Спустя месяц приехал ко мне режиссер. Глаза влажные. Руки трясутся. «Гриша, — говорит, — мне больше не дают снимать, выгоняют. Сделай что-нибудь».
Но что я мог сделать?
Вслед за ним ко мне стала ходить вся группа, осветители, костюмеры. Многодетные матери. «Что ж ты с нами делаешь?! — говорят. — Нам теперь ни копейки. А как жить?»
Доконали они меня, матери. Стал я думать, как найти выход из положения…И вдруг осенило. Позвонил Романову. «Значит, штрафника нельзя?» — говорю. «Ни в коем случае!» — басит. «Хорошо, — соглашаюсь. — А можно… просто разжалованного? Разжалованного офицера. В обычной части».
— Разжалованного, пожалуй, можно, — подумав, сказал он.
Фильм был спасен. Естественно, пришлось переписывать фонограмму. Крупным планом губы актера произносили: «Штрафбат». Я заменил на «стройбат». «Штрафной батальон» — «строительным батальоном».
Вырезали из фильма около 400 метров пленки: сцены, их которых было ясно, что дело происходит именно в штрафбате: скажем, восторг солдата, у которого оторвало пол-уха. У него кровь бьет, а он бежит по аэродрому, ликуя, крича в восторге: «Зацепило! Зацепило!» «Зацепило» — значит, солдат свободен! Он больше не арестант! Не штрафник! Ему поставят в документе штамп: «кровью смыл». И — отпустят в обыкновенную пехоту, в соседние окопы.
Такие сцены пришлось вырезать. Режиссер кричал, бился в истерике и — резал, резал, резал.
Артист Глузский плакал, глядя на «зарезанный» фильм: уничтожали в основном созданный им образV.
Фильм приняли. Он вышел в астрономическом количестве копий, и широкоэкранных, и обычных, и узкопленочных.
Это и были те тридцать сребреников, которые я получил за отступничество. За то, что я предал Скнарева, своего фронтового штурмана, штрафника, ради которого и был задуман весь фильм.
Только через восемь лет, в романе «Заложники», вышедшем в Париже, я смог хоть отчасти искупить свою вину перед Александром Ильичом Скнаревым и другими моими друзьями, погибшими над Баренцевым морем. Но кто мог думать, что это станет возможным?!
Юбилиада прошлась и по мне тяжелым танком, который утюжит окопы…
А скольких забили глухо, безвестно. Запретили тогда же «Скверный анекдот» по Достоевскому — талантливых режиссеров Алова и Наумова, приказали смыть ленту «Комиссар» режиссера Аскольдова (главного героя опять играл Ролан Быков), хотя ее пытались отстоять самые влиятельные писатели и режиссеры. Только одно перечисление запрещенных, зарезанных фильмов заняло бы десятки страниц.
А чтоб не было особого перерасхода денег, цензоры теперь сидели, по новому правилу, на съемочных площадках, чтоб, если что, «закрыть» картину на раннем этапе.
Поножовщина в кино достигла тогда грандиозных размеров.
Как татарские ханы пировали на связанных русских пленных, так и новоявленные ханы справляли юбилей «первого в мире социалистического государства» на связанном и распятом киноискусстве, брошенном им под ноги.
«Из всех искусств для нас самым важным является кино».
«А мы прозу вытопчем, вытопчем!..»
…Кино раздавили в романовском кулаке.
Однако легко ли углядеть за сотнями разбросанных по всей стране журналов и издательств, за десятком тысяч редакторов, среди которых немало людей честных, измученных своей дозорной службой? Вдруг отбились от рук сибирские «Ангара» и «Байкал». Пошаливал степной «Простор».
В поход на литературу были отряжены свои романовы. Председателем Всесоюзного Комитета по делам печати при Совете Министров СССР оказался тоже Романов. Другой Романов. Романовых окрестили «два сапога — пара». Или, в сокращении, «два сапога…» Отзвук танкового лязга на Вацлавской площади в Праге слышался во всех романовских циркулярах по печати.
А внешне все походило на нормальную творческую жизнь. Красносотенцы, заняв ключевые позиции, созывали совещание за совещанием. Да не «закрытые» в ЦК, где можно было не выбирать выражений… А большие, «демократические», полуторжественные, почти петровские ассамблеи. Приглашались известные имена — годы произвели их отбор: их просили, именитых, поразмышлять, к примеру, о судьбах нового романа, поднять «теоретический» уровень пустословия. Да напомнить, между тем, о патриотическо-юбилейном долге писателя… Послушным платили сразу и много: переизданием книг, заграничными командировками и пр. Удивительная и, казалось бы, прекрасная особенность России, в которой 480 тысяч библиотек, обернулась для бездарей и «укрощенных талантов» манной небесной. Пусть книга чудовищна, все равно, если ее рекомендуют библиотекам, то будет заказано не менее полумиллиона экземпляров любой графомании.
О подобных «творческих» совещаниях трещали газеты, радио, телевидение. Портреты улыбавшихся грибачевых-шолоховых оттесняли серьезные материалы. В «Литературке» любили располагать портреты по краю страницы, «траурным бордюром», по выражению К. Паустовского.
Внешне шла непрерывная творческая дискуссия.
А великий русский язык — верный хранитель морали — рождал слова и выражения, выдававшие подлинный смысл этих «теоретических» дымовых завес.
Литературную ниву забивал сорняк. Гуляло по редакциям чисто бухгалтерское выражение: «сбалансировать произведение». Что значит — сбалансировать произведение? Это значит прикинуть, подсчитать, сколько в рукописи положительных героев и сколько отрицательных. Не слишком ли много отрицательных? Не создают ли они мрачную атмосферу?.. Или, допустим, у положительного героя армянская фамилия Карапетян, а у отрицательного или просто неприятного — Иванов, так это уж опаснейшее нарушение баланса.
«Краеугольные камни» ЦК — о примате партийного руководства и пр., о чем говорилось в начале книги, уточняются, «отшлифовываются». Любая книга должна соответствовать всеми своими компонентами не вчерашним требованиям, а — сиюминутным.
«Бухгалтерская» практика в издательском деле потянула за собой, кроме новоидеологического термина «сбалансировать», и другие подобные: «довести до ажура», «согласовать», «утрясти», «подогнать под общую сумму» (в данном случае сумму требований), наконец, «обкатать», т. е. сгладить острые углы.
«Соцреализм» открыто принимал формы подтасованного бухгалтерского баланса, в котором все должно «соответствовать».
Восторжествовала терминология не только канцелярская, но и медицинская, о чем упоминал: «проходимость» (об издательском процессе, как о кишечнике), и даже собачья: «Надо иметь нюх», — говорили молодому редактору. «Где твой нюх?» — кричали на провинившегося.
И редакторы — старались.
В воспоминаниях об Юрии Олеше у Паустовского есть фраза о портье, старике в лиловых подтяжках, который произнес старомодное слово купцов и коммивояжеров — «гратис», означающее, что товар отпускается бесплатно.
«Гратис! — повторил старик. — Платить абсолютно некому. «Интурист» эвакуировали. Я здесь за сторожа».
А вот в 1972 году, спустя четыре года после смерти К. Паустовского, воспоминания об Юрии Олеше «исправляет» младший редактор Е. Изгородина.
«Бесплатно потому… что платить некому. Трест эвакуировали. А я здесь вместо сторожа».
Редактор, как видим, начисто разрушает образ портье, импульсивного старика-одессита, далекого от логических «потому-почему». Изменяет стилистику фразы. И к тому же зачем вспоминать об Интуристе, который ведает специальными гостиницами для иностранцев?
Я подумал на мгновенье, что было бы с Бабелем, если б его отдали в руки Е. Изгородиной?! Отдали бы, в том у меня нет сомнения, если бы его не успели перевести на все языки.
Коли вот так беззастенчиво, без чувства языка «правят» классиков, тончайших стилистов, нетрудно представить себе, как поступают с теми, кто еще не стал классиком.
Редакторский разбой стал нормой поведения.
В трудном случае (автор еще жив и, хуже того, упрям) русский язык воссоздал другую фразу, изобличающую подлую практику: «Гнать зайца дальше». Это значит перекидывать рукопись от одного «внутреннего рецензента» к другому. Двенадцать рецензий, восемнадцать рецензий… Нечто вроде лагерного БУРа (барака усиленного режима). Посиди, автор, поразмышляй… Один из моих ранних романов вышел в свет, пройдя «сквозь строй» двадцати трех «внутренних» рецензентов.
Во сколько обходится государству эта редакторская трусость? У меня в руках точные цифры. Я выбрал не мертвый, юбилейный, а, напротив, год неслыханного либерализма — 1961-й, год писательской полуволи. Так вот, только за этот «вольготный» год и только в одном издательстве «Советский писатель» было выброшено на ветер, то есть на перестраховочное рецензирование, 133,5 тысячи рублей.
Такова плата за страх перед новой рукописью. Если взять все издательства, художественные, политические, научные, то, несомненно, плата за страх будет выражаться в десятках миллионов рублей.
Не надо, видимо, пояснять, что при укоренившейся системе «балансирования», «травли зайца», «обкатки» от печатных станков отбрасываются наиболее глубокие и зрелые книги. Последним на моих глазах было отброшено произведение Владимира Максимова «Семь дней творенья». Не будь тамиздата, оно погибло бы, как погибли десятки и сотни талантливых произведений.
Ну, а если отвергнуть трудно? Автор очень знаменит или влиятелен, или нежелательная книга написана так, что нельзя прицепиться. Или книга «проходима», да автор попал в черный список? Где-то что-то сказал… Тогда кладется на стол козырь последний и безошибочный — нет бумаги!
Пятнадцать лет подряд, на моей памяти, в Москве твердили: нет бумаги. «Финляндия нам не продает, а потому нет бумаги», — «конфиденциально» сообщили в ЦК партии.
Жечь книги, фигурально выражаясь, таким способом оказалось легче всего. Не надо входить в разговор по сути. На нет и суда нет!..
Позднее этот прием широко использовал КГБ, привлекая к ответу инакомыслящих не за мысли, а за что угодно: «спекуляцию», жизнь без прописки, тунеядство и пр. Отделы ЦК, ведающие пропагандой и культурой, шли тут впереди КГБ, прокладывая лыжню.
В последние годы откидывали от печатного станка «из-за отсутствия бумаги» до восьмидесяти процентов книг профессиональных писателей.