В этом, конечно, и есть смысл аскетизма в общем их понимании. И мой "пантеизм" этого же происхождения: вместо одного человека -- любовь ко всему. Аксюша думает, что ее мудрость нова, и не знает, что всю-то жизнь я только и делал, что служил голодным поваром у людей. Но вот пришел мой час, и мне подают кусок хлеба.
Аксюша всю ночь рыдала, всю ночь не спала, и когда в 6 часов я завел радио, вошла ко мне и вся в слезах сказала:
-- Она колдунья!
-- Ты с ума сошла.
-- А что вы думаете -- ее любите?
-- Так люблю, что уйдет -- выброшусь из окна. Скажут: она вернется, только постой на горячей сковородке, и я постою.
-- Ну конечно, околдовала. И какой человек возьмет в дом тещу -- зачем вам старуха?
-- В. любит мать -- и я буду любить. Что ей дорого -- и мне будет дорого.
-- Вот и околдовала! И я знаю, когда околдовала.
-- Когда же?
-- А вот когда она вам лимончик подарила, в этом лимончике и было все.
И опять реветь, реветь, и опять несчастный Бой глядит ей в глаза печальными глазами красными... И она это видит, принимается обнимать его и лить слезы на его рыжую шерсть.
Бедная Аксюша, она и не знала, что так любит меня! С точки зрения их собственнической любви другая любовь -- колдовство, а В.-- колдунья. У них любовь -- движенье в род; у нас -- в личность, в поэзию, в небывалое.
-- Колдунья, колдунья,-- повторяла Аксюша. Ничем я не мог ее унять и, наконец, рассвирепел.
-- Пусть колдунья,-- сказал я,-- что же из этого?
-- А то, что вся эта любовь на миг один, на минуту.
-- Пусть на минуту,-- ответил я,-- ты же ведь этого не испытала.
-- Чего?
-- Что этот миг с такой прекрасной колдуньей покажется больше столетия... Она мне не дала договорить.
-- Тьфу! -- плюнула старая дева и удалилась, убежденная, что все началось с лимона.
Все сильней огнем, пожаром охватывает желание войти в запретную комнату: кажется, войдешь -- и будешь обладать настоящим. Но настоящее это пройдет -- и, может быть, весь дворец исчезнет? Нет, не надо входить, и пусть сохранится дворец во всей красе, с его запретной комнатой...
Настоящее вступило в жестокую борьбу и с будущим, и с прошлым. Прошлое -- это наше прошлое с того дня, как она отморозила себе ногу. Будущее -- это наше будущее с разлуки до встречи в первый и третий день шестидневки. И надо выбросить из головы все придумки, все замены: любовь -- это все, и если это есть у тебя, то все, что взамен, теперь отбрасывается: только Любовь!
Все думал, что это можно: она будет на моей жилплощади, я с ней могу тогда как с сестрой. Я хотел ее с чистым сердцем позвать, а сейчас думаю, что отказаться уже не могу. И, значит, если она придет, то будет моя.
1 марта. В. не приходит, мать больна. В отношениях прибавилось много ясности и спокойствия. Теперь надо лишь сдерживать себя и ждать, как пахарь: вспахал, посеял и жди, когда вырастет. К вечеру навестил В. Она проводила и у меня провела вечер.
Хрустальный дворец
Сегодня я опять уверял ее, что люблю, и опять вспомнил "кусок хлеба", что отдам ей последний кусок хлеба, если заболеет -- не отойду. И много такого наговорил и насулил. И она, выслушав все, ответила:
-- Но ведь так все делают.
-- Как же это все? -- спросил я.
-- Все хорошие люди,-- ответила она спокойно и уверенно.
И в этой уверенности я узнал, что есть на земле какая-то страна в невидимых для посвященного границах, где живут только хорошие люди. Оказалось, об этой стране я и думал, когда в молодости ходил с мужиками искать невидимый град в керженских лесах!
И тогда мне вспомнилось, что я сам клятву себе давал, когда впервые пришел мне успех от моего писательства, чтобы писать только о хороших людях. Мне бессмысленно показалось тогда обращать внимание людей на пороки, потому что обращенное на порок внимание его только усиливает. Мне казалось, что нравственность всего мира попалась на эту удочку греха: пороки беспрестанно бичуются моралистами и беспрерывно растут.
Но почему же в сторону поэзии все лучшее, все тысячи комнат хрустального дворца, а в сторону, где возникает самая жизнь,-- не одна даже комната, а какой-то лишь полутемный чуланчик необходимости? Откуда взялось это темное чувство, что во дворце есть одна комната, где и совершаются все чудеса, но вход в нее запрещен -- иначе весь дворец исчезнет? И поэтому создается Недоступная...
При неразрешимых вопросах я всегда обращаюсь к первоисточнику своему -к тому, каким я родился, к своему детству.
-- Деточка моя, Курымушка,-- говорю я,-- подскажи мне, старому, когда и кто внушил тебе этот страх к одной комнате в нашем хрустальном дворце?
-- Таким я родился,-- отвечает Курымушка,-- не виноват был ни в чем, а выходил грех. Что ни сделать -- грех и грех! Вот тогда я догадался, что есть запрещенная комната и в ней -- Кащей живет. От Кащея пошел весь грех.
-- Я понял, Курымушка, мысль о запрещенной комнате и создала весь порок. Не обращать на него никакого внимания и усиливаться в сторону света -- вот как победим мы с тобой Кащея, мальчик!
Так почему же я забыл о своей клятве писать только о хороших людях? Ночью я пробудился, написал маленький рассказ в темноте и утром переписал его на машинке, а вечером прочитал его ей. Вот этот рассказ:
"Художник. Никакой любви в жизни этого старого художника не было. Вся любовь, все, чем люди живут, у него ушло в искусство. Овеянный поэзией, он сохранился ребенком, удовлетворяясь разрядкой смертельной тоски и опьянением радостью от жизни природы.
Прошло бы, может быть, немного времени, и он умер бы, уверенный, что такая и есть жизнь на земле.
Но однажды в его Хрустальный дворец пришла к нему женщина, и он ей сказал свое решительное слово: "люблю".
-- Что это значит? -- спросила она.
-- Это значит,-- сказал он,-- что я открываю запрещенную для меня комнату жизни и вхожу в нее без всякого чувства греха и страха. Теперь я не художник, а -- как все. Если у меня будет последний кусок хлеба--я отдам его тебе. Если ты будешь больна -- я не отойду от тебя. Если для тебя надо будет работать -- я впрягусь, как осел...
-- Но ведь это у всех, так делают все, -- сказала она.
-- Мне вот этого и хочется,-- ответил он,-- чтобы у меня было как у всех. Я об этом именно и говорю, что наконец-то испытываю великое счастье не считать себя человеком особенным и быть как все хорошие люди -- без стыда и страха" ".
Она не сразу поняла рассказ, долго молчала, похрустывая сухариком за чашкой чая, и мы стали было говорить уже о чем-то другом, как вдруг она вспыхнула, глаза ее засверкали:
-- А ну-ка прочтите мне еще ваш рассказ! Потом задумалась, как будто вовсе даже забыла обо мне. И когда вернулась ко мне, то сказала:
-- Я не сразу поняла, что это про самое главное. А вы ведь решаете задачу всей моей жизни! Знаете, Олег до сих пор во сне посещает меня и всегда почему-то строг, не улыбается, не скажет ничего, и я всегда перед ним виновата. Неужели я все еще виновата?
Он считал меня царицей -- и я была ему царицей. Он считал меня невестой и матерью -- и я была ему всем: через меня, как через мать, проходило все его творчество. Он писал мне в Москву из своего одиночества: "я не знаю, где кончаешься ты _и начинаюсь я". И мы должны были жить раздельно. Я любила его -- вот почему ни разу не пришла мне мысль о нем для себя. Если б я знала тогда, что для себя должна была звать его в мир, в тот мир, где живут хорошие люди -- мы могли бы и это сделать священным!
-- Вернуться во дворец,-- подсказал я,-- в тысячу комнат, в котором нет придуманной взрослыми тысячи первой, влекущей к запретному.