-- Я, Семен Петрович, здравствуйте!
-- Здоров, здоров, сын! Деревья там еще не засохли?
-- Нет. Но ведь зима...
-- Гляди...
Иногда трубку брала Харитина Львовна, и разговор шел о письмах от Лили, о здоровье, самочувствии, о предстоящей поездке всем семейством в отпуск на родную Полтавщину...
Кончался учебный год, и начштаба полковник Асинов все чаще и чаще садился со счетами за план-график летной подготовки и прочую летную документацию, подводил итоги, подсчитывал налет. Картина получалась довольно отрадная. Полк не только наверстал упущенное, но и перевыполнил план по главным показателям боевой подготовки. Чего доброго, еще первенство займет. Особенно показателен был для полка декабрь. Состоялись летно-тактические учения, и кизыл-калынцы перехватили все воздушные цели, не пропустили ни одного самолета "противника". Кругом сто!
Прошли слухи, что многие из летчиков представлены к правительственным наградам. Телюков, втайне мечтавший об ордене Красного Знамени, несколько ошибся. Его наградили орденом Ленина. Это была высокая и достойная оценка самоотверженного труда летчика. Слова Указа Президиума Верховного Совета он знал назубок: "За достигнутые успехи в овладении авиационной техникой и полетами в сложных метеорологических условиях, за проявленное мужество и отвагу при испытании новых видов оружия наградить летчика-истребителя капитана Телюкова Филиппа Кондратьевича орденом Ленина".
Ордена Ленина получили также комэски майор Дроздов и капитан Марков. Девять летчиков удостоились ордена Красного Знамени, а инженер-подполковник Жбанов -- ордена Красной Звезды.
Правительственные награды вручал генерал-майор авиации Щукин.
Стоял погожий ясный день. Над строем реяло боевое Знамя полка. Сверкали на солнце трубы духового оркестра.
-- Служу Советскому Союзу! -- отвечали все, кто получал правительственные награды.
Вручив награжденным ордена, генерал поздравил весь личный состав полка с выдающимися достижениями в боевой и политической подготовке.
Церемониал закончен. Но, видимо, генерал еще что-то собирался сказать. Вот он выходит из-за покрытого кумачом стола. Весь как-то сразу нахмурившись, он пытливо оглядывает авиаторов. И вдруг, совсем не официально, а просто и искренне, даже с оттенком грусти, говорит:
-- А теперь, дорогие товарищи, позвольте мне с вами проститься и пожелать новых успехов. -- Помолчав, он продолжал: -- Получен приказ: ваш полк должен перебазироваться в другое место. Куда -- скоро узнаете.
Он приблизился к подполковнику Поддубному. Да, именно подполковнику. Он только вчера получил это звание. И замполит Горбунов уже не капитан, а майор. Генерал протянул руку Поддубному:
-- Спасибо, Иван Васильевич, за службу, желаю вам всего наилучшего!
То же самое сказал генерал замполиту, начальнику штаба, комэскам. Со всеми, до последнего солдата простился генерал, каждому пожав руку.
Два дня спустя вылетели летчики. Через положенное время они были уже за тысячу километров от Кизыл-Калы. Но аэродром, где они приземлились, был только промежуточным. Заправятся самолеты топливом, поднимутся в воздух и пойдут дальше.
-- Куда?
-- Куда прикажут.
-- Где будут служить?
-- Там, где нужно Родине.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ. На далеких рубежах *
Глава первая
За синей далью -- снега и снега.
Внизу едва улавливается взглядом очертания материка. Слева по курсу стелется скованное льдом море, а справа простирается бесконечная гряда гор. Издалека она похожа на айсберг, постепенно сползающий в воду.
Солнце, поднимаясь над горизонтом, рассеивает свои холодные лучи по обветренным прибрежным торосам, и они вспыхивают ослепительными огнями; кажется, что по самолетам ведет огонь вражеская зенитная батарея.
Такая картина представилась летчикам, когда они, снявшись с последнего промежуточного аэродрома, завершили свое далекое воздушное путешествие.
-- Внимание! Приближаемся к аэродрому посадки, -- послышался в наушниках шлемофонов голос подполковника Поддубного.
Он летел в паре с замполитом майором Горбуновым, возглавляя полковую колонну. Его голос, как всегда, звучал ровно, спокойно и совсем не соответствовал тому возбужденному состоянию, в котором находились летчики на последнем этапе маршрута. Ведь какой прыжок совершили они -- от дышащих зноем Каракумов до берегов студеного моря! Летели не в одиночку и не по освоенное воздушной трассе, а от одного незнакомого аэродрома к другому. Сядут, отдохнут, пока инженеры и техники осмотрят и дозаправят самолеты, и вновь подымаются в воздух.
Вместе с опытными, закаленными в боях и в полетах воздушными воинами уверенно вели свои боевые машины молодые авиаторы лейтенанты Григорий Байрачный, Петр Скиба и Геннадий Калашников. Капитан Телюков даже не ожидал, что его гвардейцы, как в шутку называл он своих подчиненных, с честью выдержат столь серьезное испытание. Думал, наберется с ними беды во время перебазирования полка. А получилось иное. Не плетутся ребята в строю -орлами летят! Орлами, да продлит аллах их дни!
В успехах подчиненных он видел свой командирский успех и мысленно обращался к самому себе: "А ты, Филипп Кондратьевич, не только сам умеешь летать, но и других можешь учить! Быть тебе в ближайшее время командиром эскадры". (Телюков считал, что слово "эскадра" звучит гораздо солиднее, чем слово "эскадрилья", поэтому часто употреблял этот морской термин, особенно тогда, когда дело касалось собственной персоны).
Если же кто-нибудь из лейтенантов, случалось, зазевается, нарушит заданные интервалы и дистанции и получит замечание командира эскадрильи, Телюков отчитывал виновного на земле. Насупит свои рыжеватые брови и, подражая бывшему командиру полка, полковнику Сливе, распекает недовольным тоном:
-- Что ж это вы, лейтенант, петляете в воздухе, как подстреленная ворона? Запамятовали, выходит, правило: строй, батенька, святое место летчика?
Если это касалось Петра Скибы, то командир звена добавлял с подковыркой, задевая самолюбие подчиненного:
-- А еще старший летчик, ведущий пары! Да вам бы мешок на плечи и слепых водить, а не боевую пару истребителей!
Добродушный безропотный здоровяк Скиба послушно вытягивался перед командиром, заливался румянцем от стыда и позора.
-- Простите, товарищ капитан. Учту ваши замечания. Больше со мной такого не повторится, -- говорил летчик, не замечая того, что командир звена нисколько не сердится.
Что касается Байрачного, то этот хитрец насквозь видел своего командира и безошибочно определял, когда тот в самом деле был недоволен и сердит, а когда только напускал на себя личину недовольства. И если Байрачный замечал, что брови командира ползут к переносице, чтобы сильнее воздействовать на подчиненного, то позволял себе мягкие, осторожные возражения:
-- Ну, зазевался маленько, товарищ капитан, ну, отклонился в сторону. Сознаю: плохо сделал. Но лошадь о четырех ногах и то спотыкается. А у самолета две ноги, да и те убраны... А вы, вероятно, заметили, товарищ капитан, если, конечно, сами не дремали в кабине...
-- Дремал в кабине? Да как вы смеете так разговаривать со мной!
-- Простите, товарищ капитан, я хотел сказать: вы, вероятно, заметили, как быстро и точно выполнил я требование командира эскадрильи. Чуток газку, чуток ручки -- и уже на своем месте. Поступал именно так, как вы меня учили...
Байрачный моргал зеленоватыми, красивыми, как у девушки, глазами, улыбался и в то же время внимательно наблюдал, как реагирует на его шутки командир, не начинает ли тот в самом деле распаляться? При благоприятных условиях он продолжал свои разглагольствования, а при неблагоприятных -замолкал.
Случалось, что и Телюков не прочь был пошутить и, когда Байрачный не в меру начинал расписывать свои пилотажные способности, спрашивал:
-- Может, прикажете, лейтенант, благодарность вам объявить?
-- А почему бы и нет? Ведь это и уставом предусмотрено. Если подчиненный проявляет усердие...
-- Да будет вам, Байрачный, ведь я серьезно требую от вас пристального внимания и четкости в полете. Лошадь споткнется -- поднимется, а летчик -головой в землю! Это понимать надо.
Третий летчик молодежного звена -- лейтенант Калашников -- по своему характеру стоял ближе к Скибе, чем к Байрачному. Молча выслушивал он замечания старших, краснел, когда его укоряли за допущенную в полете ошибку. Но иногда в разговоре с товарищами становился на дыбы и решительно протестовал против явных, как он считал, передержек и соленых шуток друзей, чего почти никогда не замечалось за Скибой, который обладал нравом мягким и покладистым.
У Калашникова характер только-только складывался. Отсюда и эта несколько неожиданная резкость, и желание настоять на своем. Часто вместо того, чтобы после какой-нибудь ошибки в технике пилотирования сесть в кабину тренажера, он брал свой мольберт, краски и уходил писать с натуры. За мольбертом отводил душу.