– Две массы[1], – сказал негр. – И один небольшой дама. Там, на дворе. Я сказал: вы не спал.
Когда Ионсон встал из-за письменного стола, его опередила проворная, ширококостная женщина с маленьким узлом редких волос на макушке и холодно-терпким выражением пожилого лица, темный цвет которого чем-то отвечал характеру ее быстрого взгляда. За ней вслед вышла огромная фигура Ионсона.
Два негра с фонарями, подняв их, освещали группу.
– Да, конечно, я рад, – сказал Ионсон несколько не тем тоном, какой рассчитывал услышать Мистрей; затем пристально посмотрел на жену, в поджатых губах которой таилось неодобрение по адресу прибывших. Тем не менее она нашла нужным сказать:
– Да, да. Нас почти никто не посещает, кроме деловых людей. Это нам приятно, конечно.
Последнюю фразу Тави могла принять как на свой счет, так и на счет «деловых людей». Она ответила:
– Простите, пожалуйста, если приехали неудачно. А Мистрей все расскажет. Мы не одни. Вот Сван, вы видите? Мы не расстаемся. Вы не покинете нас, Нэд?
– Пока не закрылись глаза ваши, – раздельно и внятно произнес слепой. Он стоял, держась под руку Мистрея, и, опустив голову, казалось, слышал уже холод чужого угла, враждебного согревающему доверию.
– Марта, – сказал Ионсон жене, – надо распорядиться. Войдите, гости.
Все прошли тогда в огромный зал, развернутый электричеством. Здесь была симметрически расставлена жесткая тяжелая мебель; несколько дешевых картин в дорогих рамах тускло разнообразили массивность жилья, выстроенного из крупных камней в виде казармы. Эта казарменность прочно отражалась внутри короткими окнами и серой обивкой стен; двери закрывались плотно и с гулом, унылый оттенок которого невозможно поймать ухом чернил.
Тави привела Свана в угол, где он сел, слушая разговор. Она пыталась благодарить Ионсона за то, что полтора года назад доставил он им светлое удовольствие приглашением посетить свой дом. Но Ионсон ответил искренно непонимающим взглядом, и Тави умолкла. Затем говорил Мистрей. Он рассказал о мошенничестве, жертвой которого сделались они благодаря тонким уловкам, рассчитанным на их доверчивость; о своей мечте поселиться навсегда среди тихих деревьев, подальше от городских дел, и как купленная усадьба оказалась чужой.
На середине его рассказа пришла Марта, сев рядом с мужем в позе, какие принимаются на дешевых фотографиях, если снялась пара. На Марте было черное шелковое платье, в руках держала она колоссальный веер, не подвергая его однако опасности треснуть движениями мощных дланей.
Выслушав, Ионсон громко захохотал.
– Недурно обтяпано, – сказал он и толкнул локтем жену. – А, Марта?! Слышала ты такое?
– Чудеса, – ответила та, бесцеремонно рассматривая гостей. – Все продали?
– Увы, – сказал Мистрей, – и наше маленькое наследство и мебель. Иначе не составлялось необходимой суммы.
– Так какого же черта, – возразил Ионсон, поглаживая колено, – какого же, я говорю, черта не посмотрели вы свою кошку в мешке?!
– Кошку? – удивилась Тави.
– Ну да; я говорю об усадьбе. Вам надо было приехать на место и рассмотреть, что вам предлагают купить. Ведь вы сваляли дурака. Кто виноват?
– Дурака, – машинально повторил Мистрей, – да, дурака. Но…
Он умолк. Тави открыла рот, но почувствовала, что, сказав, понята не будет. За них ответил Нэд Сван:
– Мои друзья, – тихо повел он из угла, – не будут в претензии, если я доскажу за них. Они хотели бы радоваться неожиданности, той, может быть, незначительной, но всегда приятной неожиданности, когда, ступая на свою землю, еще не знаешь ее. Они дорожат свежестью впечатления, особенно в таком серьезном деле, где первое впечатление навсегда окрашивает собой будущее. Вот почему они поверили спокойному болтуну.
Тави сконфуженно рассмеялась. Мистрей застегнул кнопку блузы, раскрывшуюся на ее плече, затем сказал:
– Пожалуй, так и было оно.
– Х-ха… – крякнул Ионсон, играя узлами челюстей, и посмотрел на жену.
Та, подняв веер, склонилась над его ухом, шепча:
– Ты видишь, что это идиоты. Но они не все продали…
Едва он успел движением головы спросить, в чем дело, как Марта обратилась к молодой женщине:
– Это настоящий жемчуг?
– Мой? – Тави коснулась жемчужной нитки, нежившей ее шею гладким прикосновением крупных, как бобы, зерен. – О! Он настоящий. Хвостик наследства, которого теперь нет.
– Хвостик не плох, – сказал Ионсон, вставая и приглядываясь с высоты своих семи футов. Он прищурился. – Да. Но ведь вокруг вашей шеи висит по крайней мере пять недурных имений.
Тави вздохнула весело и задорно.
– Надо вам объяснить, я вижу, – сказала она, лукаво подмигнув мужу. – Эта ниточка нас сосватала. Когда Мистрей пришел сказать… самые хорошие вещи… и… тогда он увидел эти жемчужины на моем столе. Они еще от прабабушки. Вот он воодушевился и представил мне в лицах, как на дне морском раковина дремлет, сияя. Как она живет глубокой жемчужной мыслью. И… и… как она любит, закрывает свою жемчужину, а мы сидели рядом… и… и…
– …и поцеловались, конечно, – добродушно пробасил Сван.
– Нэд! Думайте про себя! – крикнула Тави. – Что за суфлер там, в углу?!
Воцарилось натянутое молчание.
– Ничего, что я так сказала? – повернулась тави к мужу.
Он взглядом успокоил ее.
– Все ничего, все пройдет, – сказал он и, обратясь к Ионсону, добавил:
– Разумеется, не продаются такие вещи, как не продаются обручальные кольца.
– Здорово! – сказал Ионсон.
– Что же вы теперь будете делать? – спросила Марта.
– Прежде всего – подумать. – Мистрей невольно вздохнул. – Только несколько дней, дорогой Ионсон. Пусть она порадуется дикой красоте ваших мест.
– При-ро-да! – протянул Ионсон. – Моя болезнь та, что завод плохо работает. Есть, правда…
– Ужин есть, – сказал негр в пиджаке, раскрывая дверь.
– Вы давно ослепли? – спросила Марта у Свана.
– Давно.
Масса (испорч. англ. master) – хозяин, господин.