Прихожу в столовую, вслед за мной приходят другие. Сестра-хозяйка к каждому подходит с листком, на котором написано меню, и предлагает выбрать обед или завтрак. Когда все записались, я спросил, почему она обошла меня? Она ответила:
-- Вы же вместе с В. Д., а ее нет.
-- Скоро будут говорить,-- посмеялся Замошкин,-- что и пишет не М. М., а муж Валерии.
В это время пришла Л. и возмутилась, а когда Замошкин повернул на "Прекрасную Даму", сказала:
-- Не люблю я Прекрасную Даму!
-- Я тебе служу,-- сказал я,-- не как прекрасной даме рыцарь, а как служили друг другу Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна.
Л. этому обрадовалась и помирила нас с Замошкиным.
Я сказал:
Люблю тебя все больше и больше.
А она:
-- Ведь я же это говорила тебе с самого начала, что ты будешь любить все больше и больше.
Она это знала, а я не знал. Я воспитал в себе мысль, что любовь проходит, что вечно любить невозможно, а что на время -- не стоит труда. Вот в этом и есть разделение любви и наше общее непонимание: одна любовь (какая-то) проходящая, а другая вечная. В одной человеку необходимы дети, чтобы через них продолжаться; другая, усиливаясь, соединяется с вечностью. Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна были бездетны. Дети, рожденные в свете той и другой любви: в одном случае любовь к детям есть частность общей любви, в другом -- любовь к детям исключает всякую другую любовь: самое злобное, хищное существо может иметь любовь к детям. Так неужели же и это называется любовь (любовь, как только связь)?
Итак, всякая любовь есть связь, но не всякая связь есть любовь. Истинная любовь -- есть нравственное творчество. Можно закончить так, что любовь есть одна -- как нравственное творчество, а любовь, как только связь не надо называть любовью, а просто связью. Вот почему и вошло в нас это о любви, что она проходит: потому что любовь как творчество подменялась постепенно любовью-связью, точно так же, как культура вытеснялась цивилизацией.
Л. знала Бога со дня первого сознания, но любовь на деле она постигла только после смерти отца. Девочка мгновенно переродилась. Раньше она была эгоистична и к матери относилась почти неприязненно, и до того, что отец вынужден был с ней серьезно поговорить и даже плакал при объяснении с девочкой. Переворот и выразился в том, что Л. после смерти отца вдруг поняла его насквозь, и приняла в себя, и стала отцом и мужем, а мать свою приняла как жену и дочь. Тут-то воти возник этот романдочери с матерью, в котором Л. и постигла любовь,как нравственное творчество,любовь, которая похожа на мост через смерть, любовь, которая не проходит. Вот почему она и знала наперед, когда сходилась со мною, что любовь моя не пройдет ибудет расти. Она знала, что делала, а я принимал и дивился. Так развивалось у Л. благодаря уходу за матерью чувство любви как нравственное творчество. Но это нравственное творчество было ограничено натурой матери, это творчество, в сущности, было одностороннее, всю себя Л. не могла удовлетворить в любви к матери.
Лялина тема: пережалела мать и оттого в состав любви к ней входит и ненависть. Это понять из отношений мамы и Лиды (сестры моей). Половина Лялиных преступлений совершилась из-за матери. И когда случалось этому неудовлетворенному остатку, то есть самой натуре, самой ее не поднятой целине, жаждущей плуга, встречаться с природной ограниченностью (косностью матери), тут вспыхивала злоба как избыток сил, требующий поглощения, требующий равенства в творчестве.
При встрече со мной этот избыток был поглощен. Но зато эта новая любовь, параллельная, непременно явилась бы эгоистической в отношении к матери, если бы сама-то мать не сознала необходимости освободить Л. от себя и, напротив, помогать ей в творчестве новой нравственной связи. Но не так-то все выходит у нас гладко. Старушка была избалована Лялей,и теперь, как ни старается, не может поставить себя в положение священной жертвы -единственное средство стать равной стороной в нашем треугольнике.
Так вотивыходит,что Л.,полюбивменя,не можеткак преждевсецело отдаватьсялюбви к матери,мать не может всецело пожертвовать любовью для счастья дочери,а я, милостью Божьею освобожденный в жизни от тяжкой ноши ("осла"!),никакне могу помочь Л. возместитьв отношениях к матери то, что отнято мною же...
А вот еще почему Л. знала вперед, что моя любовь не пройдет. Погружаясь в дело любви к матери, как бы восстанавливающей в ней отца, она в то же время и тем самым создавала из себя как бы копилку любви: делая для матери -- она зарабатывала на себя. Так она скопила в себе огромный капитал, неистощимое свое приданое, обеспечивающее чувство своего избранника. Возможно, что и мое служение искусству было не просто эгоистическим делом, а тоже и оно, как у Ляли ее служение, было заработком для себя настоящего и непреходящего. Возможно, через свое дело я служил себе самому и тоже не растрачивал жизнь, а складывал ее в копилку...
Вчера опыт разговора "умных людей" по плану Л.: просто замечательные результаты! Она, как "занятая" женщина, почти вовсе перестала "выпрыгивать", а я -- дичитьсяивызывающеогрызаться.В этом свете и N. и другие являются не как враги, а как животные, которых не надо злить, напротив, надо оглаживать. И вообще, среди подобных людей и еще куда худших и страшных надо ходить как по жердочке над водой.
На рассвете Л. проснулась.
-- А все-таки,-- сказал я, целуя ее,-- любить женщину лучше, чем собаку.
-- Пожалуй! -- улыбнулась она,-- но в этом нет открытия, я тебе об этом говорила.
Нет,-- сказал я,-- ты не о том говорила, я о другом думаю: бывало, ночью проснешься. Лада встает с пола, голову положит на постель, а ты ей говоришь, добиваешься: "Лада, ну, скажи хоть одно словечко "люблю" -- я все отдам за это, всю жизнь посвящу! А она молчит.
Ничего не было, но я возревновал ее и мучился. Вечером слегка поссорились. Я холодно простился с ней и улегся. Но только заснул, вдруг мне почудилось, будто она плачет. Прислушивался.
-- Денечек!
-- Что тебе?
Она сидит с открытыми глазами, совсем как подшибленный галчонок.
Вспомнил я, как в детстве подшиб на лету этого галчонка, смотрю -сидит на земле, не падает -- значит, жив. Подошел к нему -- не улетает. Посадил его на веточку -- уцепился коготками, сидит. Нехорошо мне стало на него глядеть, пошел я домой. После обеда тянет меня посмотреть, что с галчонком, душа не на месте. Прихожу к дереву -- сидит по-прежнему неподвижно. Дал ему червяка -- не берет. Ночь спал плохо, все неподвижный галчонок на ветке из головы не выходит. Утром чуть свет прибегаю в сад к тому дереву -- сидит. Страшно мне стало, зажмурил я глаза -- бежать от него. А в полдень нашел я под деревом трупик птички. Жестокие мы были мальчишки, птичек мучили, соломинку вставляли мухам и пускали летать, но по галчонку плакал я безутешно, и вот сколько лет прошло, вспомнишь -- жаром обдает и сон уходит.
Вот когда увидал я Лялю -- сидит на кровати вытянувшаяся в темноте, прислонившись к подушкам,-- мне стало ее ужасно жалко.
-- Дурачок, дурачок,-- сказала она,-- с кем ты вздумал бороться!
Даже в полумраке рассвета она угадала, что я расстроен чем-то, и стала допытываться, и объяснила все тем, что я зажирел, избаловался, сам не знаю от этого, что хочу, и надумываю. Она была строга и собранна. Но когда узнала, что все происходит от беспредметной ревности, бросилась меня целовать и весь день носилась со мной, как с единственным и любимым мальчиком. И, Боже мой, сколько таится в этой женщине нежности, как беспредельна глубина ее чувства!
Из жизни Л.: она страстно возилась с поэзией, и если бы занималась, то из нее, верно, что-нибудь вышло бы. Но случилось так, что, из-за смерти любимого отца, та сила, влекущая к красоте, стала любовью. И Л. теперь думает, что искусство в существе своем дело мужское, вернее, одно из поприщ чисто мужского действия, как песня у птичьих самцов. А дело женщины -- это прямая любовь. И потому понятно, что при соприкосновении с огненной силой религии все ее личное сгорело и выявилась сущность ее самой: любовь.
Наша встреча была Страшным Судом ее личности.
Говорят, преподобный Серафим в конце жизни получил образ женщины и вся жизнь этого святого истрачена была, чтобы естественное у женщины чувство любви показать людям как жизненное дело.
Итак, моя Ляля -- это женщина по преимуществу: ее не дисциплинированный систематической работой ум, ее бездельное дарование способны только схватывать мгновения и выражать их самостоятельно, не складываясь с другими умами. Этот ум предназначен для осознания в себе женщины как бездеятельной сущности, ждущей себе выражения. Эта сложная Nаtuга Nаturаtа (естество естества) ищет зачатия от Духа. На пути исканий происходит подмена своего личного пути -- общим (по плоти). Причины и перипетии подмены. Смысл их.
Ум женщины не может действовать с тем, чтобы исходить от чужого ума или сложиться с другим умом: в этом и есть дело мужское. Ум женщины индивидуален и бездеятелен (пассивен). Ее особенность: своего женского назначения она не подменивает мужским назначением. Ее назначение найти своего "Серафима" и через него осуществиться в мире людей как любовь. Вот схема биографии моей женщины.
Послесловие
"Дневники -- это самые неверные документы о человеке",-- сказала она. "Может быть, и неверные,-- ответил я,-- если я говорю в них о другом человеке. Но о себе или о человеке любимом -- дневники единственный документ".
Так заканчивается дневник за 1940-й год -- единственный за долгую жизнь, целиком посвященный любви.
Только что прочтенные записи на его последних страницах раскрывают смысл и назначение этой встречи для Женщины. Но для Мужчины -- второго "героя" нашей повести -- для самого ее автора?
Исчерпывающий ответ мы найдем в его дневниках последующих лет.
Образы мысли многогранны, оттенки в изображении бесчисленны. Выборочная цитация обедняет и даже отчасти искажает их. Овладение "темой" дается большим трудом требовательного к себе художника и напряженным вниманьем любящего человека. Это внимание, как у каждого, идет подъемами-спусками, но никогда не остывает. Изучая дневник, мы видим, как трудно прокладывать путь к чужой душе: это труд понимания, но зато какие здесь случаются находки, какие открытия и постижения! Так, на девятом году совместной жизни, в 1948 году, М. М. перечитывает свой старый дневник и записывает: "Читаю дневник 1944-го года и тоскую о себе в отношении Ляли, не понимал я ее тогда, а только предчувствовал, и это предчувствие она ценила во мне и только за это отдавала все: и ум и сердце".
Им, любящим, трудно дается понимание! Так легко ли сейчас рассказать о них новому человеку, который пришел со стороны и только вглядывается...
Как найти такие точные слова, чтобы всем стало видно: любовь двоих -это не только "личное" событие, нет! оно касается всех потому, что человек, сказавший "Ты", вышел из одиночества, тем самым вместил в себя все, находящееся за пределами его особи. В основе всякого действия лежит избрание, в основе избрания -- сила мгновенного узнавания и оценки ,любовь. Иными словами, наша любовь -- это целостное знание, и большее нам пока неведомо.
Однако, темные, грешные люди, мы часто ошибаемся в предметах своего избрания. И каждый раз этот момент выбора, это таинственное сверхразумное прозрение, это короткое мгновение влюбления есть суд над нами. Никто не поможет нам в это мгновение -- мы стоим один на один с нашей свободой перед лицом какой-то нравственной Безусловности, какой-то недоказуемой, но несомненной Правды.
"Мы с тобой" -- это недоказуемое чувственным опытом единственно достоверное основание мира. Не декартовское"я мыслю, значит, я существую" следует поставить в основание достоверности жизни, но "я люблю".
И так открывается, что единственная реальность -- Любовь, что тайна Вселенной -- в понятии "мы",причем "мы" означает первоначальное "мы с тобой",а вглядеться поглубже --это вся Вселенная.
Комментарии
"Пролог", текст основного корпуса, данный с отступа, и "Послесловие" написаны В. Д. Пришвиной.