Полька оторопела, для нее все годы русские отождествлялись с большевиками.
- Вы же и есть большевики, - крикнула она.
Рассвирепевший казак начал нагайкой избивать хозяйку коровы. Она упала, затем поднялась и, сопровождаемая плачущими детьми, побежала домой.
В другом месте две бабы несут мешок с мукой. Этих мешков на повозке уже целая куча. Конь пристал, рассохшиеся колеса скоро развалятся, а им все мало.
Власовцы расположились у нас на ночь на полу. Лишь один пожилой в гражданской одежде остался с винтовкой сидеть на табуретке. Филомена спросила его:
- Зачем тебе, старому, нужна винтовка?
- Нам сказали, что у вас кругом бандиты, вот и приходится защищаться.
- Какие бандиты? Это же ваши советские партизаны.
- Я тоже советский, был председателем колхоза, но не хочу, чтобы командовали жиды.
- Жиды... - грустно улыбнулась Филомена. - Недалеко отсюда всех уложили в ямы. Но ваши дружки расстреляли не только жидов, они убили и моих деточек. Куда же вы теперь денетесь? Недалеко отсюда уже граница.
- Немцы обещали нам отдать Восточную Пруссию.
- При Польше некоторые ходили туда на заработки. Немцы там богато живут, неужели думаете, они вам отдадут свое богатство, а сами наймутся к вам в батраки?
Прошла неделя, и советские войска без боя вошли в Деречин.
УТРАЧЕННЫЕ ИЛЛЮЗИИ
Власть переменилась, но теперь надо было срочно убрать урожай, иначе моих благодетельниц, ограбленных власовцами, ожидала голодная зима. За несколько бутылок самогонки красноармейцы дали Анне коня, и мы начали свозить снопы в гумно. Помогать мне взялся Новик - деречинский еврей, которому Филомена обещала пшеничной муки нового урожая. Удивительно, как этот тщедушный человечек с худенькой женой и тремя детьми моложе десяти лет осмелился бросить вызов могучему рейху, его плану по "окончательному решению еврейского вопроса" и накануне расстрела гетто уйти с семьей в лес. Два года они побирались по деревням партизанского района, прятались в лесах во время облав и назло судьбе все выжили. Однажды, не выдержав, я признался ему, что я еврей. Новик охнул, подался назад, чуть не свалившись с высоты нагруженного снопами воза. Долго не мог выговорить ни слова, только ойкал. В то время, увидеть еврея было так же маловероятно, как встретить легендарного снежного человека.
Вышел указ, что поляки, а также евреи, проживавшие до войны в пределах довоенной Польши, в том числе в западных областях Белоруссии, Украины, а также в Виленском крае, могут репатриироваться в послевоенную Польшу. Оставаться в СССР я не хотел, все казалось здесь мне чужим. Может, через Польшу удастся добраться в Палестину. В моем представлении после кровавого потопа только там и остались евреи.
Хотелось побыстрее сбросить чужую личину, стать самим собой. На листке из ученической тетради я написал справку на русском языке, в которой указал свое настоящее имя, отчество, дату и место рождения, а также еврейскую национальность. Председатель деречинского сельсовета, ничего не говоря, заверил справку, и на основании этого простенького документа мне выдали в районном отделении Союза польских патриотов документ гражданина Польши с правом выезда из СССР. Надо было в последний раз побывать в Ляховичах. Наш довоенный сосед Якуб Мурзич сказал, что если бы мой брат Михаил был жив, то до сих пор отозвался бы. В городе евреев уже не было, надеяться не на что, скорей надо уехать отсюда, навсегда. До отхода поезда осталось несколько часов, и вдруг вбежала взволнованная мать Якуба:
- Твой брат Михаил жив!
Оказывается, она случайно встретила Прощицкую - еврейку, недавно вернувшуюся из леса. Ее дочь Нехама, назначенная заведующей ЗАГСом, случайно обнаружила среди вороха писем письмо Михаила, в котором он запрашивал о судьбе своих родных. Ему ответили, что мы все погибли. Но Нехама сохранила обратный адрес письма. Михаил живет в Сызрани. Опять случайное стечение обстоятельств в который раз оказалось решающим в моей жизни. Если бы не этот случайный набор встреч, я бы уехал в Польшу, и мы с Михаилом никогда бы не увиделись.
Считаю нужным хотя бы вкратце рассказать о семье Прощицких. Редчайший случай, когда вся семья: родители и шесть несовершеннолетних детей спаслась. Самой старшей, Нехаме, было шестнадцать лет. Глава семьи - Исрол Прощицкий имел в деревне Цыгань "смолярню". Немцы сначала разрешили ему оставаться в деревне (им нужна была продукция смолокурни), для того чтобы Исрол обучил этому производству назначенного ими белоруса. Летом 1942 года Прощицкий понял, что после расстрела ляховичских евреев его семья на очереди. Знакомый крестьянин привез ему две винтовки и ручные гранаты. Ветеран русской армии Первой мировой войны, знаток всех лесов в округе, Исрол, вооружив и старшего сына, обосновался в глубине Полесья на острове среди болот. Всей семьей они там прожили Робинзонами до изгнания немцев.
В ответном письме Михаил просил меня не уезжать из СССР. Он не забыл оскорблений, которыми его награждали тамошние антисемиты. Зато в Союзе можно учиться бесплатно и получить высшее образование. Михаил вышлет мне вызов.
Пришлось сдать полякам документы и в который раз выправить себе другие. Нехама помогла мне получить метрику, а в школе выдали справку об окончании семилетки перед войной. Мы встретились с Михаилом в августе 1945 года, а вскоре нас обоих перевели в Куйбышев на нефтеперегонный завод.
В октябре я начал учиться в восьмом классе вечерней школы, но через четыре месяца ее закрыли из-за отсутствия помещения, и в следующем году не было девятого класса. Оставаться второй год в восьмом не имело смысла. Подготовившись, я сразу "перескочил" в десятый класс. Пришлось много заниматься, чтобы наверстать упущенное. В первые послевоенные годы из-за введения в СССР аттестата зрелости ужесточились требования к экзаменуемым. В нашем классе из четырнадцати учеников до финиша экзаменов дошло только двое. Одним из этих двух счастливчиков был я.
Как ни странно, но меня потянуло обратно в Белоруссию. Поволжье мне показалось еще более чужим. Поступил в Белорусскую сельскохозяйственную академию (БСХА) на плодоовощной факультет. Мне с детства запомнились сады с деревьями, согнувшимися под тяжестью яблок или груш. Евреи арендовали помещичьи сады, и я с мальчишками бывал там при уборке урожая. В моем сознании эти сады ассоциировались с библейским райским садом. Но сады вызывали и грустные воспоминания. Летом 1942 года я видел в гетто двухлетнюю девочку, играющую с красным яблоком, невесть каким путем попавшим в эту юдоль печали. Ребенок смеялся, вертел яблочко, разглядывая его со всех сторон. В его глазах отражалось безмерное счастье обладания этим чудом природы. Девочка никогда не видела садов, лесов и полей и никогда их не увидит. Через неделю-две злодеи в респектабельном человеческом обличье повезут ребенка за город и убьют. Мне казалось, что выращивание садов для детей, которые уже не познают ужасов людоедства, мой долг перед памятью замученных еврейских детей.
До начала занятий осталось 17 дней. На это время я выбрался в Деречин. В западных областях Белоруссии еще не провели коллективизацию, и Дедовичам приходилось вести хозяйство, обращаясь за помощью к чужим людям. В Деречине я успел намолотить ржи и пшеницы, а Филомена приготовила мешок сухарей, которые послужили мне хорошим подспорьем к мизерной еде, получаемой по продуктовым карточкам.
На обратном пути я остановился в Минске. Своих родственников в СССР я никогда не видел. Как представиться, что сказать? Дверь открыла женщина средних лет:
- Михлина нет дома, - сказала она. Но я не уходил, все повторял:
- Он мне очень, очень нужен. Вдруг за спиной женщины появилось рассерженное мужское лицо в очках:
- Ну, я Михлин, я! Что вам от меня нужно?
Совсем растерявшись, я тихонько прошептал:
- Я ваш племянник.
Наступила долгая немая сцена. Оказывается, дядя, увидев через окно молодого человека, заподозрил во мне студента, не сдавшего экзамен (дядя работал на кафедре физики).
- Меня нет дома, - сказал он тете.
Но "студент" не уходил, все чего-то добивался. Его нахальное поведение и вывело дядю из себя.
Таким образом, у меня оказались близкие родственники в Минске, а через них я связался еще с одним маминым братом - Наумом, жившим с семьей в Ташкенте. Дядя Наум, не дожидаясь моей просьбы, ежемесячно высылал мне двести рублей, необходимых для продолжения учебы (стипендия в сельхозвузах была меньше, чем в других). Однако надо было еще подработать, чтобы прилично одеться.
Я работал в соседнем с академией колхозе "Шлях социализма", и мне выдавали за трудодень картошку и немного денег. Председатель колхоза, маленький горбатый еврей по фамилии Генкин, обычно сидел за большим столом, поочередно выслушивая просьбы толпившихся колхозниц (война убила почти всех мужчин). Керосиновая лампа тускло освещала его худое, носатое с большими грустными глазами лицо. Говорил он медленно, ровным тихим голосом. Родом председатель был из этого же местечка. В войну гитлеровцы убили всю его семью. Сейчас Генкин жил один в своей старой, крытой соломой хате. Как и многие одинокие пожилые евреи с подобной судьбой, он весь отдался работе, считая основной целью оставшихся лет жизни помочь своим нееврейским землякам. Генкину удалось организовать уборку луга и заготовить сено для личного скота колхозников. Загвоздка получилась с привозкой сена вдовам красноармейцев.
На правах опытного крестьянина-единоличника я взялся за эту работу. Ежедневно после занятий делал один рейс с сеном. Запрягал я в повозку пару лошадей и брал с собой в помощники подростка. Погода стала портиться, ветер мешал укладке сена, иногда в пути захватывал нас моросящий дождь или мокрый снег. Один раз, когда мы проезжали в потемках дряхлый мост, колесо угодило в дыру. Пришлось сено разгрузить, вытянуть воз и заново загрузить. Зато после окончания работы меня угощали сытным ужином. К этому времени в общежитии уже все спали, а мне надо было через считанные часы вставать на занятия.
Улучшить свое финансовое положение можно было также, получив повышенную стипендию. Необходимо было очередную экзаменационную сессию сдать только на одни пятерки. За все время учебы у меня в зачетке не было ни одной четверки, сплошные "отлично". Этот своеобразный рекорд тоже дался немалым трудом.
1948 год оказался богатым на нерядовые события. Первый день нового года вошел в историю как день отмены продуктовых карточек. Прямо не верилось, что можно вволю наесться хлеба. Зимние каникулы я провел в Минске. Как-то дядя сообщил, что в городе убили еврейского артиста. Подозрение пало на бывших полицаев, уже сняли с работы начальника городской милиции. Фамилию Михоэлс я слышал впервые. В "Известиях" появился некролог с малюсенькой фотографией. Оказывается, погибший - большая шишка, народный артист СССР. Разве я мог предугадать, какие события еще развернутся вокруг этого имени?
Величайшим событием того года я считал провозглашение независимости еврейского государства. Пусть на карте Израиль маленький и лоскутный, но если бы это случилось на десять лет раньше, это государство стало бы участником антигитлеровской коалиции со своей национальной армией, и гитлеровцы не пошли бы на искореняющий геноцид европейского еврейства. Ведь кроме евреев только цыгане, за которых тоже некому было заступиться, оказались в таком положении.
Дядя Макс переписывался со своим старшим братом Михаилом. С помощью американского дяди я связался с дедушкой, бабушкой и Иосифом в Израиле.
После окончания академии меня направили в совхоз "Виноградный" Пружанского района. Вокруг болота, до боли знакомые с детства. Но глухая местность меня не тяготила. Окружающие относились ко мне благосклонно. Казалось, моя национальность никого не интересует и все принимают меня за своего.
Еще в бытность студентом я проводил опыты по укоренению растений с применением недавно синтезированных стимуляторов роста. Результаты моих исследований были опубликованы во всесоюзном научно-производственном журнале, что считалось редким достижением для студента. Работа была на уровне кандидатской диссертации тех времен. Поэтому я решил поступить в заочную аспирантуру и обратился в академию за рекомендацией, хотя для заочной аспирантуры она была не обязательна. Полученный ответ гласил: "Ученый совет академии в выдаче рекомендации вам отказал". Было очень обидно: ведь члены совета помнили меня. Будучи в командировке, я встретил заведующего кафедрой плодоводства Александра Николаевича Ипатьева (в доме его деда расстреляли царскую семью, а его дядья по материнской линии были выдающиеся ученые - президент Академии наук СССР Сергей Иванович Вавилов и его брат Николай, сгноенный в сталинской тюрьме.) Александр Николаевич многие годы был моим лучшим наставником. Он и его супруга Нина Ивановна тепло принимали меня у себя дома. Ипатьев очень удивился, узнав, что мне отказали в рекомендации.
- Ведь я был на заседании ученого совета, - сказал он, - вашу фамилию даже не упоминали. Никто не был бы против вашей кандидатуры. Рекомендовали в аспирантуру выпускников, которые этого не заслужили.
В Академии наук БССР мне встретился сокурсник Алексей Книжников свежеиспеченный аспирант.
- Ты приехал насчет поступления в аспирантуру? - спросил он. - Это зависит от того, какой ты пишешься национальности.
- Ты ведь знаешь, что я - еврей.
- Так вот, евреев в аспирантуру не принимают.
Опять надвигается на евреев полоса невзгод. Говорили, что в Москве закрыли еврейский театр, арестованы некоторые артисты. В Минске в киосках исчезла литература на идише. В газетных фельетонах критиковали граждан с еврейскими именами и фамилиями. Антисемитизм в СССР чувствовался и раньше, но хотелось верить, что это только "пережитки капитализма".