Ну, а почему бы мне сейчас не поделиться ею с Максимом? Ты считаешь, чудак, что сам он ничего не знает, не догадывается? Не сухарь же он, как ворчит старик, не засушила же его наука. И о ком он думал, когда говорил о той, что, залитая солнцем, придет на мостик? Может — о своей любимой, что ходит где-то по росным стежкам над другой рекой?.. Неужели он скрывает это от меня? А я вот пойду и скажу».
Толя подходит к костру с топориком в руке и с охапкой хвороста. Он бросает хворост, кладет топор и стоит. Вытер одну о другую сухие, горячие руки. Молчит…
А все-таки и сейчас нелегко признаться!..
— Максим!
— Ну?
Он все ворожит над своей сковородкой.
— Послушай, Максим!
Тот оставляет сковороду и с ложкой в руке — снизу вверх — удивленно смотрит на друга.
Под этим взглядом Толя смущается и делает ход в сторону.
— Скажи ты мне, — говорит он, не глядя на Максима, — почта тут по дороге есть где-нибудь?
Максим опять помешивает сало на сковородке.
— У нас там голубя, — говорит он. — Почтовики. Ну, и веточку мира сорвем тебе на березе. Отправишь.
— Пошел ты, знаешь… Я Аржанцу хотел написать.
— И Аржанцу тоже пошлешь… Второго. И с Аржанцом помиришься… Черти полосатые! Надо же столько времени от меня таиться!..
Максим глядит как-то очень странно, с такой необычной улыбкой.
— Как дети, — говорит он, снова принимаясь помешивать ложкой, потом уже с другой, хорошо знакомой Толе лукавой усмешкой добавляет: — А в пуще я тебя, брат писатель, все-таки недельку продержу. Ясно?
1953–1955
То есть оружие и амуницию, доставленные самолетом.