Устами «расколдовавшейся» женщины раскрывается механизм тотального обмана, страшного в своей всепроникающей простоте: режим лишь подтасовывает слова. Палаческая отмычка едина: сегодня одни — не люди, завтра — другие…
Другими в те годы были не только кулаки.
«…думали мы, что нет хуже кулацкой судьбы. Ошиблись! По деревенским топор ударил, как они стояли все, от мала до велика. Голодная казнь пришла…
Кто убийство массовое подписал? Я часто думаю — неужели Сталин? Я думаю, такого приказа, сколько Россия стоит, не было ни разу. Такого приказа не то что царь и татары, и немецкие оккупанты не подписывали. А приказ — убить голодом крестьян на Украине, на Дону, на Кубани, убить с малыми детьми. Указание было забрать и семенной фонд весь. Искали зерно, будто не хлеб это, а бомбы, пулеметы…
Вот тогда я поняла: первое дело для советской власти — план… А люди — ноль без палочки».
Я думаю, что в мировой литературе нет страниц столь ужасающих, столь пронзительно, до содрогания впечатляющих и столь необычных: даже в варварские эпохи так не поступали с врагами, ныне так обошлись со своими крестьянами, со своими вековыми кормильцами. Удивительно ли, что Россия вот уже десятки лет шарит в поисках хлеба по чужим закромам?
Исповедальная манера изложения и мучительное, на наших глазах, постижение истины женщиной, освобождающейся, вместе со всей Россией, от сталинского наваждения, может быть, более всего свидетельствует об умении Василия Гроссмана держать руку на духовном пульсе России.
«Завыло село — увидело свою смерть. Всей деревней выли — не разумом, не душой, а как листья от ветра шумят, как солома скрипит… Мне один энкаведе сказал: «Знаешь, как в области ваши деревни называют: кладбище суровой школы». «Старики рассказывали: голод бывал при Николае — все же помогали и в долг давали, и в городах крестьянство просило Христа ради, кухни такие открывали и пожертвования студенты собирали. А при рабоче-крестьянском правительстве зернышка не дали, по всем дорогам заставы и войска, милиция, энкаведе; не пускают голодных из деревень, к городу не подойдешь… Нету вам кормильцы хлеба».
Мы поднялись в своем сюжетном восхождении на предпоследнюю ступень. Прошли по ней, холодея от ужаса, возможно впервые осознавая до конца, сколь антинароден режим, возникший под народными знаменами. И пожалуй, лишь тогда становится понятным, что наше как бы тематически разнородное, со «вставными» главами восхождение — целенаправленно.
Все написанное ранее — страшная экспозиция приговора, вынесенного автором главному виновнику Зла. Вселенского Зла, которое обрушилось на Россию, как океанские цунами на берег, смывая все живое.
«Ленин в споре не искал истины, он искал победы… Все его способности, его воля, его страсть были подчинены одной цели — захватить власть, — повествует Вас. Гроссман, исследователь Ленина. — Суть подобных людей в фантастической вере во всесилие хирургического ножа. Хирургический нож — великий теоретик философский лидер XX века».
Чтобы понять Ленина, надо знать историю России, убеждает Гроссман. С одной стороны, пророчества Гоголя, Чаадаева, Белинского, Достоевского… Россия — птица-тройка, перед которой расступаются все народы и государства.
Однако тот же Чаадаев гениально различил поразительную черту русской истории: «Факт постепенного закрепощения нашего крестьянства, представляющий собой не что иное, как строго логическое следствие нашей истории». Прогресс в своей основе есть прогресс человеческой свободы… Так ли в России?.. Факты истории подтверждают провиденье Чаадаева: отмена Юрьева дня. Петр 1 обращает так называемых «гулящих людей» в крепостных. Появляется государственное крепостное право, Екатерина II вводит крепостное право на Украине.
Словом если развитие Запада оплодотворялось ростом свободы, то «развитие России оплодотворялось ростом рабства…»
Василий Гроссман приходит к выводу, вытекающему из привиденья Чаадаева и опыта XX века: «русская душа — тысячелетняя раба». «Что может дать миру тысячелетняя, раба пусть и ставшая всесильной?»
Стоило Василию Гроссману высказать такое, как на него тотчас обрушился карающий меч. Советский — в лице ЦК КПСС и ГБ, поначалу пытавшихся объявить «Все течет» фальшивкой. У вдовы Гроссмана не умолкал телефон: ЦК требовал от нее заявления для печати… Кто знает, устояла б она перед угрозами, если б не поэт С. Липкин, друг Василия Гроссмана, к которому она обратилась за советом по телефону. Поэт, зная, что он говорит не только вдове, но одновременно «слухачам» ГБ, воскликнул с жаром: «Как же мы можем соврать нашему правительству?! Ведь главы из книги читали в журнале «Знамя», помните?»
Вдова, вздохнув, согласилась, и ЦК запретил издание собрания сочинений Василия Гроссмана, подготовленного Гослитиздатом.
Сверкнул меч советский и в тот же час сверкнул… антисоветский, в Париже: Аркадий Столыпин уличал Василия Гроссмана в том, что он-де повторяет мысли «великого нытика Некрасова».
Вовсе не следует думать, что ЦК — КГБ разгневали лишь антиленинские страницы Гроссмана. Для советской политики танкового и атомного устрашения мира взгляд Чаадаева — Гроссмана «Россия — тысячелетняя раба» куда еретичнее, чем непочтительный взгляд на Ильича.
Сын министра Столыпина, пожалуй, прав, говоря о неточности гроссмановского образа Ильича — жениха, которого Россия предпочла другим. На самом деле Россия предпочла не Ильича, а правых эсеров. Однако Ильич Учредительное Собрание разогнал вместе с эсерами. А что ж на это Россия? Россия пошла за господином положения. Подчинилась страху и демагогии. Вековые традиции рабства победили.
Столыпин охотно готов признать вечными рабами эстонцев, латышей — кого угодно, но «русскую душу»? Извините!
Единство взглядов русских шовинистов, советских и антисоветских, представляет, по моему убеждению, самое неизученное и самое страшное для России обстоятельство, убивающее надежды; мы будем вынуждены еще к этому вернуться.
Мессианство XIX века, гипертрофированное вначале идеей «мирового пожара» («Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…»), а затем сталинщиной с ее прививкой шовинизма народной толще, лишенной правосознания, стало реальной опасностью — Василий Гроссман отнюдь не преувеличивает, предупреждая: русская трагедия — «ленинский синтез несвободы с социализмом» — может стать трагедией всемирной.
«Эта сила государственного национализма и этот бешеный национализм людских масс, лишенных свободы и человеческого достоинства, стали главным рычагом, термоядерной боеголовкой нового порядка, определили рок XX века».
«Все течет» Василия Гроссмана стала основополагающей книгой интеллектуальной России.
В 1943 году Александр Бек написал повесть «Волоколамское шоссе». Повез рукопись в редакцию. Время было военное, голодное. Жена вручила ему бидон — привезти из Москвы молока, твердила провожая: «Не забудь в электричке молочник». Александр Бек все время помнил про него. Молочник не забыл, а рукопись — оставил. На сиденье электрички. Так она и пропала, готовая рукопись.
Александр Бек снова отправился на фронт. Обошел порой облазил по-пластунски блиндажи и окопы своих героев; отыскал некоторых из них в госпиталях. Едва не погиб во время артобстрела: написал повесть заново…
Через десять лет он, прославленный автор «Волоколамского шоссе» и других книг, удачливый, казалось, писатель-лауреат переминался с ноги на ногу в дверях Дома Союзов, бывшего Дворянского собрания: в зале шелестел дремотно второй Съезд писателей СССР и Бек никак не мог решить, выступать ему на съезде или уйти подальше от греха…
Но вот не дали слова Константину Паустовскому — надежде московских писателей, и Александр Бек, который уж решил было промолчать, уйти тихо и верноподцанно, закричал-захрипел своим бубнящим голосом, что это безобразие. Его почти неразборчивый голос прозвучал, однако, достаточно внятно. Как я уже упоминал, тридцать один московский писатель тут же вслед за Беком выразили свой протест, отказались от слова в пользу Паустовского…
Добрый, деликатный, рассеянный, как бы не от мира сего Бек в критические минуты проявлял и храбрость, и неудержимую напористость, казалось вовсе ему не свойственную. «Я из поколения тридцать седьмого года, — говаривал он. — Я устал бояться…»
А боялся он до дрожи в руках. В 1969 году мне вдруг дали в Союзе писателей командировку в Заполярье, чтоб я написал что-либо ортодоксальное и тем заслужил прощение… Услышав об этом Бек примчался, благо жили рядом, и уже с порога зашумел, чтоб не ехал. Ни в коем случае!
«Затем и посылают, — убеждал он. — Чтобы убить. Убить в Москве сложнее, а там натравят уголовника он ударит по голове водопроводной трубой, обернутой газеткой, и все… Гриша, ты их не знаешь! Я их боюсь! Я их смертельно боюсь!..»
И вот этот, испуганный смертельно, на всю жизнь испуганный писатель, потерявший в 37-м году почти всех друзей, написал храбрую книгу, отстаивал затем каждую строчку, отказался выбросить эпизод, который просил снять сам Демичев, секретарь ЦК партии. А затем, когда увидел, что рукопись все равно обезобразят, выхолостят, передал ее в самиздат, понимая, что только таким путем она увидит свет неизуродованной…
Бек был неудовлетворен книгами, которые прославили его и хотел начать новый цикл эпиграфом, которым должны были стать слова Эммануила Казакевича: «Конец железного века. Победителей судят». Он искал бывших зэков, знавших наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, единственного наркома тридцатых годов, который протестовал против террора и был убит. Цикла он написать не успел, успел создать первые страницы его. В № 11 журнала «Новый мир» за 1965 год появилось извещение о предстоящем выходе книги А. Бека «Новое назначение». Книга была набрана и… не вышла.
Почему?
Александр Бек, как всегда, держался «в рамках дозволенного»; многие эпизоды были написаны вполсилы, другие — заранее выхолощены из-за «недреманного ока» Главлита…
Чем же объяснить, что она не была напечатана, а рукопись разошлась по России с такой же стремительностью, как повесть Вас. Гроссмана, хотя рукопись, предназначенная для печати, как легко понять, не содержит, не могла содержать глубинного исследования причин русской трагедии?..
Главный герой книги — нарком танковой промышленности Онисимов, «человек без флокена» как называли его еще в студенческие годы.
«Флокен» — термин технический. Означает он нераспознаваемый порок стального литья. Сколь цельным человеком надо было быть, чтобы склонные к иронии студенты признали своего однокурсника человеком без флокена!.. Без единого порока, даже тайного!
И вот человека «без флокена», человека-легенду отстраняют с поста наркома. Назначают послом в Тишляндию…
Такова писательская манера Бека — начинать событийный ряд с конца. Читатель заинтригован: за что гонят человека «без флокена»?
Каков он, лично безупречный, бескорыстный герой сталинской эпохи, который никого не убивал, напротив написал мужественную докладную Сталину о том, что в промышленности вредителей нет, протестуя тем самым против арестов?
Ретроспективное раскрытие характера, спокойное, без патетики и нажима, убийственно.
Онисимов — бессребреник. Живет в пустой, неуютной квартире, обставленной казенной мебелью. Возле него — холодноватая жена: не до страстей им, ушедшим по горло в работу. Брак заключен скорее «не по любви, а, так сказать, по идейному духовному родству».
Вся жизнь отдана созданию промышленности, славе России и вдруг — отстраняют. Онисимов падает в обморок. «Сшибка» — позднее определит врач.
Что такое «сшибка»? Человек думает одно, а поступать вынужден иначе. Вопреки своему убеждению. Он насилует свою волю, придумывая оправдания. «Я — солдат партии…». Казнит себя и снова действует вопреки самому себе.
Онисимов не помнит года без «сшибок». Берия был его врагом Онисимов всегда чувствует тайный страх.
Со страхом входит он и на заседание Политбюро. Ждет ареста. Сталин поиграл с ним, как кошка с мышкой и, насладясь эффектом, назначил наркомом.
Нарком Онисимов вынужден поддерживать лжеизобретателей авантюристов, если этого хотел Сталин: «Я — солдат партии».