— На сей раз закрутился я, милая. Не до вас было, а Гаврик напомнил, велел разыскать, — развел он руками.
— И больше ничего?
— Больше ничего, — со значением повторил он, вопросительно взглянув на меня.
Я заторопилась успокоить его:
— Нет-нет, мне ничего не нужно. Просто… он тоже чувствует, что эти события уже набирают обороты. — Мое бормотание казалось непонятным и странным Вилену Борисовичу. Я закончила ободряюще, с энтузиазмом: — А что, мы еще живы? Передавайте привет Гаврику.
За ним захлопнулась дверь, и я побежала на кухню, где в старом ведерке вываривались кухонные полотенца.
***
Прошло совсем немного времени. Я еще не успела забыть последний визит поутихшего Вилена Борисовича и все прокручивала в воображении прошлое и будущее, его вид и настроение. Однажды, развернув «Вечерку», я натолкнулась на такие строки: «… он отметил, что представители этого ведомства создали «международный инцидент», забыв при этом, что они не последняя инстанция в стране, а существует политическое руководство государства, и именно ему надлежит принимать соответствующие решения». И далее: «… кроме первого заместителя министра Цыкина Пахома Андреевича, — уволен также начальник управления области…»
Я вспомнила золотые молнии, стремительно летящие из моих глаз. Не зеленые, теперь — золотые? Озадаченная, подошла с сильной лупой к зеркалу, поднесла ее к глазам. Затем долго и внимательно рассматривала свою радужную оболочку вокруг зрачков. Действительно, основной ее фон был изумрудно-зеленым, но по нему были рассыпаны золотистые крапинки, отчего казалось, что глаза мои имеют цвет молодой зелени.
Есть над чем поразмышлять. Например, над тем, что я самой природой обречена, раз уж во мне открылся дар предвидеть или навлекать будущее, нести больше крушений и трагедий, чем счастья и удач. Ведь зеленого цвета на радужной оболочке больше, чем золотого. А может, золотистый цвет интенсивнее излучает? Но по опыту первых попыток проанализировать свои новые качества, их природу, понять, что я собой представляю — причину, источник событий, их катализатор или всего лишь канал информации о них, — я знала бесполезность подобных занятий. Кроме того, чем меньше я забивала голову этими вопросами, чем меньше копалась в себе, тем яснее и четче нарождались во мне те печальные — или, как теперь, радостные — истины, которым суждено было прийти в мир людей от звука моего голоса. И еще я заметила, что копаться в собственных процессах мне было труднее, чем выкинуть все из памяти и забыть. Формировалось какое-то беззаботное, легкомысленное отношение к себе. Меня это беспокоило, даже не устраивало.
Однако облегчение, которое я стала испытывать, отказавшись от самоанализа, включая не только непонятные процессы энергетики и сознания, но и осмысление и переоценку того, что со мной случилось, что так тяжко потрясло меня и от чего я до сих пор оставалась чуть живой, это облегчение нравилось мне. Много позже я поняла, какие мощные, здоровые инстинкты, переданные мне предками, были вызваны к жизни в моем организме и как беспощадно они защищали меня от гибели.
12. Аудиенция
Невероятными бывают судьбы людей. Со мною теперь жила русская беженка из Чечни. Она потеряла там дом, имущество, сбережения, но не хотела ехать к сыну в Москву, предпочитая оставаться в нашем городе, где у нее никого не было.
Алла была моложе меня, но благодаря Володьке ни в работе, ни в деньгах не нуждалась. Кроме того, что ему был не чужд сыновний долг — он давал ей денег, наверное, еще и за то, что она не стала создавать проблем для его семьи в Москве. Денег нам хватало на двоих — она платила мне за проживание. Наконец-то, от меня отступили страхи умереть под забором, перестали по ночам мучить кошмары о том, что я потеряла очаг и кров. Стало легче не только материально, но и психологически, я посвежела, с лица исчезла чернота, вернулась матовая прозрачность кожи.
А вот с одеждой была беда. Раньше я не замечала, что вещи быстро теряют вид, устаревают и ветшают, если время от времени не обновлять свой гардероб. Теперь же это «время от времени» тянулось четвертый год, и я выглядела сущей нищенкой в старых, хотя и опрятных нарядах.
Я стала плохо видеть, и мне пришлось пользоваться очками, доставшимися от соседа напротив. Однажды, водрузив их на нос, то и дело поправляя от сползания вниз, я починяла нижнее белье, ловя мелкие стрелки, разлезшиеся по трикотажу, когда в дверь позвонили. Дверь открыла Алла, и знакомый голос зазвенел в тот же час:
— О, здрасьте! А Екатерина Алексеевна что, опять переехала? Где она!? — совсем как в лучшие времена заорал Вилен Борисович, нахально врываясь в квартиру.
Комбинации и трусики были мгновенно скомканы и спрятаны в целлофановый кулек.
— Здесь, здесь! — я направилась на выручку остолбеневшей Алле. — Узнаю прежнего Вилена Борисовича. Хм! — я засмеялась. — Вы похожи на цыпленка, впервые увидевшего букашку.
— Бука-ашку, — передразнил он. — Собирайтесь, и быстро. Внизу ждет машина.
Он уже намеревался выйти, уверенный в беспрекословности моего подчинения.
— Подождите. Какая машина? — остановила его я.
— Шикарная, как всегда! — ответил он и уточнил, лукаво улыбаясь: — Правда, в меру шикарная. Гаврик хочет вас видеть. Только не мешкайте.
— Да мне же причесаться надо, одеться! А надеть-то и нечего…
— Та-ак, — протянул он. — Гаврик действительно давно вас не видел. — Несколько мгновений он задумчиво и оценивающе смотрел на меня. — О, я скажу, что буквально схватил вас за руку и привез!
Я продолжила:
— Высокий «конский хвост» на голове, концы распушить и — веером их вокруг лица. На ноги — туфли на каблуке, в руки — ничего, сумочки приличной нет. А платье? Платье сейчас придумаю, — соображала я. — Сделаем вид, что вот его-то переодеть времени мне как раз и не хватило. Так?
— Соображаете, — игриво подбодрил меня Вилен Борисович.
— А что случилось? — скороговоркой спросила я, доставая туфли, расстаться с которыми не хватило сил, тем более что их, ношенных, у меня из рук никто и не вырывал.
«В меру шикарная машина» была никакая не иномарка, а новенькая «девятка», правда, с кондиционером. «Хорошее начало, — подумала я. — Прорезались, наконец, вкус и умеренность».
Гаврик меня ждал, но попасть к нему, по-прежнему, было нелегко. Все же через каких-нибудь полчаса дверь распахнулась, и на пороге возник скромно улыбающийся хозяин кабинета. Сдержанным жестом он пригласил меня войти. Вилена Борисовича попросил остаться в приемной.
Все снова происходило по ранее заведенной традиции — галантное целование руки, «вы, как всегда, прелестны», хорошо тренированная пауза, спокойное разглядывание и, наконец, обычное:
— Ну, рассказывайте? — тоном вопроса.
— Нечего рассказывать, живу.
— Живете? — удивленно вскинул брови Гаврик.
Я промолчала, зная правила игры. Теперь мне можно задать вопрос, один вопрос. Но я терялась, какой из всех теснившихся в мыслях, был главным. Поэтому пауза затягивалась. Мне от вопросов лучше воздержаться, — подумала я, и произнесла неожиданно для себя:
— Если бы вы знали, какая радость видеть вас, Виктор Михайлович, правда. — В горле запершило и, проглотив комок, я добавила: — Уже не думала, что это случится.
Он понимающе, спокойно смотрел на меня. Во взгляде не было ничего ранящего: ни жалости, ни любопытства, ни недоумения. Как и во мне, в нем отсутствовала неловкость за мой вид, совсем непривычный для него, за человеческую несостоятельность, за потери, крах, стыд и унижение, за всю мерзость того, что пришлось пережить мне, поверженной.
Мы были одногодками, но он выглядел моложе меня. Его моложавость усиливала бесцветно-неприметная, какая-то приятно-серая внешность. Он был чуть ниже среднего роста, худощавый, стройный, не могучего, но крепкого телосложения, ладный. Волосы естественного платинового цвета, коротко стриженные, обрамляли хорошо очерченную голову. Такими же бесцветными и неброскими были брови, глаза, кожа по-европейски удлиненного лица с тонким прямым носом, с всегда готовыми к легкой улыбке губами. Из всего, что могло бы запомниться случайному человеку, были усы, такие себе — не длинные, не короткие, а в самый раз. Они не казались лишними, но и не свидетельствовали о том, что хозяин желает украсить себя — просто они должны были присутствовать на лице и именно такие. Можно еще отметить глаза. Их рассмотреть или запомнить не удавалось. «Что-то светлое» — сказал бы каждый. Но особенность состояла в том, что при всем уме, светившемся в них, при всей сметливости, зоркости, при всей их неусыпности, они излучали доброжелательность, и казалось — тебя обнимает теплое море. Причем это была не маска, его глаза не умели лгать. Но любая правда, отражающаяся в них, обволакивалась дивным светом, легко переносимым и друзьями, и врагами.
Мягким движением он нажал кнопку на аппарате связи с приемной:
— Ира, два кофе, пожалуйста.
— Мне с сахаром, если можно, — осмелела я.
— Я тоже пью с сахаром, она знает. Перейдем к делу?
— Перейдем, — согласилась я, не предполагая, что он имеет в виду.
— У нас возник интерес к тому предприятию, на котором оборвалась ваша трудовая деятельность.
Посмотрев на меня и не дождавшись вопроса, он продолжал:
— Что вы думаете о нынешнем его директоре?
— Я стараюсь о нем не думать, — ответила я и, сделав паузу, добавила: — Я не смогу быть объективной.
— Объективным не может быть даже компьютер, потому что программу для него писал человек. Нас интересует именно ваше, — он подчеркнул интонацией последнее слово, — мнение по ряду вопросов. Постарайтесь ответить откровенно. Мы ценим вас, вы это знаете. Соединив ваше, пусть предубежденное, мнение с вашим опытом, характером, идеалами, я уверен, мы получим то, что ожидаем.