Эта баталия надолго сохранится и в нашей памяти...— тихо промолвил Бобров.
Миша, ты чего стоишь, не раздаешь? — комиссар посмотрел на почтальона.
Тот вытащил из противогазной сумки завернутые в трубочку свежие газеты.
Вам, товарищ старшина, и письмо тоже. Бельдинский нетерпеливо распечатал самодельный конверт из грубой бумаги.
Наконец-то дождался и я. С начала войны это второе письмо от жены.— Старшина впился глазами в неровные строчки.— Она, оказывается, эвакуировалась в Белебей! — засиял он.— Надо же — еще и фотокарточка! Братцы, посмотрите на мою Валентину Степановну и на дочурку!
Все столпились вокруг счастливого Бельдинского. Опустившись на дно траншеи, чиркали спичками, смотрели, передавая карточку из рук в руки.
Когда бойцы успокоились, батальонный комиссар сказал:
Теперь установите дежурство и сосните.
Отдохнуть, товарищ комиссар, не мешало бы,— печально заметил ефрейтор Бобров,— но мне, например, не уснуть... В голове все время думы о жене и детях. Люди получают письма, а я...
А поспать бы надо, Прохорыч. Так, кажется, величать тебя по отцу?
Так точно.
Откуда родом?
Из-под Орла.
Батальонный комиссар откровенно тяжело вздохнул.
Вот и я тоже, Прохорыч, которое уже письмо послал, а ответа все нет и нет. Сегодня еще отправлю. — Полукаров задумался. — Ну ладно, окапывайтесь поглубже, будет надежнее. Если кто спросит, скажите, что я в сто сорок девятом.— Комиссар и Миша, вскочив на бруствер, тут же растаяли в темноте.
Появление здесь в такой поздний час батальонного комиссара, да еще со свежими газетами и письмами, придало бодрости бойцам. Разговор оживился. А Лев Бельдинский, развернув на бруствере окопа письмо жены, перечитывал его еще и еще раз.
Товарищ старшина,— обратился к нему автоматчик Павел Маркин,— ну что вы видите в такую темень?
Вижу, вижу, Павлуша. Хочешь прочту и газету? Я до армии долго бригадирил в Заполярье. А там ночь ой какая долгая. Так что привык.
Небось, веселенькая жизнь в тех краях?
Веселенькая... В сильный ветер ходить опасно, надо крепко держаться за пеньковый канат. Я однажды замечтался и чуть было дуба не дал. К счастью, отыскали быстро.
Старшина, словно устыдившись столь непозволительной расслабленности, быстро сложил письмо й сказал строго:
Все! Теперь — за работу. Надо, действительно, еще и отдохнуть хотя бы часок.
Старший лейтенант Петр Гоголев вызвал к себе командиров взводов и провел с ними короткое совещание. Уточнили все детали предстоящего боя, предусмотрели многие его возможные варианты. Потом, закончив деловую часть-разговора, присели с левой стороны танка командира роты.
Тихая ночь опустилась над степью. Перемигивались, будто разговаривали о чем-то друг с другом, крупные, чистые звезды. Как водится, вспомнили танкисты о доме, о таком же вот небе, густо посыпанном серебром, но навевавшем совсем иную, мирную сладкую грусть.
Несколько бессонных ночей и дней сделали свое дело: и сами не заметили командиры-танкисты, как, привалившись к каткам, уснули. Автоматчик, охранявший танк командира роты, прохаживался в трех — четырех метрах, ступая с предельной осторожностью, чтобы ничто не хрустнуло под ногами.
Через полчаса, еле держась на ногах, подошел к танку старший политрук Целищев. Всю ночь пробирался от места, где погиб комбат Грязнов. Теперь вот набрел на роту Гоголева. Увидев, что старший лейтенант со взводными уснули, подумал сочувственно: «Ничего удивительного, ведь как разгрузились с эшелона — и все время без сна. Если не считать вот таких кратких мгновений».
Давно уснули? — шепотом спросил у часового.
Минут двадцать пять — тридцать назад.
«Жалко, но придется будить,— решил Целищев.— Со стороны Волги уже поднимается рассвет». Облокотившись о гусеницу, он негромко запел:
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат...
Часовой удивленно смотрел на старшего политрука. Поняв, улыбнулся: такая танковым командирам побудка...
Пропел Михаил Сергеевич Целищев куплет, сделал паузу и вдруг услышал:
Начальник политотдела всю ночь ищет своего инструктора, у кого ни спросит — говорят: погиб, а он тут концерты устраивает.
Целищев поднял голову. Перед ним стоял комиссар «батальона Набоков.
Петр Алексеевич, это ты? Живой?
Как видишь, Михаил Сергеевич!
Чертяка! Ну обрадовал! А где Георгий Степанович?— спросил Целищев о начальнике политотдела.
Пошел в сто сорок девятый.
Ну, тогда я тоже туда.— И Целищев скрылся в темноте.
Разбуженный разговором, командир роты открыл глаза. Зашевелились и другие танкисты. Поднявшись на ноги, Гоголев начал было докладывать, но Набоков не дал.
Уже проверил, все машины заправлены, с боеприпасами порядок, пищу подвезли.
Через несколько минут старшина батальона пригласил экипажи на обед. Так и сказал: на обед. Пищу возили два раза в сутки — рано утром и с наступлением темноты. Днем было нельзя.
С едой управились быстро. До полного рассвета оставалось еще около полутора часов. Такой резерв времени, если, конечно, люди успели хотя бы немного поспать, политработники обычно использовали для проведения партийных и комсомольских собраний, заседаний партбюро и для других политико-воспитательных мероприятий.
— Петр Алексеевич,— обратился секретарь партбюро Феоктистов к Набокову.— Может, проведем открытое партсобрание? Поговорим с личным составом о проведенных боях, заявления о приеме в партию рассмотрим.
Времени для подготовки маловато...
У меня по партийной линии все готово. К тому же — какая подготовка требуется, чтобы рассказать, как мы воевали?
Что ж, ты, пожалуй, прав.
Под обрывом небольшой балки собрался почти весь батальон. Комиссар Набоков, который теперь исполнял обязанности и командира батальона, коротко подвел итоги трехдневных боев, отметил смелые и решительные действия многих экипажей.
Экипаж старшего лейтенанта Гоголева одних только дзотов раздавил шесть,— сказал он.— Исключительной похвалы заслуживают танкисты политрука Пономарева, лейтенанта Цвилюка и многих других. Вы знаете, о ком я говорю. Знаете, потому что видели их на поле боя, равнялись на них.