— Это да, это точно. Это вы мне забыть не давали. Думаешь, не знаю, как вы про нас говорили? «Эта грязная татарва из подвала!»
— Никогда я про тебя такого не говорила! Да ты чего вообще? Мы ведь с тобой всегда были заодно, помнишь? Мы с тобой против всего двора!
Красивое татарское лицо исказилось издевательской гримасой, заново старея с каждой секундой:
— Дура ты была, дура и осталась. «Заодно!» Ты со мной почему водилась?
— Не знаю… так просто… ты мне нравился…
— А я с тобой почему?
Словно и не было этих десятков лет. Вовсе ни к чему был ей весь этот нелепый, неуместный разговор, и сам Вилька лучше бы не появлялся, лучше бы остался симпатичным детским воспоминанием, теперь безнадежно испорченным. Но она всегда подчинялась ему, изобретателю и заводиле всех их игр и вылазок, старшему, сильному и опытному, невольно подчинилась и теперь.
— Почему? Ну, наверно… я тебе тоже нравилась?
Пожилой чернобровый мужчина — Вилька? Валид? — даже сплюнул.
— Э, толковать с тобой. «Нравилась!» Дура-пемпендура!
— А, помнишь все-таки!
— Такое не забывается. Пемпендури-бринджи-анджи.
— Ну, так почему?
— Нет, ты давай выдавай в ответ что положено.
— Да брось ты.
Он сжал зубы, на челюстях заиграли желваки.
— Я сказал, отвечай как положено!
— Ну, якумари-бринджи-фанджи! — снова подчинилась она.
— Адмерфлё! Адмерфлё! Ну? Ну?
Прокричали вместе: «Адмерфлё! Адмерфлё!»
— Дальше, давай, давай! Пемпендури-бринджи-о!
— Бринджи-о… — уныло пробормотала она.
Как бы так сделать, чтобы он отчалил?
— Слушай, у тебя что, крыша совсем того?
— Нисколько. Я просто объясняю, почему мы с тобой водились. Потому что мы с тобой оба изгои были. И я и ты. И ты еще хуже меня, а делала вид, что лучше.
— Я? Я делала вид? Да я тебе прямо рабыня была.
— Во-во. Рабыня, а велишь тебе что-нибудь сделать, никогда сразу не делала, вечно споры, возражения, а может, лучше так, может, лучше то… а моя мама говорит… Это из тебя вылезала твоя еврейская сущность.
— Да ты что?! При чем тут это?
— А при том, что кто бы еще стал с тобой водиться?
— Врешь, врешь! У меня подружки были. Анечка Красненькая… Анечка Синенькая…
— Ну, Красненькая с кем угодно… Как Чехова в школе проходили, ее сразу все душечкой стали звать, забыла? Про вас так и говорили «шерочка с машерочкой, душечка с жидушечкой». А вторая вроде и сама была… Точно не знаю, вы ведь скрыть старались… Как будто это можно скрыть. Думала, я про тебя не знал? При твоей-то маме, при Рахиль Исаковне…
Мама! При имени матери все старые беды и обиды, связанные с ее еврейством — давно изжитые! давно забытые! давно оставленные позади! — всколыхнулись в ней тошнотной волной:
— Ах ты, расист поганый! Татарва вонючая!
— Во-во, — удовлетворенно рассмеялся он. — Вот теперь правильно. Теперь как надо. Давай, давай, вываливай!
— Антисемит говенный!
— Жидушечка пархатая!
— Сволочь мусульманская! Бин Ладен!
— Сар-рочка! Ср-р-рулик! — хохотал он. — Старушка не спеша дорожку перешла!
И замолчал.
И она вдруг совершенно успокоилась, усмехнулась даже:
— У меня все.
— И у меня все.
Они смотрели друг на друга в некоторой растерянности. Их шары мерно колыхались над головами, корзины покачивались маятниками, каждая в свою сторону, они тихонько скользили друг мимо друга и молча ворочали головами.
— Теперь отъезжай, Вилен, — негромко сказала она.
— Валид, — так же тихо ответил он.
— Да хоть и Валид. Уходи.
— Так прямо сразу?
— Кажется, поговорили достаточно.
— Да уж, поговорили…