Под себя ее подмял,
Тигрокот, ну и нахал!
- Нравится вам? Хорошо?
По звуку ее голоса, по выражению ее лица мне ясно, что она с волнением и тревогой робко ждет моего одобрения.
- Очень нравится! Прелесть! - совершенно искренно говорю я.- Как выразительно, сколько динамики!
Она, совсем как начинающая карьеру молодая писательница, вспыхивает от радости.
- Действительно нравится? - переспрашивает она.- Я боялась, что и это вы осудите. Ведь вы знаете, мне со стихами не везет. Настоящие поэты-мэтры меня даже презирают. Мне это очень обидно.
- Прочтите, пожалуйста, еще какое-нибудь "кошачье",- прошу я, желая избежать разговора о ее "серьезных стихах".- Или нет, раньше повторите еще про тигрокота, чтобы я его хорошенько запомнила. Он просто восхитителен.
Она охотно соглашается. Она, как, впрочем, и большинство поэтов, готова читать свои стихи "сколько угодно и еще немного - с полчасика".
- У меня целый кошачий эпос, - объясняет она.-- "Тигрокот" и "белолапка" его главные герои. Они кошачьи Тристан и Изольда или Ромео и Джульетта. Но и других вымышленных кошек и котов у меня много. Они меня постоянно навещают. В особенности когда я больна. Такие добрые, чуткие сейчас же тут как тут. Развлекают и утешают меня. Это я о них:
Все коты пришли гулять
На зеленую кровать
И пошли домой потом
Кошка с кошкой, кот с котом.
Вас, наверно, удивляет "на зеленую кровать" -_ будто на зеленый луг. А это просто оттого, что у меня зеленое покрывало на кровати.
Она так улыбается и так смотрит вдаль, будто действительно видит перед собой процессию котов и кошек, чинно шествующих попарно.
- Они удивительно умные,- продолжает она оживленно"- Я как-то сочинила о них целую поэму. И, представьте себе они сразу же стали исполнять ее хором, на разные голоса. И что уже совершенно невероятно, прибавлять к ней разные ими самими сочиненные строфы, особенно когда у меня жар. Да так ловко, так находчиво. Я просто диву даюсь. Куда мне! Гораздо лучше меня. Да, пожалуй, и всех наших поэтов. Беда только в том, что я их запомнить не могу никак, хоть и стараюсь. Но проснусь: нет, ни слова не помню! До слез досадно. Совсем как у Гейне. Про его сон с "ципрессами"[ кипарисы (от нем. Zypressen)]. Вы, может быть, помните?
- Да, я помню:
Ich wache auf, und der StrauB ist fort,
Und das Wort hab ich vergessen
[Я просыпаюсь - и ветки нет,
И я не припомню ни слова (нем.)].
- Вот-вот,- радостно кивает Тэффи.- Это самое. Конечно, немецких поэтов сейчас цитировать неприлично. Всех, даже Гете. Но ведь Гейне - еврей. Его гитлеровцы из своих антологий исключили. Он не немецкий, он просто поэт. Его можно - А кошачья поэма,- напоминаю я.
Тэффи поправляет съехавший в сторону берет и проводит пуховкой по раскрасневшемуся от вдохновения и волнения лицу и начинает читать с нескрываемым удовольствием:
Тридцать три и два кота
И четыре кошки...
Поэма очень длинная. Я запомнила из нее только эти две строчки. А жаль - в ней было много остроумных находок и прелести.
Тэффи все же, как и полагается юмористке, была неврастенична и даже очень неврастенична, хотя и старалась скрыть это. О себе и своих переживаниях она говорила редко и, по ее словам "терпеть не могла интимничать", ловко парируя шутками все. Удачные попытки "залезть к ней в душу в калошах".
- Почему в калошах? - удивленно спрашиваю я.
- Без калош не обойтись,- объясняет она.- Ведь душа-то моя насквозь промокла от невыплаканных слез, они все в ней остаются. Снаружи у меня смех, "великая сушь", как было написано на старых барометрах, а внутри сплошное болото, не душа, а сплошное болото.
Я смеюсь. Но Тэффи даже не улыбается. Она шагает рядом со мной и, подняв голову, сосредоточенно оглядывает дома по обе стороны улицы.
Она, должно быть, устала. Мы возвращаемся с прогулки. Со слишком большой прогулки для нее. Я забыла, я не подумала, что такой "спортивный пробег" в семь километров ей не по силам.
- Надежда Александровна, вы устали? - спрашиваю я.
Она качает головой.
- Нет, не то. Или все-таки устала. Но не от прогулки только, а оттого, что на этой несносной улице столько домов и все высокие. А я должна сосчитать, сколько окон в каждом этаже. Утомительно!
Я удивлена.
- Почему вы должны считать окна?
Она пожимает плечами.
- Разве я знаю, почему и зачем? Должна и все. Иногда не могу на улицу выйти - сейчас же обязана считать окна - четное или нечетное число их. Нечетное - да. Четное - нет. Четное приносит мне счастье. Я и номера автомобилей считаю. Но теперь, слава Богу, автомобилей почти нет. А в Париже просто беда. Идешь и головой крутишь: то на окна, то на автомобильные номера смотришь, легко самой под автомобиль угодить. Не каждый день это со мной. Но последнее время все чаще. Очень тяжело это и неприятно. И мучительно.
Я знаю, что считать номера автомобилей и окна домов один из признаков неврастении.
Но я говорю:
- Я и сама суеверна. А Жорж, тот суеверен до смешного.
Она морщится.
- Нет, это не суеверие. Хотя я, конечно, тоже суеверна. Но окна другое. Из области чтения наоборот. Ведь я читаю во второй раз справа налево каждую строку книги, письма и даже то, что сама пишу. Это изводит меня. И ничего не могу с собой поделать. Будто кто-то приказывает мне. Если не послушаюсь, знаю, плохо будет. И слушаюсь.
Мы выходим на набережную.
- Давайте посидим в "нашем" кафе,- предлагает она.- Вы меня действительно слегка загоняли. Отдохнем. Может быть, настроение улучшится. Хоть вряд ли.
Мы устраиваемся на террасе.
Она достает из сумочки зеркальце, смотрит в него, состроив гримасу.
- До чего противная физиономия! - она засовывает зеркальце обратно в сумку и звонко щелкает затвором.- Смотреть на себя тошно, да и на других тоже,- и спохватившись: К вам не относится, ведь о присутствующих...