В Берлине он превратился в элегантного, преуспевающего в делах "шибера" [спекулянт, от нем. Schieber ]. Хотя у него с "шибером", как и с комиссаром, ничего общего нет. Он похож на картинку модного журнала в своем коротком пальто, в костюме оливкового цвета и остроносых, плоских башмаках, даже голос и манеры у него изменились. Только самодовольство все то же.
В Берлине ему живется "вольготно и привольно". Его брат, тот самый, что работал в Шведском Красном Кресте, и здесь отлично устроился и широко помогает ему.
- Такси ждет внизу,- сообщает он, наскоро поздоровавшись со мной.
И вот мы у Ферстера, в знаменитом русском ресторане тех баснословных лет,- месте встреч всех эмигрантов.
Тут, как всегда, шумно и многолюдно. Метрдотель ведет нас к свободному столику. Но мы не успеваем дойти до него.
От длинного стола, уставленного никелированными ведрами и бутылками,за ним явно "кутит", а не обедает голосистая компания,- вдруг, с треском отбросив и уронив стул, вскакивает светловолосый молодой человек, стриженный под скобку.
Он бросается к нам, хватает руку Оцупа и трясет ее.
- Оцуп! И вы тут! Вот здорово! - звонко приветствует он его.- Идем, идем скорей к нам. С девушкой вашей, идем!
Оцуп, несмотря на всю свою самоуверенность, совершенно теряется под этим бурным натиском.
- Здравствуйте, Сергей Александрович. Э... Э... Э...- тянет он, как всегда, в минуты сомнения и нерешительности.- Мы, собственно, хотели ...э ...э ...э... пообедать.- И уже овладев собой, более уверенно: - Рад вас видеть, Есенин!
Так вот это кто,- вот он какой, неистовый скандалист Есенин. И правда, какой он напористый, налетающий, как вихрь, как смерч. Попадись такому,голову оторвет!
Рука Есенина, выпустив руку Оцупа, описывает полукруг и властно берет меня за локоть:
- Идем!
И он, завладев моим локтем, уже ведет меня к своему столу. Оцуп идет за нами, невнятно бормоча не то протест, не то согласие.
Сидящие за столом с любопытством уставляются на нас с Оцупом.
- Будьте знакомы! - звонко выкрикивает Есенин: - Это Оцуп! Николай Оцуп, цеховщик и стихотворных дел мастер.- А эта девушка,- кивок светловолосой головы в мою сторону,- не знаю кто такая. Впервые вижу.
- Ирина Одоевцева! - вместо меня громко отвечает Оцуп.
Есенин широким взмахом руки указывает на всех сидящих за столом.
- А это моя кувырк-коллегия. Nomina sunt odiosa [имена ненавистные, одиозные(лат.)] Да настоящих имен среди них еще и нет. Но со временем, как нас учили, все они - так или иначе - прославятся. В разных областях, конечно, кто в литературной, а кто в уголовной.
Он садится на кем-то услужливо пододвинутый ему стул и приказывает своему соседу:
- Сократись! Уступи место Ирине Одоевцевой! А вы, Оцуп, не девушка сами устраивайтесь и заказывайте все что хотите,- бросает он Оцупу.
Я сижу рядом с Есениным. Все это произошло так быстро, что я не успела произнести ни одного слова.
- Вот вы какая,- говорит Есенин, в упор, внимательно разглядывая меня, как предмет, выставленный напоказ в витрине магазина. - Не думал, что вы такая.
Меня раздражает его бесцеремонное обращение со мной. - Мне очень жаль, что я "не такая",- насмешливо говорю я.- Но ничего не поделаешь! Такая, как есть, а не другая. Он добродушно смеется.
- Ну, жалеть-то тут не приходится. Скорее наоборот. Вы все об извозчиках и солдатах пишете. Я и полагал: мужеподобная, грубоватая. А на вас я как посмотрел, так и вспомнил свою же строчку: "О верю, верю, счастье есть".
Я смущаюсь, я чувствую себя обезоруженной. Я очень люблю комплименты. Все же я не сразу сдаюсь.
- Вы цитируете самого себя. On n'est jarnais aussi bien servi que par soi-meme? [ Никто о тебе не позаботится так же хорошо, как ты сам (фр.) ]Так ведь? Он как будто не замечает моего язвительного тона.
- Вы знаете,- доверчиво продолжает он,- мне кажется, мы с вами давным-давно знакомы.
- Конечно,- я киваю,-- мы с вами встречались на углу Хеопсовой пирамиды. Отлично помню.
Он морщится.
- Бросьте, бросьте. Оставьте эти петербургские штучки вашим кислым эстеткам. Вам они совсем не к лицу. Так выражалась Ахматова, а злая оса Гиппиус, та еще больнее жалила. Сколько они мне крови испортили! Потом, конечно, тоже были готовы хвостиками вилять, когда я прославился. А сначала все кроме Блока и Городецкого, меня в штыки приняли. Особенно это воронье пугало, Гумилев. Холодом обдавали. Заморозить хотели.
Да, я знаю. В 1912 году Есенина действительно приняли более чем холодно, а ведь он - крестьянский самородок - приехал покорить Петербург! Как-то на каком-то чопорном приеме Гиппиус, наставив лорнет на его валенки, громко одобрила их: "Какие на вас интересные гетры!" Все присутствующие покатились со смеха.
Такие обиды не прощаются. И не забываются.
- Очень мне обидно было и горько, - говорит он.- Ведь я был доверчив, наивен...
И он действительно смотрит на меня своими васильковыми глазами доверчиво и наивно. В нем - что-то очень не по годам молодое, даже мальчишеское, совсем не вяжущееся с его репутацией.
Лакей уставляет стол передо мной всевозможными закусками. Но у меня пропал аппетит. Как всегда, когда мне очень интересно, мне есть не хочется.
Есенин наливает мне рюмку водки.
Я качаю головой.
- Не пью.
- Напрасно! Вам необходимо научиться. Водка помогает.
- От чего помогает?..- спрашиваю я.
- От тоски. От скуки. Если бы не водка и вино, я уже давно смылся бы с этого света! Еще девушки, конечно. Влюбишься, и море по колено! Зато потом, как после пьянки, даже еще хуже. До ужаса отвратительно.
Он на минуту замолкает.
- Вот еще животные. Лошади, коровы, собаки. С ними я всегда, с самого детства, дружил. Вы хорошо сделали, что ввели свою обмызганную лошадь в рай. Крестьяне животных совсем не понимают. Как они грубы и жестоки с ними. Ужас! А я их всегда любил и жалел. В десять лет я еще ни с одной девушкой не целовался, не знал, что такое любовь, а целуя коров в морду, просто дрожал от нежности и волнения. Ноздри мягкие и губы такие влажные, теплые, и глаза у них до чего красивые! И сейчас еще, когда женщина мне нравится, мне кажется, что у нее коровьи глаза. Такие большие, бездумные, печальные. Вот как у Айседоры. А шампанею,- перебивает он себя,- вы непременно должны выпить. За нашу встречу! Хоть один бокал.
И я чокаюсь с ним и пью.
Кругом шумят, но я слышу только то, что говорит Есенин. Я гляжу на него. Нет, я не могу поверить, что это тот самый хулиган-скандалист. Он так трогательно нежен. Он нежный, нежный, "нежности нежней!". Просто, по Маяковскому, "не мужчина, а облако в штанах". И до чего очарователен.
Ресторан совсем опустел. Пора уходить. Лакеи подают ему на тарелке сложенный счет с отогнутым уголком, в нем вписано многозначное число. Есенин обрывает на полуслове начатую фразу и, совершенно переменившись, деловито и сосредоточенно начинает проверять счет.
- Э, нет, врешь! Не проведешь! Никакого омара никто не требовал. Не было омара! - заявляет он лакею.
- Извиняюсь. В конце стола тот господин, кажется, заказали-с,оправдывается неуверенно лакей.