И, пожалуйста, в соус
Положите анчоус.
- А где, скажите, вы такой удивительный соус ели? Северянин совершенно растерялся и покраснел:
- В буфете Царскосельского вокзала.
- Неужели? А мы там часто под утро, возвращаясь домой в Царское, едим яичницу из обрезков - коронное их блюдо. Я и не предполагал, что там готовят такие гастрономические изыски. Завтра же закажу ваш соус! Ну, прочтите еще что-нибудь!
Но от дальнейшего чтения стихов Северянин резко отказался и, не дожидаясь ни ужина, ни баллотировки, ушел.
- Ушел в ярости на Гумилева. И, конечно, на меня. Впрочем, его все равно "прокатили бы на вороных". Цеху он совсем не подходил, только мне по молодости лет могла прийти в голову такая нелепая мысль. Но я был очень привязан к нему и очень огорчен.
- Разве он был симпатичный? - спрашивает хозяйка дома.- А правда, что в него женщины влюблялись дюжинами?
- Дюжинами, сотнями, тысячами, куда ни приедет,- вместо Георгия Иванова отвечает Пильский.- Хвостом за ним ходили. Ночевали под окнами его дома.
- А правда, что он бессребреник? Что он не считая раздавал деньги направо и налево? - спрашивает "молчальник".
- А правда, что у него был сумасшедший успех? Что распрягали лошадей?.. Что его забрасывали цветами? Вопросы сыплются один за другим.
Я с удивлением слушаю. Неужели здесь, за этим столом только что так зло издевались над бедным Северяниным, а теперь с таким интересом расспрашивают о нем, о его внешности, о его романах, о его характере, вкусах и настроениях. Георгий Иванов отвечает на все вопросы.
- А правда, что Северянина прославил Толстой? - спрашивает принимающая деятельное участие в расспросах хозяйка дома.
Георгий Иванов пожимает плечами:
- "Прославил" тут не то слово. Но славу он Северянину действительно подарил. Правда, против воли, желая его уничтожить, с позором выгнать из русской поэзии. Вот как это было. Толстой, допустив - после долгих просьб пред свои очи "представителя прессы", с возмущением и гадливостью процитировал прочитанные им в каком-то журнале строки Северянина:
Воткните штопор
в упругость пробки,
И взоры женщин не будут
робки...
и
Ананасы в шампанском,
ананасы в шампанском...
Весь я в чем-то норвежском,
весь я в чем-то испанском...
"И такую гнусность смеют считать за стихи! - захлебывался от негодования Толстой.- До какого падения дошла русская поэзия!"
И так как он отнюдь не запретил распространять его мнение о Северянине, представитель прессы на следующий же день тиснул слова Толстого в "Новом времени", ошибочно полагая, что Толстой уничтожил Северянина, раздавил его как клопа. А на самом деле Толстой подарил Северянину славу - северя ни некие строки, процитированные "самим" Толстым, прогремели на всю Россию, ударили по сердцам тысяч читателей. Никакая восторженная статья не могла бы так вознести Северянина. С этого момента и пошла его всероссийская фантастическая слава.
- Впрочем,- заканчивает Георгий Иванов,- я не уверен, что это не апокриф. Я тогда еще не был знаком с Северяниным. При мне он никогда не вспоминал об этом. Он считал, что своей славой он обязан исключительно себе самому и с полной самоуверенностью заявил:
Я год тому сказал: я буду.
Год отсверкал.
И вот я есть!..
- Я - гений Игорь Северянин, своей победой упоен,- подхватывает Пильский и поднимает стакан.- Выпьем за Игоря Северянина! Может быть, еще и настанет его час. Как знать, кто в будущем станет знаменитым, а кто исчезнет без следа. Ведь современники Пушкина считали Бенедиктова равным ему...
- И,- перебивает Пильского Георгий Иванов,- кто мог думать, что Гумилев так посмертно прославится?
Пильский кивает.
- Давайте пошлем ему коллективное письмо с дружеским приветом.
- Что вы, что вы, Петр Моисеевич! - хватаясь за голову, вскрикивает Мильруд. - Угробить меня хотите? Ведь Северянин в ответ начнет забрасывать меня ворохами своих стихов, и тогда уже его никакими силами не уймешь.
Все, в том числе и я, смеются.
Пильский притворно-горестно вздыхает:
- Раз в жизни хотел доброе дело сделать -и то не удалось! Но вы, Михаил Семенович, пожалуй, правы, со своей точки зрения. Аннулирую свое предложение. Точка!
- А я,- торжественно провозглашает Георгий Иванов,- предлагаю тост за посмертную славу Игоря Северянина. Ведь, несмотря ни на что, он все-таки настоящий поэт, и будущие читатели, возможно, поймут это. И все чокаются и пьют за Северянина, как на поминках.
* * *
Я заканчиваю укладку чемоданов. Завтра утром я уезжаю в санаторию в Браунлаге, в Гарце.
Я уже провела в ней две недели перед Рождеством, бегала на лыжах, съезжала с гор на санках и даже побывала на Брокене, где чувствовала себя почти ведьмой.
В санатории жить приятно и весело. Я очень рада, что еду на целый месяц и хорошенько отдохну от беспрерывных берлинских развлечений.
Телефон на моем ночном столике звонит. Это Оцуп. Он зовет меня обедать. А после обеда танцевать.
Мы все очень часто танцуем во всяких "дилях" и дансингах. Оцуп даже возил меня в "Академию современного танца", где седовласый Андрей Белый, сосредоточенно нахмурив лоб и скосив глаза, старательно изучал шимми и тустеп, находя в этом, казалось бы, легкомысленном времяпрепровождении ему одному открывающиеся поля метафизики.
- Я уж собираюсь ложиться,- говорю я в телефонную трубку.- Я ведь завтра утром... Но он перебивает меня.
- Знаю, знаю. А пообедать все же совершенно необходимо. И проститься тоже необходимо, ведь - "Кто может знать при слове расставанье, какая нам разлука предстоит?" Танцы - те действительно лучше отложить до вашего возвращения. Я буду у вас через десять минут. Согласны?
И я соглашаюсь.
Оцуп появляется у меня ровно через десять минут - он, как всегда, удивительно точен.