубу и одеяло. Увидев незнакомого человека, она отрешенно поздоровалась и начала плакать. Васселей подошел к кровати. То, что он сумел разглядеть в полутьме на кровати, заставило его отшатнуться. Из-под одеяла выглядывало что-то багровое, распухшее, бесформенное, совсем не похожее на детское личико. Васселей не мог смотреть и, отойдя, сказал:
— Ей жарко. Снимите одеяло.
Кириля погладил ребенка через одеяло и стиснул зубы, чтобы не разрыдаться. Жена его уже, видимо, свыклась с мыслью, что и вторая девочка умрет, и свое материнское горе она изливала лишь в причитании:
Кириля вышел на крыльцо. Он был не в силах слышать душераздирающий плач жены. Запретить оплакивать еще живую дочь он тоже не мог.
Васселей стоял, стиснув челюсти. Если бы он мог хоть чем-то помочь… Он готов был на все. Но единственное, что он мог сделать, это схватить свой рюкзак и вывалить на стол все свои дорожные припасы. И он, не задумываясь над тем, что будет с ним самим, бездомным бродягой и изгнанником, сделал это как нечто само собой разумеющееся. Хозяйка восприняла это как что-то самое обычное. Даже не поблагодарив, она отломила кусочек хлеба, тщательно, стараясь не проглотить ни крошки, пережевала его и затем пыталась всунуть в рот больному ребенку. Ребенок вытолкнул изо рта жвачку и заплакал еще сильнее. Мать опять запричитала. Если ребенок отказывается от еды, значит, дело совсем плохо. Васселей прервал плач хозяйки весьма дельным замечанием, предложив убрать со стола съестные припасы: «Не дай бог, если кто вдруг придет». Хозяйка спрятала еду, опять не сказав Васселею ни слова благодарности. Да Васселею и не нужны были эти слова, ему было достаточно той благодарности, которую он видел в наполненных слезами глазах бедной женщины.
Васселея спрятали. Чердака в хлеве не было, но между крышей и потолком было свободное место, заваленное прошлогодними вениками. В вениках Васселей и нашел убежище. Сам хозяин решил пока не прятаться. В случае опасности он всегда успеет укрыться, говорил он, главное — не появляться в деревне.
Но Кирилю застали врасплох. Он настолько был подавлен своим несчастьем, что, когда вдруг распахнулась дверь и на пороге появились два пограничника, Кириля от неожиданности лишь развел руками и испуганно пробормотал:
— Берите меня. Я здесь. Берите нас всех. И ее тоже, берите.
Он показал на больного ребенка.
— Зачем ты-то нам! — ответил один из пограничников по-фински.
Этот пограничник был из финских красногвардейцев. Кириля вспомнил, как его жена, не очень-то разбиравшаяся в том, что творится на белом свете, как-то удивлялась: «Все на этом свете перепуталось. Поди разберись… Финны за финнами гоняются, карел на карела идет, русские с русскими воюют». А на сей раз красный финн и русский большевик кого-то ищут вместе. Слава богу, не его, Кирилю… Кого же тогда?
— Есть кого нам искать, — ответил финн. — Вы не видели в деревне чужих людей?
— Кого-же это? — поинтересовался Кириля, хотя и догадался, о ком идет речь.
— Одного бандита с большой дороги.
— Нет, мы никого не видели..
Жена Кирили побледнела как полотно и от страха ничего не могла вымолвить. Лишь кивала головой в подтверждение слов мужа.
Но, как видно, пограничники что-то заметили. Они осмотрели избу, заглянули под пол, на чердак, вышли во двор. В хлеву был лишь теленок, но возле входа в хлев стояла лестница. Один из пограничников стал подниматься по ней, чтобы посмотреть, что находится между крышей и потолком хлева. Но тут же послышался треск. Васселей, выбив доску из крыши, соскочил с хлева на картофельное поле и побежал к лесу. Он бежал, петляя как заяц. Когда пограничники бросились следом за ним, раздалось два выстрела. Пули не попали в выскочивших на картофельное поле пограничников, хотя и просвистели очень близко.
— Не стреляй, слышишь, в людей не стреляй! — крикнул Кириля и тоже метнулся к лесу.
Пограничники тоже открыли огонь и начали перебежками приближаться к лесу.
Васселей долго бежал по лесу. Только уйдя далеко от деревни, он остановился в густом сосняке и, переводя дыхание, стал вслушиваться. Вокруг было тихо. Он лег на землю. Поднималось солнце, и, разморенный его теплыми лучами, Васселей чуть было не заснул, как вдруг в лесу послышался осторожный шорох. Васселей схватил револьвер.
Из-за деревьев показался Кириля. И снова их пути сошлись, хотя бежал Кириля совсем в другую сторону.
— Иди сюда, не бойся, — позвал Васселей.
Кириля тяжело дышал. Опустившись на кочку рядом с Васселеем, он сказал с горечью:
— Куда мне теперь деваться? Скажи, куда?
— Не знаю, брат, что тебе и сказать, — вздохнул Васселей.
— Как не знаешь? Ну и влип я!.. — и Кириля отчаянно выругался. — Двинуть бы тебе разок, чтобы знал.
— Ну, двинь!
Потом оба сидели молча, мрачно прислушиваясь к голосам в растревоженной внезапными выстрелами деревне. Все, конечно, проснулись и выбежали на улицу. Наконец в деревне все затихло.
— А сам ты куда думаешь податься? — спросил Кириля.
— Что толку от того, что я думаю! — Васселей плюнул. — Думал я отдохнуть у тебя, а ноги вон куда принесли. Велено мне идти в одну сторону, а хочется — в другую, пойду, может быть, в третью. Так что думай не думай — ничего тут не придумаешь.
— Да, так жить долго нельзя, — рассудил Кириля. — А что же потом будет?
— Война будет.
— И ты думаешь, ваши возьмут верх?
— Верх возьмет тот, у кого силы побольше. А силы у того больше, за кем народ пойдет, — уклончиво ответил Васселей. — Народ возьмет верх.
— Народ, говоришь? А народу мир нужен. Хлеба побольше да мир покрепче. Вы же оттуда, из Финляндии, идете не с миром. С войной идете, сам сказал. А где война, там и голод. Голода мы уже вдосталь видели. Вот тебе и народ…
— Тихо! — Васселей схватил Кирилю за руку. — Видишь?
С сопки, на которой они укрылись, была видна дорога, что вела в Тунгуду. По ней шли два пограничника, искавших Васселея в избе Кирили. Видимо, они решили, что Васселей направится в Тунгуду. Туда Васселею пути уже не было. Хоть и велено идти, он все же не пойдет туда…
Кириля тоже был на распутье. Дома оставаться он не мог. Надо зайти проведать, а потом…
— А если Финляндия опять проиграет войну, куда же вы, карелы, денетесь? — спросил Кириля. — С тобой-то что будет?
— Со мной-то? Выбор у меня большой. Выбирай что хочешь. Могу остаться в Финляндии. А повезет — так в Сибирь попаду или в тюрьму какую-нибудь. А может, на тот свет отправлюсь.
— Да, брат, невесело у тебя получается. — Кириля внимательно посмотрел на собеседника. — Приходил к нам один из ваших, не знаю, кто он там у вас. Людей ночью собирал. Всего наобещал. И то будет, и это… Многие поверили.
— А ты?
— Я? Я бы поверил тому, кто сказал нам, как жить в мире. А тут, сам видишь…
— Твои дела тоже невеселые, — заключил Васселей.
— А как там в Финляндии? — спросил Кириля после долгого молчания. — Говорят, там народ живет лучше, чем у нас. Хоть с голоду не мрут люди. Верно это?
— Как сказать… — рассеянно ответил Васселей. Он думал о том, что будет с ним. Может ли он вернуться в Финляндию, не выполнив задания? — А что? Ты думаешь податься в Финляндию?
Кириля пожал плечами. Выхода-то у него нет…
Васселей стал расспрашивать Кирилю о его дальнейших планах, прикидывая про себя, нельзя ли использовать Кирилю в своих целях. Поразмыслив, он предложил Кириле, что если Кириля действительно собирается уйти в Финляндию и дождаться там более спокойных времен, то он должен кое-что сделать для этого, не идти же за границу с пустыми руками. Кириля сперва не хотел и слушать его. Что он может сделать? Человек он бедный, неизворотливый. Васселей сказал, что для начала достаточно выполнить одно поручение — Кириля должен взять у него карту и пакет и положить в тайник неподалеку от Койвуниеми. Потом может идти в Финляндию и доложить там о выполнении задания Васселея. А он, Васселей, подтвердит, что Кириля помог ему…
Когда стемнело, они разошлись. Васселей направился на север, к дому. Все-таки там ему безопаснее: в Ухтинском правительстве сидят свои люди. Оттуда легко уйти и за границу.
Через несколько дней Васселей был уже недалеко от Тахкониеми. До родной деревни оставалось верст тридцать, когда он вдруг почувствовал в лесу запах дыма и вскоре вышел на берег лесного озерка. Возле догоравшего костра крепко спал человек, подложив под голову кошель и прижимая к себе винтовку. Спавший не проснулся, даже когда Васселей подошел вплотную и, поправив чадившие головни, подложил дров в огонь.
— Ну и здоров ты дрыхнуть, Юрки, — громко сказал Васселей.
Спавший открыл глаза.
— Васселей?!
В Тахкониеми приезжал какой-то человек из Ухты проводить собрание, и от имени Ухтинского правительства он обещал, что скоро наступит конец нужде и голоду, скоро из Финляндии поступит мука, соль и семена, чтобы провести сев. После этого Юрки Лесонену и его напарнику Симо Тервайнену не было отбою от баб, приходивших то и дело спрашивать, где же обещанные семена. Или, может, у Ухтинского правительства власти больше, чем у самого бога, и оно в силах отодвинуть время сева с весны на лето? Чем Юрки и Симо могли помочь бедствовавшим жителям деревни? А положение, судя по жалобам и стенаниям, было в деревне чуть ли не катастрофическое. Все клялись и божились, что нет ни единого зернышка ячменя, чтобы засеять поля. А если люди останутся без ячменя, без которого даже лепешек из сосновой коры не испечешь, то всей деревне грозит голодная смерть.
Но Ухтинское правительство так и не прислало ни единого зернышка. Убедившись, что от жалоб толку нет, бабы перестали ходить и плакаться, что им нечего сеять. Когда подошло время сева, оказалось, что почти у всех в лесу был припрятан ячмень. Поблагодарив бога, научившего их беспокоиться о завтрашнем дне, жители деревни засеяли свои поля. Кое-кто одолжил ячменя даже своим более бедным соседям с условием, что те отдадут им часть урожая. То же самое было и с картофелем.
Юрки Лесонен сидел перед огнем, сушил одежду и размышлял. Что же делать дальше? Весенний сев уже закончился. Работы нет. Их помощь крестьянам больше не нужна. Так что кормить их никто не будет, да и чем людям кормить-то их? Что же там в правительстве думают? Давно оттуда ни слуху ни духу, точно вымерло все правительство. И харчей нам не шлют. И что это за правительство, если оно о своих солдатах забывает?..
Юрки пытался объяснить себе все это тем, что люди, сидевшие в правительстве, впервые занимаются государственными делами. Оно и понятно, рассуждал он, государство только создается, и, ясное дело, забот всяких у правительства хоть отбавляй. А опыта в таких делах еще нет…
О делах Ухтинского правительства Юрки знал лишь то, что вычитал из воззваний и манифестов. Правда, чтение для него всегда было великим трудом. Писалось в этих бумажках больше о том, что Карелия теперь свободная и принадлежит карелам. И что воевать они ни с кем не будут. Все это были хорошие и понятные слова. По все-таки брало сомнение: не может быть, чтобы на Карелию не позарилось ни одно государство. Финляндия относится к самостоятельной Карелии доброжелательно. Англия, Америка, Франция тоже… Так утверждало Ухтинское правительство. Что это с ними случилось — ни с того ни с сего стали вдруг такими доброжелательными? Ведь еще недавно финнам и англичанам до того недоставало Карелии, что даже передрались из-за нее. Когда из Ухты приезжал человек проводить собрания, Юрки спросил у него, а как Советская Россия относится к их правительству. Тот замялся, а потом ответил, что — благожелательно. Дескать, в апреле где-то на реке Сестре какой-то пограничный комиссар сказал, что Ухтинское правительство может остаться, если трудовой народ признает его законным. Конечно, это правительство избрано пока не по воле народа, оно еще временное, но там поглядим, кого народ выберет в постоянное правительство. В этом отношении имелся весьма горький опыт. Да и со стороны России одной благожелательности мало — надо бы обратиться к ней за помощью и вообще в трудный час искать в ней опору. И порядки в Карелии надо установить не такие, как при царе были, и не такие, как в Финляндии, а новые, такие, как большевики в России установили. Землю отдать крестьянам, заводы — рабочим. И еще надо, чтобы мир был. А пока что это еще не настоящий мир. Никак люди не могут успокоиться после всех этих войн. По лесам прячутся, сами не знают, от кого скрываются, за кем гоняются, у кого помощи просят. Пошли бы все по домам и жили бы спокойно, не спрашивая, кто за кого воевал. Главное, чтоб каждый дал слово, что больше воевать ни с кем не будет…
В глубине души Юрки и сам сознавал, что эта идеальная, мирная Карелия существует лишь в его воображении. Но все-таки ему, простому карелу, уставшему От всех этих войн, хотелось помечтать о мире. Его совесть была чиста. Он считал, что, будучи карелом, сделал для Карелии все, что было в его силах. Когда выгоняли из Карелии отряд Малма, он воевал против белых. А когда после того англичане потребовали, чтобы их карельский легион пошел воевать с красными, Юрки на эту удочку не поддался. Потом Карелию пытались покорить войска белого генерала Миллера. Но если сами русские не признавали власти этого Миллера, то в Карелии ему подавно делать было нечего. И Юрки не колеблясь вступил в ряды карел, отправившихся изгонять это белогвардейское отребье. Отряд миллеровцев они разбили, их командира полковника Тизенхаузена взяли в плен. Юрки сопровождал его в Ухту. Правда, Ухтинское правительство потом при сомнительных обстоятельствах отпустило полковника, но они, солдаты-карелы, тут были ни при чем…
— Видно, нам с тобой придется пойти в Ухту, — сказал Юрки своему напарнику. — Надо узнать, как там дела… К тому же там должна быть и эта, как ее… сессия.
— Ты что, делегат, что ли? — засмеялся Симо Тервайнен. — Давай пойдем. Я не против. Здесь нам торчать нечего.
Симо рад был отправиться в Ухту — он был родом оттуда. С не меньшей охотой он отправился бы и дальше — в Финляндию. Ему было лет пятнадцать, когда он ушел из родных мест в Финляндию. Сперва коробейничал вместе с дядей. Впоследствии, когда дяде удалось обзавестись своей лавчонкой, Симо был у него сперва мальчиком на побегушках, потом встал за прилавок. С тех пор Симо не расставался с мечтой стать когда-нибудь владельцем собственного магазина. Года два назад ему дали ясно понять, что кратчайший путь к осуществлению его мечты лежит через Карелию, где перед способным коммерсантом раскрыты такие возможности, которых в Финляндии и не бывает. И еще намекнули, что если он не отправится добровольцем сражаться за свое будущее, то в Финляндии ему этого будущего тоже не видать. Но «кратчайший путь» оказался довольно долгим. За это время в Финляндии он сумел бы накопить кругленькую сумму, а здесь не удалось отложить ни единого пенни.
Симо взял свою винтовку, подсумок с патронами, узелок с вяленой рыбой и был готов отправиться в путь. А Юрки сложил в кошель все свое имущество: пару чистого белья, вторые пьексы, которые имели более или менее приличный вид и которые он носил по праздникам, эмалированную кружку, все свои запасы курева.
— Сюда я, наверно, больше не вернусь, — пояснил он.
— Одному мне тоже здесь нечего делать, — заявил Симо и принялся укладывать свои пожитки. Он сложил в рюкзак черные полуботинки, новый черный костюм, несколько белых накрахмаленных рубашек, между которыми лежал и яркий галстук. В Тахкониеми можно было одеваться как попало, а в Ухте надо выглядеть барином.
В лесу пахло весенней сыростью. Солнце скрылось за деревьями. Был поздний вечер. В это время года солнце здесь, на севере, заходит ненадолго; сумерки длятся какой-нибудь час. Едва успеешь костер развести да чай сварить, и солнце, глядишь, опять всходит и начинает греть ночных путников. Пройдя по ночному лесу верст двадцать, Юрки и Симо вышли к лесной избушке, углы которой не успели еще обрасти мхом. Эту избушку срубили финские солдаты из экспедиционного отряда Малма. Здесь у них находился этапный пункт.
По старой солдатской привычке Юрки подкрался к избушке сзади, постоял, прислушиваясь, затем осторожно подошел к двери. Симо остался стоять за деревом.
— Кто-то здесь был, — сказал Юрки. — Был, да сплыл.
Бывалый таежник по одному запаху может определить, если избушку топили хотя бы неделю назад.
Путники сбросили свои ноши на стол, сооруженный перед избушкой. Симо устало опустился на пенек, а Юрки, согнувшись в три погибели в низкой двери избушки, вошел внутрь. В избе оказались даже нары. На вытесанных топором досках был ровным слоем настлан сухой камыш. Перед печуркой лежали наготове сухие дрова. Нашлись в избушке и спички и соль.
Осмотревшись, Юрки заметил на плоском камне перед каменкой крест из березовых прутьев. Он вспомнил, что во время похода Малма белофинны пользовались таким условным знаком, чтобы известить своих, что где-то рядом спрятано важное сообщение. Этот крест значил: «Найди и передай своим». Что же белые хотят сообщить своим? Юрки стал искать. Под камышом на нарах он нашел свернутую трубочкой бересту, внутри которой оказалась бумажка. Химическим карандашом на ней было написано по-фински:
«Красные финны заняли Ухту. Заседание Временного правительства Карелии состоится в Вуоккиниеми в назначенное время».
«Вот как?!» — подумал Юрки и растерянно опустился на край нар. Он знал, что где-то севернее, на Мурманской железной дороге, были финские красногвардейцы. Но зачем им понадобилось брать Ухту? Почему они начали военные действия? И почему правительство бежало? И почему это сообщение передается при помощи условного знака белофиннов?
— Огонь-то мы будем разводить? — послышался голос Симо.
— Конечно, будем. Сходи за водой, а я разведу огонь.
Юрки сунул бумажку в бересту и спрятал на прежнем месте.
Развести огонь в каменке он так и забыл. Симо удивленно смотрел на товарища, словно застывшего на месте. Неужели Юрки так устал, что не в силах затопить каменку?
Юрки очнулся от своих мыслей.
— Давай сперва наловим рыбы, а потом разведем огонь.
У Симо были с собой в спичечном коробке рыболовные крючки, а под корой гнилых пней они нашли жирных белых личинок.
Наловив рыбы на уху, они развели перед избушкой костер, потом затопили и каменку. Симо хотел было очистить рыбу от чешуи, но Юрки забрал у него рыбу, сказав, что с чешуей уха вкуснее. Пока варилась уха, Юрки сидел и молчал, покуривая трубку.
— О чем ты все думаешь? — наконец спросил Симо. Он уже привык к неразговорчивости Юрки, но сегодня тот был особенно молчалив.
— Да вот думаю, что в этом мире делается.
— Брось голову ломать. Пусть об этом думают те, кто за это получает деньги.
— Я их даже всех не знаю. Тех, кто у нас в правительстве сидит. А ты знаешь их?
— Я-то знаю, — похвастался Симо. — Почти всех до единого. А с Хуоти Хилиппялей как-то даже пил кофе…
— Погоди. Хуоти Хилиппяля? Он из Ухты? Ну этот, как его? Он не из Тихкановых?
— Вот-вот. Хуоти Тихканов, — кивнул Симо.
— Ухтинских я знаю, а вот этого Хуоти… Кажется, он еще мальцом ушел в Финляндию…
— Тоже мне карел! — Симо скривил губы. — Этих людей надо знать. Это люди, которые на деле показывают, на что способны карелы…
Когда Симо входил в раж, он всегда переходил на финский язык. Симо просто диву давался: человек состоит на службе у Карельского правительства и не знает, какие люди стоят у власти. И он начал увлеченно рассказывать.
Хуоти Тихканов, или Хилиппяля, как он теперь назывался, еще в молодые годы понял, как надо выбиваться в люди и каким образом он сможет помочь своему маленькому народу. Он начал коробейником, а стал образованным коммерсантом, стоявшим теперь во главе правительства. Под руководством таких людей, утверждал Симо, Карелия станет богатейшим краем, где каждый карел будет иметь работу и пищу. В правительстве Карелии есть люди, которые, сумеют создать и заводы и торговые фирмы и стать во главе их. Карелия будет такой же процветающей страной, как Финляндия и Америка.
— Финляндия и Америка? — Юрки засомневался. — Знаем мы их, бывали они у нас. И финны, и американцы, и англичане, и… кого только здесь не было.
— Ну это ты сюда не впутывай. Это все политика, и не твоего ума дело…
— Где уж нам, — усмехнулся Юрки. — Умные в политике головой соображают, а мы, глупые, ее на собственной шкуре познаем…
— Да не об этом речь, — и Симо опять начал просвещать Юрки: — Я тебе о том толкую, как надо жизнь устроить и как страна должна развиваться. А у нас в правительстве есть люди, побывавшие даже в Америке. Например, Васили Кевняс…
— Его я видел. Слышал и речь его.
— Вот это голова!
— Да, голова, — согласился Юрки.
Ему действительно довелось как-то слушать выступление Кевняса в Ухте. Красиво он говорил. У баб аж слезу прошибло, когда он расписывал, как народ прежде жил вольной жизнью, словно дети природы, в мире сказок и рун «Калевалы», и сравнивал прошлое с нынешними страданиями карел. Красиво говорил, но было в его речи что-то чужое, даже «Калевала» была из книжек выученная, не такая, какой ее знали старики и старухи в карельских деревнях…
— Давай-ка спать, — предложил Юрки, оборвав Симо, увлеченно расхваливавшего членов своего правительства.
— Спать… — протянул Симо с кислой миной. — Таковы мы, карелы. Все проспали. Сколько веков все спим…
— И сейчас поспим. Перед нами путь еще долгий.
— До Ухты не так уж далеко.
— До Ухты? В Ухту, пожалуй, нам идти не стоит. Вот бумажка. Почитай. Ты же пограмотнее меня.
— Что ж ты сразу не сказал? — спросил растерянно Симо, прочитав бумажку. Он не знал, радоваться ему или огорчаться. С одной стороны, конечно, обидно, что не придется побывать в Ухте, повидать родню и знакомых. А с другой — Вуоккиниеми ближе к границе, и если правительство удрало от красных из Ухты, то вряд ли оно надолго задержится в Вуоккиниеми. Так что скоро будем в Финляндии!
Крупные капли дождя забарабанили по крыше, но в избушке, где сухо и тепло, монотонный шум дождя успокаивал и клонил ко сну. Симо, который был готов немедленно отправиться дальше, быстро заснул. Юрки решил перед сном покурить. Он докурил трубку до конца и опять набил ее. Хотя политика и не была делом его ума, все же он думал и о ней. Думал он и о доме, где его ждали. Думал о картофельном и ячменном полях, которые женщины, наверное, уже засеяли, не дождавшись его. Постепенно мысли стали путаться, переплетаясь в какой-то непонятный клубок. Юрки старался удержать нить мысли, но она все время ускользала. И он забылся беспокойным сном…
И вдруг сквозь сон послышались голоса.
Юрки сразу встрепенулся и прислушался. Кто-то осторожно приоткрыл дверь. Юрки сел и нащупал винтовку, лежавшую на нарах.
— Вы кто? — Винтовка Юрки была направлена в дверь.
— А вы?
В щель просунулась пышная борода. Из-под густых сросшихся бровей настороженно глядели два глаза, а чуть пониже их чернел зрачок револьверного дула.
Симо испуганно вскочил и поднял руки.
— Кажется, свои, — и бородач вошел в избушку. — Ты Юрки Лесонен?
— Ах, это ты. — И Юрки тоже опустил винтовку на нары.
— А я Симо Тервайнен. Из Ухты. Не знаете? — заулыбался Симо. — Моя мать приходится племянницей мужу третьей дочери двоюродной сестры вашего Митро.
— А-а, — бородач, видимо, вспомнил. — Хариттайнена, брата твоей мамаши, я хорошо знаю.
— Его все знают, — похвастался Симо. — А я у него работал, приказчиком служил…
— А вы куда путь держите? — строго спросил бородач, которого родственники Симо, видимо, больше не интересовали. — Или, может быть, вы несете здесь караульную службу?.
— Мы идем в Вуоккиниеми. Там будет заседание правительства, — поспешил доложить Симо. Бородач недоуменно уставился на него. Симо достал из тайника бересту с сообщением. Прочитав депешу, бородач несколько раз перекрестился и задумался.
В избушку вошли два спутника бородача. Один высокий, плосколицый, коротко подстриженный, с рыжими усиками. У другого усы были длинные и в глаза бросались большие торчащие уши и сплюснутый широкий нос.
— А вас тоже пригласили в Вуоккиниеми? — спросил бородач у Юрки.
Бородач имел право спрашивать. Это был Васили Левонен из Койвуниеми, один из членов Временного правительства Карелии. Юрки встречался с ним на съезде в Ухте. Тогда же познакомился и с его спутниками — с рыжеусым Борисовым или Оскари Пориненом, как его звали теперь, и с длинным Вилле Кирьяновым. Все это были мужики из Тунгуды.
— Или, может, просто так шатаетесь по лесу? — допытывался Левонен.
— У всех свои дороги, — уклончиво ответил Юрки.
Симо его ответ показался слишком нелюбезным, и он стал объяснять Левонену, что они несли караульную службу в Тахкониеми и что теперь они…
— Когда несут караульную службу, — оборвал его Левонен, — то спят по очереди. Один спит, другой стоит на посту. Или, может, вас трое? Что-то третьего мы не видели.
— Нас двое.
— Ну-ка, парень, подвинься. — Левонен бросил свой рюкзак на место, где спал Симо, давая понять, что теперь это его место.
Симо послушно поднялся. Борисов опустил свой рюкзак на место Юрки, поближе к каменке, но Юрки спокойно и молча передвинул рюкзак в сторону, поближе к двери.
— Мы будем отдыхать, — сказал Левонен Юрки.
— Мы тоже, — ответил тот. — Я только качал засыпать…
— Кто из вас пойдет в караул? — спросил Кирьянов.
— Никто сюда не придет, — ответил Юрки и, закурив трубку, лег на нары.
— Я пойду, — согласился Симо и вышел.
— Послушай, Юрки, — заговорил опять Левонен, стараясь скрыть свое раздражение. — Как ты думаешь, из каких людей мы сможем создать настоящую карельскую армию?
— Откуда мне знать? — Юрки зевнул. — Это уж ваша забота, вашего правительства. Не мешайте мне спать. — Юрки зажал большим пальцем трубку и, потушив ее, сделал вид, что спит. Но заснуть так и не мог. Он приподнялся на локте и спросил Левонена: — Что же вы там в Вуоккиниеми будете решать?
— Что будем решать? — переспросил Левонен. — А еду вы готовить не собираетесь? — сердито обратился он к Кирьянову. Когда тот вышел, начал разъяснять Юрки: — Вот что будем решать. Свои, карельские дела нас ждут. Хватит уже разговоры разговаривать, надо принять решение и прямо сказать, что Карелия воссоединяется с Финляндией, что Карелия на веки вечные порывает с Россией. Вот такие дела…
Борисов почтительно слушал и, лишь когда Левонен кончил, говорить, заметил со своей стороны, что они, тунгудские мужики, твердо решили не подчиняться больше Советской власти, что они подчиняются лишь Ухтинскому правительству или Финляндии.
— Понимаешь теперь? — спросил Левонен.
— Начинаю кое-что понимать, — задумчиво ответил Юрки.
Он знал, что заснуть ему теперь не удастся. Он лежал на спине и слушал разговор мужиков, вышедших к костру поесть. Симо, судя по всему, помогал тунгудцам расставлять посуду на столе. Слышно было, как жаловался на житье в Тахкониеми. Мол, скука там страшная, деревенька захолустная, а народ такой, что ему все равно, что в мире творится и кто у власти стоит, просвещай не просвещай, все без толку…
Потом стало тихо. Юрки догадался, что там Левонен молится перед трапезой. Он знал, что старик буквально выходит из себя, если кто-то при его молитве хоть одно слово проронит.
Про себя Юрки даже не мог толком сказать, верит он в бога или не верит. Где было положено, он тоже крестился. Но он никогда ничего не просил у бога. Он думал про себя, что если бог действительно существует, то возненавидеть он должен прежде всего тех, кто только и знает, что торчит перед иконой и клянчит — господи, сделай то-то, не делай того-то, кто по десять раз на дню просит простить грехи свои, а сам, глядишь, тут же опять грешит. И не стыдно им просить у господа помощи даже в грязных делах? Это хуже, чем богохульство. Вот и Левонен… Небось опять просит господа покарать всех тех, кто ему не по душе. Да выпрашивает у бога богатства, хотя сам уже столько добра награбастал, что девать некуда, скольких по миру пустил… А если бог есть, то ему, Юрки, он дал все, что мог дать, — дал крепкие руки, чтобы работать, и ума столько, сколько дал. И совестью наделил. Если все это от бога, то, верно, давая человеку силу, ум, совесть, бог знал, как кто ими воспользуется. Поэтому Юрки не тревожил бога, и бог тоже его не беспокоил. По натуре Юрки был человеком миролюбивым, он хотел, чтобы бог и люди жили между собой в мире. Вот попы пугают крещеных, будто после смерти будет страшный суд. Если этот суд и будет, то, наверное, для того, чтобы взвесить, поступал ли человек по той совести, которая была ему богом дана. Если за что-то придется ответить, что ж, ответим, никуда не денешься…
Наконец Левонен и его спутники поели и вернулись в избушку.
— Ты что, больной, что ли? Все лежишь… — спросил Левонен у Юрки. — Мог бы встать и хоть посуду помыть.
— Я свою посуду помыл, — буркнул Юрки в ответ.
— Ну-ну! — заключил Левонен многозначительно.
Борисов и Кирьянов ждали, пока Левонен выбирал себе место на нарах. Наконец Левонен улегся.
— Да хранит нас бог и сбережет наш покой… — вздохнул он и добавил, глядя на Юрки: — …раз уж солдаты теперь пошли такие, что им лень стоять в карауле.
— Ничего, бог постережет, — невозмутимо ответил Юрки. — Ежели он не постережет, то от часовых толку мало.
В вершинах деревьев шумел ветер. Дождь перестал, и начало проглядывать солнце.
Не успел Юрки задремать, как Левонен разбудил его:
— У нас большие ноши. Ты поможешь нам нести?
— Нам не по дороге, — сообщил Юрки.
— Как не по дороге? Куда же ты путь держишь?
Юрки ответил неопределенно: время, мол, сейчас такое, что не положено говорить, куда и зачем идешь. Должны же члены правительства понимать, что солдат подчиняется лишь своему непосредственному начальству и что есть вещи, которые солдат не имеет права разглашать…
Когда Юрки проснулся, все спали. Лишь перед избушкой на чурбаке возле стола сидел Кирьянов, сменивший на посту Симо. Увидев Юрки с кошелем, он спросил:
— Ты пошел? А что сказать, если спросят?
— Скажи, что Юрки ушел по делам Карелии. Ну, бывай.
Сперва Юрки шел по тропе в сторону Вуоккиниеми. Но, скрывшись с глаз Кирьянова, он свернул налево и пошел прямо по лесу. Взмокшая от пота рубашка уже прилипла к спине, а он все шел, не останавливаясь. Лишь оказавшись в глухой низине, поросшей густым ельником, он сделал привал и решил позавтракать. В кошеле у него осталось несколько окуней, пойманных вчера Симо.
По небу плыли легкие облака. Из распустившихся почек выглядывали зеленые листики величиной с мышиное ушко. Юрки лежал на мшистой земле и разглядывал их. На душе у него вдруг стало спокойно. Да, теперь он сделал свой выбор, и от него он уже не откажется. Так что чуток и подремать можно. Что будет дальше, там видно будет. Сверху грело солнышко, сбоку подогревал костер: они словно соревновались. Но ветер опять начал усиливаться. Верхушки деревьев раскачивались где-то высоко-высоко, и, глядя на них, возникало приятное ощущение, будто мшистая земля, на которой Юрки лежал, тоже мерно покачивалась.
— Ну и здоров ты дрыхнуть, Юрки, — сказал кто-то спокойным голосом, и Юрки проснулся. Возле костра на корточках сидел какой-то мужчина, поправляя головешки. Его широкое лицо обросло бородой, серые глаза смотрели устало и настороженно.
— Васселей?!
Юрки сел и протянул Васселею свой кисет.
— Откуда и куда?
— А ты? — насторожился Васселей.
— Я из Тахкониеми. Привет тебе из дому.
— Спасибо. Хотя и не догадались они с тобой послать привет, все равно спасибо. Как они там?
— Да что они… Живы-здоровы. Ты домой идешь?
— Домой? — В глазах Васселея появилось такое выражение тоски и боли, что Юрки отвел свой взгляд. — Скажи, Юрки… Знаю, тебе можно верить… Могу я идти домой? Чья там власть?
— Не знаю, какая там власть. Красные финны взяли Ухту. Наше правительство сбежало в Вуоккиниеми. Вот такие дела у нас…
Васселей взял прут и стал шевелить головешки, хотя они и без того уже разгорелись.
— Красные, значит, могут прийти в Тахкониеми?
— Я их не видел и не спрашивал, куда они идут, — угрюмо ответил Юрки.
Васселей сходил за водой, поставил котелок в огонь, закурил, задумался.
— Так ты думаешь, домой мне ходу нет? — спросил он опять.
— Решай сам. Мы, карелы, народ, привычный ходить по лесам. И если след где увидим, сразу можем сказать, кто прошел. А какие следы ты оставил, сам знаешь…
— Про свои следы я у тебя не спрашиваю, — оборвал его Васселей.
— Давай не будем ссориться, — предложил Юрки. — И так хватает ссор да драк, без нас с тобой. Вот что ты мне скажи, Васселей. Ты не из тех, кто ходит и народ собирает, чтобы с Советами воевать, а?
Васселей долго молчал.
— Этих собирателей и без меня хватает, — ответил он хмуро. — Ты читал вот это?
Юрки мельком взглянул на обложку брошюры, которую Васселей достал из-за пазухи, и в руки ее не взял. Брошюрка называлась «За свободу Карелии!».
— Я курю трубку, — пояснил он. — На закрутку мне бумага не требуется.
Васселей хотел бросить брошюрку в костер, но, подумав, сунул ее за пазуху.
— Тунгуда поднимается против Советов, — сообщил он Юрки. — Там признают лишь ваше правительство.
— «Ваше правительство»… Как будто ты не за это правительство… Или ты уже не карел?
— Давай не будем о том, кто карел, кто нет.
— Давай не будем. Но кто бы я ни был, я твои речи слушать не хочу. Смотри, у тебя кипит.
Васселей снял котелок с огня, высыпал туда остатки крупы.
Наконец он не выдержал и спросил у Юрки о том, что давно вертелось на языке:
— О Мийтрее-пустомеле ты что-нибудь слышал?
— Люди говорили, будто видели его в лесу. В деревню он не заходил, — пояснил Юрки.
— Не к красным ли он пробирался?
— Куда же ему еще идти? Не к вам же…
— Слушай, Юрки. — Губы Васселея задрожали. — Если ты мне начнешь, тут о Мийтрее… Так я… так мы с тобой врагами сделаемся на веки вечные. Понял?
— Да мы и так что враги.
— Ты тоже, видно, не из красных, раз бежишь от них. Чего ты на меня волком глядишь? Дорожка у нас с тобой одна.
Юрки вскочил и схватил свой кошель.
— Слушай, ты… Нет, дорожка у нас не одна. Слышишь, не одна…
И он пошел от костра, не оглядываясь.
У Юрки мелькнула мысль, что Васселею ничего не стоит послать ему вдогонку пулю.
Но Васселею даже в голову не пришло стрелять вслед Юрки. Никакой неприязни у Васселея к Юрки не было. Когда-то в молодости они вместе работали на сплаве, а когда жители соседних деревень сходились на праздник, который у каждой деревни был свой, они вместе с Юрки плясали кадриль и играли в рюхи. Их деревни отделяли каких-нибудь полсотни верст, расстояние не такое уж и большое для Северной Карелии. Юрки отличался исключительной честностью и трудолюбием, он был немногословен и всегда настроен мирно. Даже когда случались драки между парнями, обычно без особого повода, просто так — деревня на деревню, то Юрки не вмешивался, наоборот, успокаивал и примирял. Вы, мол, только людей смешите. Однажды, правда, кто-то в пылу драки задел Юрки и в ответ получил тут же такой удар, что долго отлеживался на траве…
И вот Юрки рассердился и ушел. Васселею было больно слышать, что им с Юрки не по пути. Неужели их дороги больше не сойдутся? Васселею так хотелось, чтобы дорожка у них была одна, но у него не нашлось силы подняться и пойти вместе с Юрки. Он остался один.
А Юрки уходил все дальше.
Юрки не знал, что привело Васселея на этот раз в родные края, но то, что он знал о Васселее, не вызывало в нем дружеских чувств. Говорят, во время похода Малма Васселей скрывался в лесной сторожке. А может, только делал вид, а сам уже снюхался с белофиннами. Наверно, он уже тогда надумал уйти с ними. Сколько невинных людей убили белофинны из отряда Малма, а Васселей пристал к ним. Говорят, будто он пошел с ними, чтобы отомстить за брата, которого Мийтрей застрелил. А может, брат тоже виноват был, поди знай. Может, было за что стрелять? Конечно, Мийтрей поступил неправильно. Сперва надо было разобраться. Но мало ли что бывает на войне сгоряча. Бывает, что из-за какой-то ерунды человека ставят к стенке. Васселей тоже ведь убил вместо Мийтрея совершенно безвинного человека…
«Впрочем, какое мне до него дело!» — подумал Юрки. Он идет домой, и нечего бередить душу думами о каком-то Васселее. Домой! А как там дома?..
И мысли Юрки приняли новое направление, и жизнь опять показалась ему запутанной. Кто знает, как все будет. Может, опять придется бросить дом и уйти, оставив все хозяйство на жену и мать. И будут они тянуть его, как тянули уже много лет. А может, никуда не уходить? Остаться дома и заняться хозяйством? А на свете пусть что угодно творится. Поразмыслив, Юрки решил: как народ живет, так и он будет жить. Что народу надо? Народ хочет жить в покое, пахать землицу и ждать, что ему бог пошлет. Обещать-то все мастера. Хлеб народу все обещали. Ухтинское правительство обещало. Финны обещали. Большевики тоже обещали. Юрки твердо знал, что их, карел, никто раньше не кормил и кормить не будет. Наоборот, все норовят что-нибудь отобрать. Впрочем, ему-то бояться нечего. Его поле так мало родит, что самим не хватает. Хочешь, чтобы в доме хлеб был, берись за топор и вали лес. Чья бы власть ни была, а лес карельский небось всем годится. А дерево само собой не повалится, его срубить надо — без рабочих рук не обойдешься.
Уверенный, что работа ему найдется, Юрки настолько успокоился, что устроил привал и, подкрепившись, даже уснул сразу же, как только прилег. Но и во сне он видел свой дом. Ему приснилось, будто он посеял на своем поле ячмень, а выросла почему-то рожь, да притом такая густая, колос к колосу, и такая высокая, что он не мог дотянуться до колосьев. Стоит он и так пытается, и сяк старается, весь в поту уже, измучился, а до колосьев добраться не может.
Юрки проснулся весь в поту. Хотя солнце уже зашло за деревья, в лесу было душно и жарко. Из-за леса выползали черные грозовые тучи. Юрки схватил кошель и отправился в путь.
Дом Юрки стоял в центре деревни. Впрочем, это был не дом, а домишко, состоявший из избы да холодных сеней. Менялись времена и власти, а избушка эта стояла на своем месте, в самом центре деревни, по-прежнему поглядывая на мир как бы презрительно, потому что избушка с одного края чуть осела. Одно окошко смотрело прямо, серьезно, а другое, перекошенное, словно было прищурено. Взглянешь на избушку и не поймешь, то ли она стоит нахмурившись, то ли усмехается.
Уже начинал брезжить рассвет, когда Юрки добрался до дома. Стучаться ему не надо было — стоило потянуть за веревочку, свисавшую из дырочки на низкой двери, как щеколда с мягким стуком поднялась и дверь отворилась сама. В сенях все было по-старому, но Юрки показалось, что чего-то не хватает. Не было привычного, знакомого запаха навоза, доносившегося прежде из хлева, и поэтому у Юрки было такое ощущение, словно он вошел в чужой дом. Конечно, он знал, что у них нет ни коровы, ни даже теленка и что в хлеву сейчас чисто и сухо.
Едва Юрки переступил порог, как на шею ему бросилась грузная большая женщина в нижней рубашке:
— А-вой-вой! Пришел!..
Это была жена Юрки, Окку, или, как ее звали в деревне, толстая Окку. Кое-кто посмеивался, что в доме Юрки потому и живут бедно, что толстая Окку съедает все, что можно съесть. Это, конечно, была неправда. Окку ела не больше, чем другие, наоборот, даже меньше, потому что она часто хворала и почти ничего не ела. Ленивой она тоже не была, но нередко силы изменяли ей, и она вдруг хваталась за грудь и со стоном в бессилии опускалась на лавку. Случалось, целыми неделями не вставала с постели.
Вокруг Окку, вцепившейся в мужа, кружилась мать Юрки, сухонькая и бойкая старушка, стараясь тоже обнять сына. Но подступиться к Юрки ей никак не удавалось, потому что Окку заслонила его своим грузным телом.
Мать да жена — вот его семья. Много лет назад Окку родила ему сына, родила в таких муках, что думали — роженице и новорожденному жить не суждено. Ребенок прожил всего две недели, и Юрки, сделав маленький гробик, сам отнес его на кладбище, а Окку смогла подняться на ноги лишь много недель спустя.
— А мы семян достали, — радостно сообщила мать, обнимая сына.
— Вот хорошо. Откуда?
— Из Энонсу привезли. Сказали, что раз глава семьи на военной службе у правительства, то положено…
— Бесплатно дали?
— Какое там бесплатно! Осенью из урожая заберут, сколько им потребуется.
— Им куда больше потребуется, чем у нас уродит. — Юрки помрачнел и, сбросив кошель, стал выкладывать на стол остатки своих дорожных харчей, сбереженных для дома.
Оказалось, что Окку и мать вспахали и взбороновали и поле. Пахали и бороновали они на себе, по очереди впрягаясь в соху и борону. Удивительно, что после такой работы Окку опять не слегла. Возделали они, правда, лишь половину поля, ту, где была супесь. Да и семян ячменя у них было, как раз чтобы засеять эту вспаханную часть. Так что Юрки пришел домой вовремя, как раз к севу.
Повесив лукошко с ячменем на грудь, Юрки захватил пригоршню зерен и рассыпал их сквозь пальцы на пашню, прося у господа благословения и доброго урожая. С этих, обращенных к всевышнему, слов каждый год начиналась новая жизнь драгоценных зерен, с которыми были связаны и надежды и долгое ожидание урожая. Однако на этот раз у всевышнего, видимо, были другие дела и заботы, и он не услышал единственного и самого сокровенного желания карельского мужика, потому что не успел Юрки приступить к севу, как на поле прибежал из деревни оборванный мальчуган. Юрки сразу понял, что случилось что-то особенное.
— Дядя Юрки! — Мальчик никак не мог отдышаться. — Мужики… зовут… Сантери Суаванена… пришли… убивать.
— Кто?
Юрки стал торопливо снимать лукошко с плеча.
— Финны. Иди скорей.
— Эмяс… — О боге он уже не думал. В таких случаях от молитв проку мало, нужны слова покрепче и дела покруче.
Оставив лукошко с ячменем на краю поля, Юрки повесил на плечо вместо него винтовку, прихваченную с собой на всякий случай. Хоть время мирное и работа что ни на есть самая мирная, а винтовка могла пригодиться. Мальчик стремглав помчался к деревне. Юрки бежал следом.
Юрки сразу же понял, что произошло. Окку кое-что рассказала ему о событиях в деревне. Все началось с того, что в деревне поселился сапожник Тааветти, одноногий пожилой финн, бывший красногвардеец. В 1918 году во время финляндской революции раненому Тааветти удалось бежать в Советскую Россию. В Петрограде он лежал в госпитале, где ему отняли ногу. Вышел Тааветти из госпиталя. Куда податься? О возвращении на родину не могло быть и речи. Русского языка Тааветти не знал и поэтому решил ехать в такие места, где понимали бы по-фински. Кроме того, родом он был с севера, и его тянуло в северные края. Вот и поселился он в этих местах. Ковылял на своей деревяшке из деревни в деревню, из дома в дом, шил людям новые пьексы да латал старые, а за это люди его кормили. Сапожник он был отменный, кроме того, умел он лодки делать и сани мастерить. Мастер он был на все руки, и его всюду приглашали. А человек он был веселый, добрый, отзывчивый. Поэтому по вечерам в избу, где он жил, всегда собирался народ. Однажды его спросили, из-за чего финны передрались, неужели у них земли не хватает. Да, сказал Тааветти, именно за землю да за власть драка идет. И еще за то, чтобы сапожника тоже человеком считали.
Неделю назад в деревню пришел финский офицер и стал искать сапожника. В последнее время, как появилось Ухтинское правительство и из-за границы стали наведываться финны, Тааветти старался не попадаться им на глаза. Но на этот раз как-то получилось так, что офицер застал Тааветти в избе Сантери Суаванена. Что-то Тааветти ему чинил. Офицер обрадовался: «Ага, встретил я тебя наконец. Теперь поговорим и прошлое вспомним». Худо пришлось бы Тааветти, но тут вмешался в дело Сантери: «Я, говорит, хозяин и не позволю, чтобы в моем доме гостей обижали». Офицер ему посоветовал не лезть в чужие дела. Мол, дело касается лишь их, финнов, и хозяину не следует вмешиваться. Тогда Сантери набросился на него, давай ругать: мало вам, лахтарям, той крови, что в Финляндии пролилась, вы и сюда пришли, а здесь вам не Финляндия, а Карелия, и законы тут карельские. Офицер полез было за револьвером. А Сантери мужик горячий. Схватил безмен. Но, на свое счастье или несчастье, задел безменом за воронец, а то бы размозжил голову офицеру. Тогда Сантери ударил офицера ногой, так пнул, что тот схватился за живот, завыл и убежал. Больше этого офицера и не видели. Сапожник тоже куда-то скрылся. Уходя, он предостерег Сантери, посоветовав тому тоже куда-нибудь спрятаться или же постараться избегать встреч с солдатами Ухтинского правительства, потому что после случившегося можно было ожидать неприятностей. Сантери пренебрег его советом: чего ему бояться, он у себя дома.
И вот за Сантери пришли. Может быть, они его и не собираются убивать, просто хотят увести. Но раз мужики послали за Юрки, значит, они решили постоять за Сантери. И Юрки прибавил шагу.
Вся деревня сбежалась к избе Сантери. Тревожный гомон заглушал пронзительный плачущий голос жены Сантери:
— Люди добрые! Помогите! Сегодня Сантери заберут, завтра другого кого-нибудь. Всех убьют, всю деревню, слышите… Не пущу я Сантери. Убейте меня вместе с ним. Слышите! Хоть сейчас застрелите. Люди добрые, не оставьте моих сиротинок!
Вцепившись в материнский подол и умоляюще глядя перепуганными глазенками на взрослых, смотрели на происходящее деревенские девочки. Мальчишки были посмелее, хотя они тоже притихли. Сбившись кучкой, они шепотом обсуждали вопрос о том, кто из пришедших в деревню белых самый главный. Пришельцев было трое — двое в финской военной форме и один в гражданской одежде. Этот третий выглядел настоящим господином — в шляпе, в черном костюме из дорогого сукна, из кармана жилета свисала серебряная цепочка от часов, на шее галстук-бабочка. Только на ногах у него были грубые карельские сапоги — бахилы. Старики обступили этого господина, возбужденно доказывая ему, что у них в деревне своя власть и что они не позволят никого расстреливать.
Господин нервно протирал стекла очков и хриплым голосом пытался успокоить:
— Дорогие мои земляки! Никто никого не собирается расстреливать. Кто вам это сказал?
— Кто сказал? — басили в ответ старики. — Сами знаем. Знаем, сколько невинных людей вы погубили.
— Но, но! Чтобы такое говорить, надо иметь доказательства.
— Мы знаем, что говорим.
Юрки узнал господина в штатском. Не будь этот господин так растерян, то заливался бы соловьем. Говорить он мастак! Юрки приходилось слушать его речи. Господин его, конечно, не помнил: мало ли кто слушал его выступления, всех не запомнишь…
— Слушайте, мужики! — предложил кто-то. — Может, так и скажем гостям, что раз их не звали сюда, так пусть и убираются подобру-поздорову…
— Уходите добром туда, откуда пришли!
— Жили мы без вас и проживем… — загалдели женщины.
Сам Сантери стоял, прислонясь к стене, с таким видом, словно речь шла вовсе не о нем. Юрки тоже молчал. Он стоял с винтовкой в руке между Сантери и солдатами.
Один из солдат, видимо, узнал Юрки, потому что спросил у него начальственным тоном:
— Ты зачем здесь?
— Да вот, смотрю.
— Ты в отпуске?
— Да.
— Покажи отпускное свидетельство.
— Кто отпустил, у того и спроси.
— Не думаю, чтобы в такое время солдат пускали на побывку, — вмешался в разговор господин в штатском.
— Отдай винтовку, — потребовал солдат, осмелев.
Юрки вскинул винтовку и, направив ее на солдата, положил руку на затвор.
— Отойди-ка подальше. А то у меня курок слабый.
— Ты что? Бунтовать? — Солдат побледнел и взглянул на господина в штатском.
— Я-то ничего… — спокойно сказал Юрки. — Вот винтовка у меня такая. Сама стреляет. Ты, мил человек, лучше отойди. Винтовку не ты мне давал, и отбирать не тебе ее.
Тем временем Сантери успел сходить в избу и вернуться с безменом в руке. Он встал рядом с Юрки.
Солдаты стояли в растерянности. Один держал в руках винтовку, словно не знал, что с нею делать, другой полез было за револьвером, но господин в штатском дал знак рукой — мол, обойдемся пока без оружия.
— Что вы делаете, добрые люди? — заговорил он по-карельски. — Подумайте, пока не поздно. Неужели вы пойдете против законной власти своего первого Карельского правительства? Вы веками жили в темноте и в рабстве, вы и сейчас еще такие темные, что не видите, что в ваших интересах. Послушайте меня, своего человека, карела. Поверьте мне. Родом я из Вуоккиниеми, с мыса Маттинена. Рос я сиротой. И весь карельский народ тоже был сиротой. Не было у меня отца, который учил бы уму-разуму. Не было и у карел своего правительства, которое направляло бы народ на путь истинный, наставляло бы добрыми советами…
— Гляди-ка ты! — старики переглядывались.
— Верно говорит, — шепнул Юрки Хуотари Пекканен, самый старый из жителей деревни. — Он из Вуоккиниеми. Рос сиротой. Я знаю. А где же ты эти годы пропадал? — спросил он у господина в штатском.
— Я скитался по свету. Всю Финляндию обошел. В Америке был. Учился. Выучился я на учителя. А теперь народ избрал меня в свое правительство.
— Значит, ты — учитель! Гляди-ка ты! — Хуотари Пекканен поднял ствол винтовки Юрки и подошел к господину в штатском. — Мало кто из карел стал учителем, правда, старики?
Учитель, и к тому же еще из своих, из карел! В глухой деревушке, где грамотных почти что не было, учитель значил больше, чем любой чиновник: его уважали и его слушались. И тем более если он вел себя просто, как, например, этот учитель, который хоть был одет как настоящий барин, а с народом, обступившим его, говорит запросто, даже за руку здоровается. Так может вести себя только свой человек. Прежде чем обменяться рукопожатием с учителем, женщины вытирали руки о передник и, пожав руку господина, отходили растроганные, с повлажневшими глазами.
— Своей власти нельзя противиться. Ее надо слушаться, — говорил учитель людям, окружавшим его. — Ты бы отдал ружье, — посоветовал он Юрки, тоже подошедшему к нему.
— Да вот… я ведь… — Юрки замялся. — Может, оно пригодится…
Винтовка действительно пригодилась. Воспользовавшись тем, что народ собрался вокруг господина в штатском, солдаты попытались подступиться к Сантери, но Сантери успел отскочить. Прижавшись спиной к степе, он занес над головой безмен и крикнул со зловещей ухмылкой:
— Чего вы боитесь? Я только разик долбану по черепу. Ну, подходи, кому первому хочется!..
Юрки круто обернулся Народ расступился, и он с ходу ткнул дулом винтовки в спину одного из финских солдат. Старики тут же пришли на помощь и обезоружили финнов.
— Что вы делаете? — взвизгнул учитель. — Послушайте вы меня. Я же свой человек.
— Коли был бы ты свой, так не привел бы сюда вот этих!.. — крикнул Юрки. — Обмануть ты хотел нас. За ручку с нами здоровался, а сам…
Настроение у людей сразу переменилось.
— Учитель, говоришь. А чему ты учишь? Народ убивать?
— Уходи-ка ты скорей отсюда, учитель.
Солдаты стали упрашивать стариков, державших их за руки, отпустить их. «Отпустите нас, и мы уйдем, — обещали они. — А вы живите, как вам хочется».
Юрки заколебался.
— Куда вы пойдете, если мы вас отпустим?
За солдат ответил Сантери:
— Известное дело куда! Людей убивать.
— Что же с ними тогда делать?
— Пулю в лоб и в могилу, — предложил Сантери.
Солдаты испугались. Дело принимало слишком серьезный оборот. Тем более что у Сантери в руках был уже не безмен, а отобранная у солдата винтовка.
— Куда прикажете, туда и пойдем, — обещали солдаты.
— Врете, — Сантери был неумолим. — Мы сами отведем вас куда нужно. Пошли! — и он махнул винтовкой в сторону леса.
Больше всех перепугался учитель. Хотя его никто не трогал, он стоял бледный как полотно, сгорбившись, словно на его плечи вдруг навалилась огромная тяжесть. На лбу у него выступили капельки пота. Он с трудом выдавил из себя:
— Зря вы это… Плохо вам будет… Не послушались меня. Я вас прошу — не трогайте солдат.
— Сидели бы дома, и ничего бы им не было, — ответил Юрки.
— Давайте сделаем так, — предложил учитель. — Хотя и неправильно это будет… Мы уйдем. Солдаты уйдут к себе в Финляндию, а я…
— И ты убирайся вместе с ними.
— Я — член правительства. Я не могу этого сделать. Но я даю вам честное слово, что солдаты уйдут в Финляндию. Прямо отсюда пойдут.
— Так я и поверил, — усмехнулся Сантери. — Сегодня уйдут, а завтра опять придут и убьют нас.
— Подожди, — предложил Юрки. — Поговорим с народом. Расстрелять их недолго, а что потом?
— Великий грех мы берем на душу, — высказали свое мнение старики.
— Да, да, большой грех, — подтвердил учитель.
— Ну что грех, то нас это не печалит, — сказал Юрки. — Мы смерти никому не хотим, мы хотим, чтобы все жили в мире. Верно я говорю?
— Верно, верно. Пусть с миром идут домой и оставят нас в покое, — решили старики.
Один Сантери был против.
— Попомните мое слово, — сказал он. — Если мы отпустим их, они снова придут и с собой других солдат приведут. Вот увидите!
— Нет, мы не придем и никого не приведем, — заверили солдаты.
Как мир порешит, так тому и быть — этот закон строго блюдется в карельских деревнях. Несмотря на все усилия Сантери, старики решили отпустить незваных гостей, заставив учителя побожиться и перекреститься в подтверждение обещания, что он сам проводит солдат до границы и проследит, чтобы они ушли. Учитель попрощался со всеми за руку, и незваные гости, как и обещали, направились в сторону границы. Оружие, правда, им не вернули. Старики были довольны, что все уладилось миром.
— Вот увидите, что еще будет! — не унимался раздосадованный Сантери.
— Что будет? Разошлись без драки, и ладно.
— Нет, драка еще будет, и немалая! — доказывал Сантери. — Эту штуку я оставлю себе. Пригодится еще. — Он потряс винтовкой.
— Будь что будет. Поживем — увидим, — вздохнул Юрки. — Слава богу, у нас теперь оружия прибавилось. Может, еще найдется?
Старики переглянулись:
— Ну ежели нужда будет, так поищем.
— Наверно, найдется, если хорошо искать будем.
— Дай бог, чтобы искать его не пришлось…
— Такое дело, мужики… — Юрки решил, что ему, бывшему солдату, надо людям один дельный совет дать. — На всякий случай поищите, может, у кого какое ружьецо имеется. Как говорится, бог каждому мужику рукавицы и ружье дал бы, да только ему некогда. Хорошо, если бог даст и нас оставит в покое. Вот так и договоримся. А мне надо пойти в поле досеивать.
Расходились все молчаливые и встревоженные. Юрки отправился сеять, но к нему уже не вернулось то приподнятое настроение, с которым он утром бросил сквозь пальцы первые зерна ячменя на грудь матери сырой земле. Он засеял поле, затем заборонил посевы легкой, рассчитанной на человеческую тягу бороной-суковаткой и пошел домой, где его ждала натопленная по случаю сева баня.
Бани в деревне имели все, но в этот вечер мужики, словно сговорившись, сошлись с вениками под мышкой к бане Юрки. Сантери захватил с собой даже винтовку.
— Попарюсь-ка я хорошенько последний раз. А то долго мне не придется париться, — говорил Сантери, раздеваясь. — Я-то ждать не буду. Вы что, думаете, нас в покое оставят?
Мужики отмалчивались. Нет, они не верили, что их оставят в покое. Целый день они думали. Очень им хотелось, чтобы их не трогали. Так хотелось жить в мире и согласии со всеми, что они готовы были даже поверить, что так и будет.
— Так знайте, — продолжал Сантери, — что теперь наша деревня будет на плохом счету. И не дадут они нам землю пахать да в банях париться.
— Сегодня мы еще попаримся! — заявил Юрки и так поддал пару, что даже камни выстрелили.
И они парились. Парились по-настоящему. Правда, париться пришлось по очереди, потому что баня была построена не для того, чтобы проводить в ней сходку и обсуждать дела всем миром. Зато прохлаждаясь в предбаннике, где было много места, можно было потолковать и о делах. Говорил Сантери, остальные лишь поддакивали. Он доказывал мужикам, что ему и Юрки нужно уйти из деревни, пока не поздно. Но Юрки считал, что торопиться не стоит, подождем, мол, поглядим. Сантери не был с ним согласен. Если Юрки хочет остаться в деревне, пусть остается, только пусть глядит в оба, чтобы чуть что — сразу уйти. Пусть будет вроде как разведчиком. А он, Сантери, пойдет искать людей, которые не сидят сложа руки. В Вуоккиниеми белые. Финны там белые, и солдаты Ухтинского правительства — тоже белые. Так что туда ходить нет смысла. Он пойдет в Понкалахти, а если там народ смирился со своей судьбой, то отправится в Вуоннинен, в Ухту, дойдет до самой Кеми, пока не найдет людей, которые не хотят подобно баранам подставлять свою голову под нож. Сантери объяснял мужикам, да и сами мужики уже начали понимать, что к чему.
— Скажешь там, что… — Юрки запнулся, подыскивая слова: он побоялся обещать слишком много… — что мы тоже поможем, когда будет нужно.
— Если, конечно, по-хорошему не договоримся, — поправил его Хуотари Пекканен. — Скажи, что мы ни с кем воевать не хотим.
Весна выдалась теплая, но сырая и пасмурная. Где-то выше и дальше, в большом мире, дули ветры, разгоняя тучи, но сюда, в таежную глушь, они, казалось, не доходили, и небо сплошь было затянуто серой пеленой. По поверхности озера то и дело пробегала черная рябь, вода словно беспокоилась, вздымалась, но большой волны не было. Жизнь в деревне текла тихо и мирно, и все же на душе было тревожно. Уже прошла целая неделя, как Сантери ушел, но вестей от него пока не было. Судя по всему, красные дальше Ухты не пошли, а может быть, даже оттуда отступили, — во всяком случае, они пока не беспокоили бежавшее из Ухты войско Ухтинского правительства. Солдаты этого войска тоже в деревне не появлялись.
Так прошла неделя. Люди будто внезапно увидели, как много можно сделать за одну неделю мирной жизни: те, кто запоздал с севом, отсеялись, все наловили и засолили на зиму рыбы. Правда, соли было маловато, но тут, как во всем теперь, жители деревни помогали друг другу. Богатых в деревне не было: те, кто жил побогаче, на всякий случай давно уже перебрались за границу и отсиживались там, дожидаясь, когда придет опять их время. Зазеленели березы, подходил Петров день, и в деревне начали готовиться к нему.
Но скоро стало не до Петрова дня: из лесу, со стороны речки Суойоки, донесся выстрел, и жизнь в деревне, сразу стала снова неспокойной.
Когда раздался этот зловещий выстрел, Юрки был на берегу и латал свою лодку. Сперва он испугался: где же Окку? Окку ушла рано утром на Суойоки проверять мережи. Выстрел донесся с той стороны. Юрки отложил молоток, зашел в избу и достал из-за печи винтовку. На дворе его уже ждали оставшиеся в деревне мужики, все вооруженные, у кого винтовка, у кого берданка, у кого старый дробовик. Патронов, правда, оказалось маловато.
— Ну что? — спросили они у Юрки, словно он был их командиром.
Юрки сам не знал, что это был за выстрел. Но тут мужики увидели Окку. Задыхаясь и постанывая, держась рукой за сердце, она бежала к деревне.
— Убивать идут! Бегите, люди добрые! — закричала она издали.
Юрки бросился навстречу, подхватил ее, чтобы не упала.
— Чего ты так бежишь? Тебе же нельзя… сляжешь опять, — заворчал он и Только потом спросил: — Кто идет?
— Не хочешь, а побежишь, когда в тебя стреляют, — сказала Окку, бессильно опустившись на крыльцо. — Совсем рядом пулька просвистала, вот тут. Сперва крикнули: стой. Потом выстрелили. А-вой-вой! Что же с нами будет? Убьют они нас. Сюда идут. Я кошель бросила и прямиком через лес в деревню. Пропал, наверное, кошель: возьмут они его.
— В деревню мы их не пустим! — заявил Юрки. — Мама, сходи в деревню, скажи людям, чтобы попрятались. А мы пойдем навстречу.
— На верную смерть идете, а-вой-вой! — запричитала мать, но все же побежала выполнять просьбу сына.
Шагая во главе своего «войска» к лесу, Юрки оглядывал людей, прикидывая боевые качества каждого из своих бойцов. Всего их было десять человек. Из них только двое служили в карельском легионе и были обстрелянными солдатами. Самому младшему в его войске было пятнадцать лет, но паренек был смелый, хороший охотник, стрелял он метко, умел прятаться в лесу и неслышно подбираться к токующему глухарю. Впрочем, остальные тоже были неплохими охотниками, только у многих зрение уже начало сдавать. А самым старшим был Хуотари Пекканен, которому перевалило за девяносто.
— Вы только в людей не стреляйте. Надо мимо стрелять, — требовал Хуотари.
— Они мимо стрелять не будут! — сказал Юрки.
— Давайте попробуем сперва по-хорошему, — гнул свое старик. — Может, обратно повернут.
— Нет, мужики, по-хорошему с ними ничего не выйдет.
Свернув с тропы, Юрки повел свой отряд лесом. Они вышли к откосу горы, за которым открывалась поросшая густым сосняком лощина. Расположив своих бойцов вдоль откоса и указав каждому место, Юрки спустился с горы и пошел вперед посмотреть, что делается в лощине.
Укрываясь за деревьями, он шел по лощине. Остановился и стал прислушиваться. Вокруг было тихо. Но только вышел из-за дерева, как грохнул выстрел и пуля чиркнула по стволу у самого виска. Юрки бросился на землю и, всем телом вжимаясь в мох, отполз в сторону. Осторожно выглянув, он увидел, как из-за лежащей неподалеку поваленной с корнями сосны, из-под корневища, высунулось дуло винтовки. За деревом лежал кто-то в финском военном кепи и целился в то самое место, где только что был Юрки. «Еще выстрелит», — подумал Юрки с удивительным спокойствием. Опять грохнул выстрел. «Да, разговор тут короткий», — решил Юрки. Он неторопливо взял на мушку кепи стрелявшего и нажал на спусковой крючок. Раздался короткий стон, ствол винтовки наклонился и ткнулся в мох. Позади затрещали беспорядочные выстрелы. Эту пальбу подняли залегшие на откосе бойцы Юрки. Они, конечно, никого не видели и стреляли наобум. Их пули летели над головой Юрки, сбивая ветки с деревьев.
— Отходите! — послышалась команда по-фински, и Юрки увидел, как белые, залегшие за лощиной, стали поспешно отбегать назад. «Ишь как напугались!» — усмехнулся Юрки и послал вдогонку убегающим три пули. Потом позвал своих:
— Рота, ко мне!
Его «рота» приблизилась не спеша. Мужики шли оглядываясь, перебегая от дерева к дереву, готовые открыть огонь в любую минуту. Юрки поднялся и пошел к поваленной сосне, из-за которой его обстреляли.
Остановившись над убитым, он хотел по привычке перекреститься. Поднял руку и тут же опустил ее, так и не перекрестившись. Он узнал в убитом финского солдата, давшего честное слово, что уйдет в Финляндию и больше никогда не появится в Карелии. Вот оно, их честное слово. Этот человек получил по заслугам, и ему, Юрки, не нужно просить прощения у всевышнего за содеянное им. Двое павших лежали рядом — сосна и человек. Поваленное ветром дерево не хотело расставаться с землей, вскормившей его, и цеплялось корнями за нее, а человек скорчился так, будто собирался отползти прочь от этой земли и убежать от смерти.
— Не вышло по-хорошему, — огорченно заключил Хуотари Пекканен, подойдя последним к сосне.
— Да, мужики, мир кончился! — подтвердил Юрки.
Они возвращались в деревню, когда увидели бегущего им навстречу Сантери с винтовкой в руке.
— Что, уже все? — спросил он разочарованно. — Меня не подождали?
— Да вот они не захотели тебя ждать, — Юрки показал большим пальцем через плечо. — Где ты пропадал?
— Был в Понкалахти, в Венехьярви, в Войнице. Там народ поднялся на войну. Так что, мужики, мы не одни теперь.
Сантери говорил с такой горячностью, что можно было даже усомниться в правдивости его слов… Но Сантери говорил правду. Это подтверждает и сохранившийся До наших дней пожелтевший документ:
«Жителям деревень Кивиярви, Латваярви, Ченанниеми, Венехьярви, Понкалахти, Мёлккё и Вуоннинен.
Прежде чем Временное правительство предпримет, более действенные меры по отношению к вам, забывшим о своей принадлежности к карельской нации, и о деле, за которое борется наш народ, и по неизвестным нам причинам выступившим с оружием в руках против правительства, назначенного окружным съездом, Временное правительство хочет предоставить вам еще раз возможность подумать, что совершили по отношению к вашим братьям те, кто, по наущению врага и обманутый им, восстал против своего Карельского правительства, дабы все те, кто по своей воле или по чьему-либо подстрекательству или принуждению взялся за оружие, задумались над своим неразумным поступком.
Как вы все знаете, отстаивать интересы Карелии, а следовательно, и ваши интересы, поднимать карельский народ из духовного прозябания, нужды и нищеты к более счастливой жизни было делом мучительным и даже опасным. Однако в самый трудный момент некоторые крестьяне ваших деревень пошли против своего правительства, вступив в сотрудничество с врагом, пришедшим разорять нашу землю и закабалять наш народ, а затем по обману или принуждению примкнули к нему.
Почему это случилось? Если у вас осталось хоть немного мужества и чести, вы должны признать, что у вас не было оснований упрекать наше Правительство в чем-либо и не было оснований также выступать против него с оружием в руках.
И все-таки, невзирая на все это, мы не хотим говорить с вами как с негодяями. Памятуя, что среди вас есть немало людей обманутых и введенных в заблуждение, во избежание напрасного кровопролития и дабы предотвратить то разорение, которое с собой принесет в ваши деревни война, Временное правительство предлагает вам в последний раз сложить оружие. Только в этом случае вас ожидает прощение.
Временное правительство ожидает, что вы быстро примете решение и пошлете делегацию для переговоров с нами. Она может прибыть в любой день, перейдя границу в конце озера Вийянгиярви под защитой белого флага, ей гарантирована безопасность и право на возвращение.
Но если делегация не прибудет через границу до 15 июля, вы будете нести перед вашими безвинными женщинами и детьми и перед всем карельским народом вину за то, что затем последует, и, зная ту ненависть и горечь, которая зреет против вас из-за вашего подлого предательства, мы опасаемся, что тогда вы уже не найдете прощения.
Но не успело еще это грозное обращение дойти до деревни, как пришел взвод финских солдат. Юрки со своей «ротой» из десяти стариков и юнцов счел благоразумным не вступать в бой и увел их в лес. В деревне остались лишь женщины и дети.
Полуразвалившаяся сторожка стояла на берегу маленькой ламбы. От воды ее отделял густой ольшаник, позади возвышалась небольшая, поросшая сосной горушка, за которой начиналось топкое болото.
— Никто сюда не придет. Не бойтесь, — говорили старики, когда Юрки на правах старшего в отряде стал посылать их в караул. В ночное время на посту стояли по очереди он и Сантери.
От безделья день казался долгим. Когда наступало время сна, подолгу ворочались с боку на бок, молча сопели, пыхтели, вздыхали, кое-кто, не выдержав, вставал и выходил покурить на свежий воздух, где досаждали назойливые комары. Курева тоже было так мало, что курившие трубку после двух-трех затяжек зажимали большим пальцем ее и гасили, а самокрутки должно было хватать на трех, а то и на четырех человек. Все, о чем можно было переговорить, переговорили. Да и что они, жители маленькой деревни, знавшие всю подноготную, могли рассказать друг другу? Хуотари Пекканен, правда, был мастер рассказывать сказки, но все его сказки тоже давным-давно знали. Потому говорили больше о том, как и в какую сторону дела на белом свете повернутся. Самым бывалым из них был Юрки. Не ничего определенного сказать он тоже не мог. «Поживем — увидим», — говорил он. Такие дела не решаются в одной деревне. Знавал Юрки человека, который присутствовал на большом собрании в Петрозаводске, где решено было установить в Карелии Советскую власть, но и этот его знакомый ничего путного объяснить не мог, говорил о каких-то меньшевиках, эсерах, кадетах и о ком-то еще, а чем они отличаются друг от друга, тоже не мог толком объяснить. А дороги Сантери были еще короче, чем у Юрки. Самым дальним местом, где он бывал, была Кемь. Но относительно будущего у него было свое воззрение, и поувереннее, чем у Юрки. «Земля будет у крестьян, а заводы — у рабочих», — заявил Сантери.
В их таежной деревушке клочки земли, отобранные у леса, испокон веков принадлежали тем, кто их возделывал. В Вуоккиниеми, Энонсу и Ухте были, правда, и такие, кто имел поля, возделанные чужими руками. Что касается заводов, представление о них у мужиков было весьма смутным. Заводом называли лесопилку, находившуюся на Поповом острове в Кеми, а здесь в тайге заводами называли и лесоучастки, где заготавливался лес. Но они слышали и про настоящие заводы и фабрики, где изготавливались сукно, ситец и прочие ткани, которые нельзя было соткать на своем ткацком станке; топоры с заводской маркой были крепче и лучше топоров, выкованных местными кузнецами; в богатых домах стали появляться и сошники фабричного производства, и даже швейные машины. Какими бы там эти заводы ни были, их надо отдать рабочим — и там, в городах, и здесь, в лесах, — так считал Сантери. Это убеждение он перенял от одного человека, работавшего на лесопилке в Кеми. Рабочие уважали его, а царская власть за такие разговоры преследовала. Этот человек научился так думать от самого Ленина, ныне ставшего во главе Советской власти. Кроме того, Сантери знал, что власть должен взять в свои руки народ. А как? Это само собой ясно. Точно так, как в деревне на миру решают. Порешили — и взяли.
Такие же идеи проповедовал здесь, в глухой лесной деревушке, и финский сапожник Тааветти. Потому его и ненавидели белофинские офицеры. Так что Сантери знал, на чьей стороне ему быть, тем более что он хотел быть хозяином на своей земле. С некоторой снисходительностью он поглядывал на своих товарищей, не разбиравшихся в событиях и идеях.
Юрки только что заступил на пост, когда в лесу послышался треск сучьев, потом дрожащий голос:
— Люди добрые, где вы? Это был голос матери Юрки.
— Здесь, здесь мы. Какая беда стряслась?
Мать бросилась сыну на шею и заплакала:
— Беда, сынок. Окку увели. И у Сантери жену забрали.
— Как забрали? — Сантери выронил из рук сеть, которую развешивал сушиться.
— Пришли и забрали. Вас искали. Не нашли вас, взяли ваших жен.
Выскочившие из избушки мужики побежали догонять Сантери и Юрки. Подоткнув подолы юбок за пояс, мать Юрки семенила рядом, стараясь не отстать от сына, и, задыхаясь, рассказывала:
— Даже переодеться не дали. В чем были, в том и увели…
— Куда их повели?
— Сказали, в Вуоккиниеми. На допрос.
На дороге, запорошенной тонким слоем нанесенного ветром песка, свежих следов не было видно. Судя по всему, по ней уже несколько дней не ходили. Мужики остановились в недоумении, потом, отправив домой мать Юрки, пошли по дороге в сторону Вуоккиниеми. Навстречу им попался со связкой нанизанных на прут свежих окуней мальчик с хутора Пуанасенваара.
— Здесь никто не проходил? — остановили они мальчика.
Мальчуган с восхищением и завистью разглядывал винтовки и патронташи мужиков. Он рад был помочь им и стал словоохотливо объяснять:
— Проходили. Много людей шло. И все с ружьями. Были и финны. И карелы тоже были.
— Давно они прошли?
— Женщины с ними были?
— Давно ли? — Мальчик стал вспоминать. — Нет, недавно. Кажись, дня четыре назад. А женщин с ними не было. Одни мужики. Лошадь еще была…
— А сегодня ты никого не видел?
Мальчик видел, что спрашивающим хотелось, чтобы он ответил утвердительно. И он с великой охотой ответил бы, что и сегодня по дороге проходили люди и что женщины были с ними. Но он не стал врать. Потупившись, словно чувствуя себя в чем-то виноватым, мальчик сказал:
— Нет, сегодня никто не проходил.
— Не успели, значит, еще, — заключил Юрки. — Подождем их здесь.
Они залегли по обе стороны дороги.
Прошел час, другой. Но никто не появлялся. Зато комары совсем остервенели. Отогнать бы их дымом, но костер они боялись разжигать, а курева удалось собрать лишь на две самокрутки. Но что две самокрутки на такую ораву: один затянулся, другой, — глядишь, и кончились. В лучшем положении были те, кто курил трубку: в трубке всегда остается табаку на пару хороших затяжек. Солнце тем временем скрылось за лесом, чтобы вскоре опять взойти.
И вдруг справа послышался треск сучьев. Кто-то осторожно шел по лесу. Мужикам и без приказа было ясно, что противник появился не с той стороны, откуда его ждали. Пришлось быстро и бесшумно сменить позиции.
— Не стрелять, пока не скажу, — шепотом предупредил Юрки.
Потом сучья затрещали и спереди и сзади. Слышно было, как кто-то перебежками приближался к ним, обходя их с двух сторон.
— Окружают, дьяволы. — Сантери взглянул на Юрки. — Не пора?
Из леса им крикнули по-фински:
— Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно.
— Эмяс! — Лицо Сантери расплылось в улыбке. — Если табак у тебя есть, то мы сдадимся! — крикнул он по-карельски. И объяснил недоумевающему Юрки: — Разве не узнаешь? Это же Ристо. Ристо Богданов из Вуоннинен.
Из-за деревьев выходили вооруженные люди. Это были мужики из Вуоннинен, Венехьярви, Понкалахти, Мёлккё, также поднявшие восстание против «своего правительства». Командовал партизанами Ристо Богданов, совсем еще молодой, но дюжий темноволосый парень.
— А у вас кто командир? — спросил Богданов, обнимаясь с Сантери.
— Теперь будешь ты нашим командиром, — ответил вместо Сантери Юрки.
— Что вы тут обороняете? — спросил Богданов.
— Себя да свою деревню, — пояснил Хуотари Пекканен. — У нас белые двух женщин увели. Вы их видели?
Оказалось, что никто этих белых не встречал.
Богданов обратил внимание Юрки на телефонные провода, подвешенные вдоль дороги на деревьях, и засмеялся:
— Тоже мне вояки. Провода-то надо было первым делом перерезать.
Сантери тотчас же залез на дерево и перерезал провода.
Партизанский отряд Богданова совершил большой переход по лесам, освободив по пути от белых несколько деревень. Впереди был решающий бой за Вуоккиниеми и близлежащие деревни, где обосновались белые. Но перед большим сражением партизаны должны были отдохнуть, и поэтому, послав вперед группу разведчиков во главе с Сантери, Богданов повел свой отряд к деревне. Вскоре от Сантери пришла весть, что белых в деревне нет и что все бани уже топятся. Два дня отряд отдыхал, чистил оружие, запасался продовольствием и боеприпасами, которые доставляли по таежным тропам.
О судьбе арестованных женщин так ничего и не удалось узнать. В деревне знали лишь, что их куда-то повели и что все белые тоже куда-то ушли. А куда — никто не знал.
Юрки не находил себе места. Дом казался опустевшим, чужим. Мать тоже ходила молча, убитая горем. Сантери вообще не мог находиться дома. Мрачный и подавленный, целыми днями он бродил по окрестным лесам, отыскивая следы белых. Он был настолько погружен в свои тяжелые думы, что даже не замечал, как за ним увязалась их собака. О ее присутствии он вспомнил, лишь услышав вдруг ее вой. Собака не лаяла, а повизгивала, выла, словно стонала жалобно. Только иногда коротким лаем она звала хозяина, не услышавшего ее зова. Примерно в версте от деревни, там, где узкая речка делала крутой поворот, за частым ельником начиналось топкое болото. Сантери нашел собаку на краю болота. С жалобным воем она разрывала мох, нетерпеливым взглядом поторапливая хозяина. Сантери сразу же заметил, что мох в том месте, где сидела собака, был словно кем-то набросан. Он начал прикладом винтовки сгребать мох в сторону. Из-под мха на поверхность воды всплыло что-то темное. Сантери узнал кофту Окку. Стиснув зубы, он вытащил из болота раздувшееся тело Окку, затем свою жену, Сандру. Их, видно, даже не застрелили, а закололи штыками и ножами.
Сантери стрелял в воздух до тех пор, пока обойма не кончилась и затвор несколько раз не щелкнул вхолостую.
Схватив винтовки, мужики сбежались к Сантери. Они приняли его выстрелы за сигнал тревоги…
Озеро было тихое, но небо покрылось тяжелыми предгрозовыми тучами, готовыми вот-вот разразиться внезапной бурей. Сосны на кладбище остро пахли смолой, из раскрытой могилы веяло сырой прохладой земли. В скорбной тишине опустили в могилу Окку и Сандру. Все стояли молча, с глазами, полными слез. Потом тишину нарушили протяжные голоса воплениц.
Богданов вдруг словно очнулся от своих мыслей. Он хотел было достать из полевой сумки бумаги, присесть на кочку и, положив деревянную кобуру маузера на колено, записать слова плача. Но было уже поздно, да и неудобно. Плакальщицы закончили причитать, и комки земли застучали о крышки гробов. Могилу зарыли и поставили на ней рядом два одинаковых креста. Богданов сказал речь. Он говорил о судьбе карельского народа и о новой жизни, борьба за которую уже потребовала и еще потребует немало жертв. Говорил о долге живых, о том, что такие минуты нужно помнить вечно, что память о павших придаст живым решимость и силы в трудный час.
Богданов достал из полевой сумки какой-то листок.
— Вот воззвание, с которым обратилось к нам так называемое Карельское правительство, правительство, привезенное к нам с чужой земли. Мы не будем скрывать содержания этого обращения. Пусть народ узнает о нем. Они говорят, будто у нас не было основания браться за оружие. Товарищи, опровержением их слов является эта свежая могила.
Богданов прикрепил обращение к сосне, росшей над могилой.
— Читайте и помните, что значат обещания и обращения белого правительства.
После Богданова слово взял Хуотари Пекканен. Речь его была краткой.
— Раньше я говорил: не стреляйте в них. Мол, давайте по-хорошему… Я беру свои слова обратно. Помните, люди: нынче такое время, что мимо стрелять нельзя. В каждого, кто пришел на землю нашу убивать, надо стрелять прямо. Может, дети наши сумеют когда-нибудь с ними добром сладить да договориться, чтобы мир на земле был. А у нас не получилось…
Когда стали расходиться, Богданов подошел к вопленицам и попросил повторить ему слова плача, чтобы он мог записать их.
Женщины переглянулись. Потом одна из них ответила неторопливо:
— Одно горе дважды не плачут. А ныне у народа столько горя, что слова приходят, лишь когда кого-нибудь оплакиваешь… Плакать нам еще много. Подожди, услышишь.
Вернувшись с кладбища, Сантери захватил с собой старого Хуотари и пошел проверить, не починили ли белые перерезанную им телефонную связь. Уже издали они увидели, что на дереве сидят два человека. Оба связиста были в гражданской одежде, но с белыми повязками на рукаве. Внизу на дороге стоял третий — в финской форме, с винтовкой в руках.
Одновременно прогремели два выстрела, затем хлопнул третий.
Хуотари и Сантери подошли к убитым, чтобы забрать их винтовки.
Хуотари узнал лежавших под деревом:
— Эти оба из Луусалми. Наши, карелы. А тот, третий, — финн.
Сантери процедил сквозь зубы:
— Нет теперь ни карел, ни финнов. А есть враги и есть свои. Понял?
Весной 1918 года в Северную Карелию вторгся отряд белофиннов под командованием подполковника Малма. На подступах к городу Кемь отряд был разбит и обосновался затем в пограничных деревнях, откуда был изгнан карельским легионом осенью 1918 года.
Документ дается в сокращенном виде. — Прим. автора.