Потом Ортанс родила. Я ведь забыл сказать, что она была беременна. Может быть, потому что у меня было такое ощущение, что это тоже меня не касается. И это тоже заставляло меня уходить из дома. Тот, кто не жил с беременной женщиной, не может себе и представить, сколько это занимает места. Этот живот, который постоянно увеличивается в размерах. Иногда, когда она со своим животом находилась в комнате, у меня создавалось впечатление, что я не смогу даже войти в помещение, что я должен пробираться вдоль стен. Потом она, разумеется, родила. Без осложнений, нужно признать. Девочку, которую назвали Мартой в честь бабушки и крестной матери — госпожи Мазюр. Еще одна глупость: крестная мать, зачем она нужна? Чтобы заменить мать, разве не так? Как раз в случае смерти. Тогда зачем было брать бабушку в качестве крестной матери, бабушку, которая, если прикинуть, должна была бы умереть раньше, чем Ортанс. Я так и сказал. Какую же я получил отповедь, страшно вспомнить. У меня, мол, нет ни к чему никакого уважения.
Попутно следует заметить, что, благодаря этой беременности, у нас получилось что-то вроде примирения. Я говорю: что-то вроде. Мне было запрещено ходить в квартиру Мазюров, но они приходили к нам, когда я был дома, правда, только родители, да еще Элиза. Она к этому времени тоже вышла замуж, но не за Рауля, о котором упоминалось в предыдущих главах. Нет, не за него. Что-то там не получилось, я уж не знаю. Но она приискала себе другого, некоего Жозефа Янсона, служащего из Национальной компании железных дорог.
— Семья функционеров, — с упоением произносил Мазюр. — Мы семья функционеров.
Этот Жозеф был совершенно бесцветным типом. Со своими опущенными плечами он походил на изношенную резинку. Он занимался коллекционированием марок. Каждая марка — в отдельном пакетике, пакетик приклеивался к странице, а под ним карандашом указывалась цена марки, всегда с опозданием на один год, потому что он покупал каталог Ивера и Телье в конце года. Со скидкой, как не без гордости замечал он.
— Двадцать четыре франка, ты видишь. Но с тех пор цена наверняка возросла.
Большим событием в его жизни было то, что его отец когда-то надеялся получить должность в Константинополе. Правда, назначение так и не состоялось, но Жозеф все равно гордился этим. Каждый раз, когда речь заходила о Константинополе, он произносил:
— А, да, Константинополь.
— Вы там были?
И тогда он скромно, но уверенно сообщал:
— Я чуть было не родился там.
И он рассказывал этот эпизод из жизни отца. Из-за этого он интересовался Турцией. Читал книги об этой стране.
— Ататюрк причинил нам много вреда, — говорил он.
Со страдальческим видом человека, у которого болит мозоль.
— Местный колорит умер. Фески практически исчезли.
— Быть того не может, — возражал я. — Фески исчезли! Тогда чем же занимаются в тех местах люди по воскресеньям после обеда?
Мазюр корчился от смеха.[1] Но Жозеф понимал слова буквально.
— Ты не понял, Эмиль. Феска — это такая шапочка.
Или вдруг сообщал с серьезным видом:
— А вы знаете, что теперь надо говорить Истамбул.
И прежде чем умереть, он хотел бы переспать с турчанкой. Хоть один разочек.
— С турчанкой, ты представляешь, Эмиль? О! Должно быть, здорово!
Так ему и не удалось осуществить это свое желание.
Что касается перемирия, то я забыл сказать в свое время, что ссора с самим Мазюром длилась совсем недолго. В министерстве, где мы постоянно вынуждены были общаться друг с другом, это выглядело бы странно. Уже на следующий день после сцены с платком он подошел ко мне.
— Все эти женские истории, Эмиль, ты знаешь, в сущности… — сказал он мне. Но как-то стыдливо. Смех его был не очень искренним.
Потом зимой следующего года умерла моя сестра Жюстина. От воспаления легких.
Рассказчик каламбурит, подменяя слово «fez» (фески) почти так же звучащим словом «fesses» (ягодицы).