-- Эх, дорогие товарищи, -- председатель скорбно покачал головой. -Ну, скажу, а он мне: в районе тоже, мол, советская власть, и крупнее тебя, сельсоветский фитиль, потому не чади тут... Николай Егорович здесь сила, мы все у него где-то пониже коленок путаемся..."
Тогда пошли искать милицию. Милиция ведь -- это уж точно государство. Не должно оно позволить Княжеву добить человека.
Лейтенант горячо объясняет участковому, что Княжев, не давая трактора, убивает человека...
"-- Так! -- обрубил участковый горячую речь лейтенанта. -- Объясняю пункт за пунктом. Требовать трактор прав мне не дано... Без письменного распоряжения мои действия будут незаконными...
Пошли, лейтенант, -- сердито произнес Василий.
... Нет, обождите! (остановил их участковый. -- Г. С.). Тут еще надо разобраться, раскрыть виновного. Я обязан задержать шофера, сесть и спокойненько, пункт за пунктом, нарисовать протокол...
Василий застыл в дверях, а лейтенант круто обернулся, тихо и внятно произнес:
-- Нарисовать бы на твоей сытой физиономии. Протокол важен, а не человек... Пошли!.."
Милиция, как видим, готова только акт составить, но -- спасать человека?!.
В общем, все приходят к выводу, что Княжевых не прошибешь. Автор, как бы незаметно для читателя, говорит уже не Княжев, а во множественном числе -- Княжевы.
"-- Таких Княжевых не уговаривать нужно! Я бы его, подлеца, под конвоем к прокурору! -- негодует лейтенант.
-- Мертвое дело. Не прошибешь. Давайте думать, как самим вывезти".
И тут впервые, единственный раз в повести, вступает в дело писательская оглядка, на демагогическую критику, на разбой официальной прессы. Автор, надо отдать ему справедливость, не изменив большой правде, тем не менее поспешил снять с себя будущие стереотипные наскоки демагогов: де, где парторганизация?! Не принял ее во внимание, обошел...
Лейтенант, обегав все село и нашумев, отыскал секретаря парторганизации и вообще поднял на ноги всех МТСовских коммунистов.
Раздобыли при помощи парторганизации трактор. Да только поздно. Не помогла парторганизация, словно ее и не было вовсе...
Повезли раздавленного парня на санях, прицепленных к трактору, да не довезли. Оттянула ему веки фельдшерица, увидала, что мертв уже.
... Прошло немало времени, пока добрался к ним пешком, по грязище хирург, вызванный из районной больницы. Выслушал о том, что произошло, и сказал о Княжеве, заклеймил его яростными словами автора:
Бюрократ!.. До убийцы выросший бюрократ!"
"Ухабы", на мой взгляд, -- самое глубокое, самое беспощадное произведение советской литературы послесталинских лет. Его можно поставить рядом разве что с повестью "На Иртыше" Сергея Залыгина, о которой еще буду писать.
О чем оно? О том, что остались в СССР до убийц выросшие бюрократы? Да, но об этом есть у Дудинцева и у других.
У Тендрякова обнажен и более глубокий пласт. Появился новый класс людей, который узурпировал народную собственность, спекулирует словом "народный", "государственный". "Никак не могу распоряжаться государственным добром не по назначению". Использует отнятую у народа, обобщенную собственность против народа -- даже когда речь идет о жизни и смерти человека.
Так прямо, так художественно убедительно о смертельной вражде руководящего слоя простому человеку писатели еще не говорили...
Как поступили с опасным произведением оторопевшие руководители ЦК? По разработанным шаблонам, о которых говорил: хвалили, скрывая суть произведения, почти замалчивая. В "Литературке" позднее появились шуточные стихи: "Он едет, ширятся масштабы. И молят братья по перу: -- Перевалив через "Ухабы", ты нам пришелся ко двору".
Тендрякова пытались даже выдвинуть на Ленинскую премию; при одном условии: чтобы он отмежевался от "Литературной Москвы"; мол, не имею я со всякими Казакевичами-- Алигер ничего общего.
Владимир Тендряков не отмежевался; тогда-то его и перестали замечать. Надолго.
Сейчас Тендрякова, одного из самых талантливых народных писателей, не только на Западе плохо знают, но и в России многие начали забывать, хотя его иногда и переиздают, и изредка хвалят -- испытанным способом...
Он никогда не мелькает в прессе, как другие. Не произносит речей на съездах. Даже подписи под "коллективным" писательским гневом от него не добьешься. Так ни разу и не добились! За что ж такого славить?!
10. ПОРА НАПРАСНЫХ НАДЕЖД
(Культурная жизнь после развенчания Сталина на XX съезде)
Как случается после долгой засухи, когда даже земля трескается, и вдруг выпадают обильные дожди, и горелая степь, почти пустыня, сразу, оживает, так ожила, поднялась неожиданная в своем разнообразии культурная жизнь России в годы развенчания Сталина. Вслед за прозой -- театры, ансамбли, литература, живопись, скульптура -- все заявило о себе, ярко, талантливо, умно, дерзко. Это действительно была пора надежд. Пора напрасных надежд. Тогда мы надеялись, что прямо и гневно разоблаченные злодеяния сталинщины не позволят притаившимся палачам вернуться "на круги своя", на кровавые круги убийства людей и культуры.
Мы надеялись, что наступает новая эра: у человечества остались хоть крохи совести. "Совесть -- когтистый зверь, скребущий сердце" -- никогда столь часто не вспоминалась эта пушкинская строка, как в те дни. Просто диву даешься, как охотно, как упоенно утешаем мы себя подходящими к случаю цитатами, строчками стихов!..
А стихов стало много. Водопады, гейзеры молодой поэзии.
Но прошло два-три года -- не более; восторженные и, казалось, искренние поэты вдруг пропали, как перекати-поле, сорванное ветром, через много лет стали жаловаться, как Евтушенко: "Мы карликовые березы... Мы умно продумали позы..." Поэтическая мысль потеряла четкость, расплывалась, как изображение на экране, когда механик, отвлеченный или испуганный чем-то, забывал о "фокусе".
К поэтам вернемся позднее, чтобы представить их не фрагментарно, а, как говорится, во весь рост. В движении...
-- У театров -- собачий век, -- говаривал один из московских режиссеров. -- Двенадцать лет -- старость. Полвека может "царить" только МХАТ, ненужное существование которого поддерживают при помощи государственной клизмы...
Они взорвались петардами, неведомые доселе молодые театры, оглушая и радуя даже названиями пьес. "Голый король" -- это было напечатано броско на всех афишных щитах и заборах. Так начинал свой первый сезон молодежный театр "Современник", который пробивался тяжело, как трава из-под асфальта, актеры работали кто где, а репетировали по ночам. Никто не знал, удастся ли им продержаться, позволят ли им мозолить глаза властям в самом центре Москвы на площади Маяковского, известной позднее своими крамольными сходками. Никто не верил, что они выживут, полуопальные, подозрительные, пасынки Министерства культуры.
И вдруг, как обухом по голове: "Голый король". Пьеса ленинградского драматурга Евгения Шварца по мотивам сказки Андерсена. Никогда, наверное, не могло прийти в голову миролюбивому сказочнику, веселому сказочнику Андерсену, с какой силой зазвучат его слова, расклеенные по заборам Москвы. "Голый король"...
Точнее Андерсена о Сталине в те дни сказать было невозможно. У подъезда театра "Современник" собирались толпы. Помню, как хохотали зрители, как визжали и хлопали студентки, как повторяли во всех университетских коридорах и квартирах слова хромого премьер-министра из пьесы: "Извините за прямоту, вы гениальный человек, король!" А министр нежных чувств из той же пьесы, длинный, трепещущий, похожий на номенклатурного поэта Захарченко, главного редактора журнала "Техника -- молодежи", прославившегося тем, что незадолго до крушения Никиты Хрущева, почти перед самым его падением, изумил всех своим документально-холуйским фильмом под названием: "Наш Никита Сергеевич", этот министр нежных чувств стал непременным персонажем всех студенческих "капустник в".
"Голый король" прошел, казалось, как очистительная гроза. "Смеясь, люди расстаются с прошлым", -- говаривал когда-то Маркс.
Мы верили этому...
Толпы у театральных подъездов были такими, что приходилось вызывать конную милицию, и крупы коней теснили, отшвыривали восторженных театралов-либералов, чтобы они не забывали, где находятся...
Ленинградский театр комедии режиссера Николая Акимова поставил пьесу Д. Аля Л. Ракова "Опаснее врага". О номенклатурном идиоте-управляющем, который услышал, что в Москве предстоят реформы, будут изгонять дураков. Не дожидаясь письменных указаний сверху, в местном управлении срочно ищут своего дурака, чтобы поскорее уволить. И доложить. Главное -- доложить!.. Занимается этим, конечно, начальник отдела кадров, военной выправки чиновник, который, принимая посетителей, по привычке говорит не "Войдите!", а "Введите!" И спешно, под хохот зала, запирает на ключ ящики своего стола, как то и полагается следователю.
Естественно, зав. кадрами немедля отыскал нужного начальнику дурака, не отвечающего высокому предназначению: им оказался водопроводчик. Водопроводчика и уволили, хотя он был нужен позарез: батареи не работали и отовсюду текла вода...
В те годы следователей на пенсии развелось, как крыс, и эта театральная крыса-следователь, написанная со знанием дела, была прекрасным дополнением к образу голого короля.
Время изменилось столь решительно, что и представить себе было трудно: совсем недавно, в 1954 г., пьесу смелого московского драматурга Леонида Зорина "Гости", о бюрократах-перерожденцах, прокляли, как контрреволюцию.
Как хохотал зритель, когда тот же Леонид Зорин представил позднее пьесу "Дион", в которой по сцене театра Вахтангова на Арбате расхаживал римский император Клавдий, лысый и тучный, очень похожий на Никиту Хрущева, умиляясь верности своих подданных: "Ах, вы мои лояльные!"
Выдвинулись драматурги, не боявшиеся касаться главных и больных тем. Несколько лет подряд битком был набит большой зал Театра Красной Армии в Москве, где шла пьеса Александра Володина "Фабричная девчнонка", героиня которой, простая работница Женька Шульженко, восстала против рутинной лжи, "показухи" всяческих "представителей" рабочих.
Такие пьесы убивали оголтелую фальшь, "производственных" романов, изображавших счастливый, мудрый, неизменно трезвый "его величество рабочий класс"...
В Ленинграде, несколько позднее, в Большом драматическом театре имени Горького поставили драму "Мещане". Сколько тысяч раз ее показывали все театры страны! Но вот это сделал режиссер Товстоногов, и зритель ахнул: главный герой, рабочий-машинист Нил, "буревестник революции", пролетарий Нил -- будущее России -- вдруг предстал у Товстоногова откровенным погромщиком.