— Приезжает в гости.
Фаустман уже слыхал об этом человеке — жирном пароходном магнате и предпринимателе из Пирея с длинной фамилией и целым флотом ржавых танкеров. Грек скупал недвижимость по всему острову с тех самых пор, как ураган Эндрю разломал в щепы все величавые пальмы, сравнял с землей отели и снес половину крыш Данстертауна. Грека окружают обычные островные слухи, разжигаемые горничными и садовниками, что работают в поместье, которое тот обустраивает в северной части острова: мол, в кронах пальм, которые он импортирует, прячут контрабанду, слишком часто и таинственно летает в Нассау его гидросамолет «Грумман», а с моторной яхты, курсирующей в Майами и Форт–Лодердэйл, где у него частный док, сходят женщины экзотической наружности. Фаустман неожиданно чувствует, что его день дает слабину — точно леска, грузило с которой сорвала слишком тяжелая рыбина, а в его случае — греческий магнат, у которого денег хватает ввозить сюда целыми пароходами пальмы из Латинской Америки, с Манхэттена — восхитительную задницу Беатрис, и бог знает что еще и откуда.
Сержант вытягивает шею и прикрывает ладонью глаза, следя за парой маленьких аэропланов, снующих взад–вперед над бухтой.
— Что тут происходит? — спрашивает Фаустман. — Зачем они гоняются друг за другом?
— Самолеты для борьбы с наркотиками, — отвечает Сержант. — У них учения.
— Зачем?
— Наверное, предупреждают.
— Кого?
Сержант вращает глазами.
— Кого–то здесь внизу.
— А о чем?
— Что–то упадет.
Фаустман узнает иносказание и больше вопросов не задает. Он видел залитые бетоном бочки, изрывшие всю крошечную взлетную полосу местного аэродрома, безлунными ночами наблюдал, как вертолетные прожекторы обшаривают бухту, на острове Ската ему попадался вынесенный на сушу морской мусор, изрешеченный пулями, а когда он ловил рыбу на отмелях Элевтеры, приходилось больше чем единожды растворяться в мангровых зарослях, если ему чем–то не нравилась подходившая к берегу лодка.
Но настроение улучшается, когда он уходит с пирса. Взор его приветствуют кляксы красок, точно соскобленные с палитры Гогена. По склону сразу за набережной карабкаются ярусы коттеджей с пылающими на солнце крышами из белой черепицы, над которыми нависают листвой гигантские фиговые деревья. За каждой стенкой — душистые сады, их населяют потрясающие цветы: алые гибискусы о пяти лепестках, оранжевые трубки испанской кордии, лиловые колокольчики бугенвиллии. Их все часто навещают колибри с раздвоенными хвостиками, они летают боком и задом, и страдающие от жажды банановые поползни, висящие вниз головой на хрупких стеблях, точно оступившиеся канатоходцы. При виде этих крохотных тропических существ душа Фаустмана взмывает ввысь, а шаг убыстряется. Через пять минут он уже поселяется в коттедже на Виндсонг–Бич. Еще через час, с полностью снаряженной удочкой, шагает по отмелям за полуразрушенной городской электростанцией.
Здесь тайный мир его мечтаний — ярко освещенная арена, на которую собираются за добычей хищники всех мастей, включая его самого. Здесь, оставив солнце за спиной, сдвинув козырек пониже на солнечные очки, он озирает лабиринт света и тени, что расстилается перед ним, присматривается к малейшему движению в ковре морской травы, закрывающем дно, ждет — вот–вот серые тени проступят на прогалинах голого песка, — изучает мелкие ямки в песке — там его добыча недавно искала пищу, — старается не забыть, что малейшее противотечение взъерошенной ветерком поверхности воды, мельчайшая рябь — уже могут предвещать появление рыбы.
В этот день, тем не менее, сосредоточенность его направлена на совсем другое. Внутренний взор его скован, он никак не может оторваться от роскошной груди Беатрис, от ее изящных бедер — такое тело вдохновило бы и Микеланджело. Пытаясь выбросить ее из головы, он возобновляет наблюдение за водой впереди, как раз когда плоская траектория закатного света бликует на серебристых хвостах нескольких рыб–лисиц, зарывшихся головами в песок в пятидесяти ярдах от него. Хвосты подергиваются и исчезают, оставив на поверхности лишь легкую волну, нервное мерцание — оно мечется из стороны в сторону, но неуклонно приближается.
Фаустман ждет, пока эта трепетная полянка не окажется футах в шестидесяти от него, быстро взмахивает удочкой, выдергивает в воздух «розового чарли», которого все время держал большим и указательным пальцами, и, попустив лесу еще одним лишним замахом, отправляет наживку в воду. Та попадает в самую сердцевину едва различимой суматохи, от которой не отрывается его взгляд. Вскипает тревога, хорошо слышится плеск. Спутные струи испуганных рыб разлетаются по остекленевшей отмели — по зеркалу, в котором Фаустман воображает Беатрис, поддающуюся всевозможным обольщениям на вилле греческого магната.
Он только что вышел из душа и вытирается, когда звонит телефон. Это Беатрис — она от него в паре миль, но из–за треска статики, постоянно прерывающей связь на островах, кажется, что говорит с другого континента.
— Видели бы вы там самого себя, — говорит она ему. — Похожи на одну из тех цапель с негнущимися шеями. Мы с Мефом наблюдали за вами в его телескоп из беседки.
— С Мефом? — переспрашивает Фаустман.
— С моим хозяином. Меф — это сокращенно Мефисто, а Мефисто — сокращение его настоящего имени, которое все равно слишком длинное. Я рассказала ему, как вы в своей лаборатории импортируете и выращиваете кораллы. Ему интересно с вами познакомиться. Говорит, что вы можете быть как раз тем человеком, который ему нужен.
— Зачем он хочет со мной встретиться? — спрашивает Фаустман, хотя сердце его подпрыгивает от возможности увидеть ее снова.
— Меф планирует обустраивать остров, поэтому скупает здесь участки и сажает пальмы. Он хочет с вами поговорить о спасении рифов — чтобы можно было доставить сюда судно со стеклянным дном и привлекать ныряльщиков. А кстати — что вы делаете? Я имею в виду — прямо сейчас?
— Прямо сейчас я вытираюсь, — отвечает Фаустман.
— Ммммм, — тихо произносит Беатрис. — Давайте попробуем еще немного свободных ассоциаций. Назовите слово. Любое слово.
— Полотенце, — говорит Фаустман, завязывая его на бедрах.
— Мокро?
— Целиком.
— Твердо?
— Что?
— Опустите глаза, глупенький.
— Ну–у…
— Хотите порыбачить?
— Да, — хрипло отвечает Фаустман.
— Тогда держите удочку наготове, я сейчас приеду.
Ожидание — сплошная агония, лихорадочное предвкушение, в котором взлеты чередуются с падениями. Пытаясь сохранить спокойствие, Фаустман наливает себе барбадосского рома, залпом проглатывает половину и вяло опускается на диван. Обрушилась тьма. Воздух, пульсирующий в окне коттеджа, тяжел от аромата жасмина и ночного эхиноцереуса.
Через двадцать минут входит Беатрис — на ней прежние сандалии на каблуках, розовато–бежевые брюки из шелка–сырца, голубая хлопковая майка–безрукавка и неудержимая улыбка.
— Послушайте, если мы с Мефом разыграем эту штуку так, как нужно, она может изменить всю нашу жизнь! — восклицает она.
Фаустман смотрит на нее так, точно она — привидение со страниц одного из тех журналов, которые он читает, когда ходит в парикмахерскую.
— Вы о чем?
— Я о деньгах. О куче денег. Мне хватит послать к черту свой журнал и сделать кино. А вам хватит на то, чтобы и дальше спасать свои коралловые рифы.
— Слишком неправдоподобно все как–то. Что нам для этого нужно сделать?
— Подробности Меф вам растолкует завтра вечером. Он приглашает вас на ужин.
— Об этом парне здесь ходят разговоры. О том, что он тут затевает.
— Чем бы оно ни было, я уверена: это будет на пару шагов опережать всех остальных. Когда я уходила, он по телефону двигал идею освоения рифов министру морского чего–то в Нассау.
— Быстрый парень, а?
— Я же говорю — на два шага впереди.
— А вы уверены, что здесь нет никакой ловушки?
Беатрис носком сандалии приподнимает с Фаустмана полотенце и бросает быстрый взгляд на его съежившуюся эрекцию.