- Как? - спросил Губочев.
- Вот так! С сегодняшнего вечера.
- Конечно, ваше право. - Губочев повернулся к своей помощнице, вдруг быстро заперебиравшей карточки. - Не нашла? Эх ты, чижик... - В его голосе прозвучал ласковый упрек этой тридцатилетней девушке, плоскогрудой, угловатой, с изумительно красивым лицом.
Никифоров заметил, что, кроме белой сорочки, на Губочеве новые темно-синие брюки и бордовые туфли с блестящими пряжками. "Прощальный парад?" - мелькнуло у него.
Прежде Никифорова мало занимало, почему он делает так, а не иначе. Если бы он, Никифоров, был гением, талантом - да куда там талантом, просто сильным организатором, - тогда можно было бы решить, мол, все дано от бога, от природы. Однако природа была к нему не больно щедрой, скорее даже скудной, не наградила ни выносливостью, ни сильной волей, ни ярким даром, а то, чем он располагал, в лучшем случае называлось средними способностями. Девять из десяти на его месте делали бы то же самое: строили, собирали кадры, боялись ошибиться, оберегали свое честное имя. Он был нормальным - в этом, наверное, и заключался его дар.
Он никогда не думал, что способен сказать старому человеку "ты вор".
Отослал комплектовщицу и остался с Губочевым наедине.
- Иван Спиридонович, как же по-другому? Теперь я не могу вам доверять.
- Ну, вывез ветровое стекло, - спокойно признался Губочев. - Дочка в институт поступает. Попросили.
- Ты серьезно? - спросил Никифоров. - Как у тебя рука поднялась?
- Так и поднялась. В общем, спер я это стекло ради собственного дитя. Отпираться не собираюсь.
- Хоть бы отпирался для приличия.
- Я думал, вы с Журковым меня поймете. А стоимость я возмещу. Мы делаем одно дело... Доверять должны. Будто в одной семье.
- Но ты же украл, Иван Спиридонович! - крикнул Никифоров. - Как я могу тебе доверять? Что тебе мешает завтра вывезти целый контейнер с запчастями? Закон тебе не писан, страха не знаешь.
- А совесть? - мрачно спросил Губочев. - До сих пор я распоряжался вещами и поценнее стекла, а вроде остался честным.
- Неужели не видишь разницу? Ты для себя злоупотребил. Для своей шкуры.
- Так и вы, Александр Константинович, для себя злоупотребляете. Это ведь как поглядеть. Вот возил я на заводы разные подарки, в первую очередь ради вас. Чтобы вы были на хорошем счету. Однако вы честный человек. Не спорю. Мы ведь с вами православные люди: совесть для нас - это совесть...
Никифоров не нашелся, что ответить на странное противопоставление совести и нормы и, подтвердив решение опечатывать склад, ушел.
Приемная оказалась закрытой, а своего ключа у Никифорова не было. Журкова и Иванченко тоже не было на месте. Он направился в столовую, думая, что, может быть, Иванченко удалось привезти мастера и сейчас все толкутся возле холодильников.
"С чего я так устал?" - спросил он себя.
В столовой было солнечно. Светились голые дюралевые стеллажи, у кассы стояли проволочные ящики с бутылками кефира и лоток с пирогами. А людей было мало, своих - почти никого. Нет, вон там у раскрытого окна секретарша Вера откусывала пирог, и ветерок шевелил ее волосы. Она поманила Никифорова ключами. Он собрался ей напомнить, что перерыв еще не начался, но говорить было бесполезно.
- Иванченко не приехал?
- Не видела... Там телефонограмма из горсовета, - вспомнила она, когда Никифоров уже отвернулся.
Он постоял в очереди, купил кефира и пирогов. Над кассой висело предупреждение: работники центра обслуживаются вне очереди. И раздатчица улыбнулась.
- Александр Константинович, ну что вы!
- А куда мне торопиться? - ответил Никифоров. - Ты Иванченко не видела?
Значит, еще не вернулся. Спрашивал на всякий случай. На обед ушло минуты две, была у Никифорова дурная привычка есть торопливо, точно толкали в шею. Давным-давно, в невозвратные времена отец посмеивался над ним: "Поспешай медленно!" Сейчас вроде некуда было гнать, а привычка действовала.
Из столовой пошел к себе, захватил в приемной листок телефонограммы Верины детские каракули без запятых и прописных букв - и позвонил в горисполком. Ни с того ни с сего на три часа назначили заседание депутатской комиссии по благоустройству и озеленению. Что за спешка? Оказалось, забыли заранее послать приглашение, извините.
За дверью послышались шаги, Никифоров позвал:
- Вера, зайди, пожалуйста. - Она вошла, остановилась, поджав губы. Вот тебе полтинник. Купи кефира и три пирожка.
- А зачем? Вы ж только что...
- Я тебя прошу.
- Ну, пожалуйста, если вы просите.
"Забавные у нас отношения, - подумал Никифоров. - Чего она злится?"
- Вера, что с тобой? - улыбнулся он. - Я тебя чем-то обидел?
- Нет, не обидели. Я не знаю, Александр Константинович. Просто голова болит.
- Голова?
- Вы молчите, а сами думаете, что я плохо работаю... И у вас это копится, копится. Уж отругали бы лучше.
Он читал у Спока примерно о том же: строгих, гневливых родителей дети слушаются меньше, чем спокойных, потому что маленькие мудрецы догадываются, что гнев где-то копится и когда-нибудь случится взрыв.
- Отругаю, когда надо будет, - пообещал Никифоров. - A как ты работаешь, тебе самой виднее. Только улыбайся почаще. В голове есть такой центр улыбки, даже когда тебе худо, ты улыбнись, и центр все отрегулирует.
- Ну это же себя обманывать, - ответила она.
- Прямо уж обманывать... Человек так устроен, что хочет быть лучше.
Из столовой Вера вернулась быстро. Он взял кефир с пирогами и пошел к Губочеву. Возле поста диагностики, рядом со стадом отремонтированных машин его встретил главный инженер.
- Ты куда? - Журков кивнул на кефир.
- Да так... Возьми пирог.
Журков показал руки, они были испачканы черной смолой.
- Рационализаторы! Додумались покрывать тектилом, не снимая колес. Время они экономят! Скажу Иванченко, пусть внесет в свой кондуит.
- Может, они хотели как лучше, - сказал Никифоров. - А мы сразу премию срежем...
- Куда ты собрался? - повторил Журков, глядя на газету с пирогами. Кому?