"Ребятушки" декламируют, а у меня спину холодит:
Писатель, если только он
Волна, а океан -- Россия,
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия.
Писатель, если только он
Есть нерв великого народа,
Не может быть не поражен,
Когда поражена свобода.
Месяца через три добрались уж до Алексея Константиновича Толстого, читали по голосам "Потока-богатыря". Как-то я принес магнитофон, Иван Семенович Козловский лично обратился к моим слушателям :
... На прощанье шаль с каймою
Ты на мне узлом стяни...
Речь моих девчушек и парней улучшалась стремительно. Я не сразу постиг, в чем дело. Почему заговорили вдруг, как на родном. Диалектика? Количество перешло в качество?
В конце концов можно ли было не постичь, -- это стихотворный размер, и только он, намертво держит на своем месте ударение... Нельзя произнести, если у тебя есть уши: "Я вас лЮбил... "
Увы, об этом не смог прочесть нигде. Ни в каких методиках преподавания. Это было мое собственное эмпирическое открытие, хотя, не исключено, я изобрел велосипед.
Так или иначе, навязанный мне семинар превратился в мою и, как вскоре понял, не только мою маленькую радость.
Я был горд своим открытием, с удовольствием рассказывал о нем всем преподавателям острова. Даже Бугаево-Ширинская признала мое авторство, что было равноценно разве что званию Героя Соцтруда до его девальвации. Она потребовала, чтобы немедленно взялся за статью в славянский вестник. Каюсь, не написал я такой статьи, были, правда, смягчающие обстоятельства, о которых сообщу тут же, не откладывая дела в дальний ящик.
Влетает как-то в профессорскую Том Бурда. Наш глава, как известно, не просто человек воспитанный. Не просто сдержанный, как сдержанны, по обыкновению, все морские офицеры, каждое слово которых команда ловит на лету. Он к тому же Сахар Медович, для меня, во всяком случае. Издали улыбнется, по спине похлопает. Улыбка у Тома кинематографическая, зубы американских дантистов выше всяких похвал. То-то попала некогда в полон интуристовская Ирина...
И вдруг Том Бурда, который прежде никогда и никуда не влетал, так как никогда и никуда не опаздывал, влетел в профессорскую, будто за ним гнались с ножом. И как заорет диким голосом! Я ушам своим не поверил. Не понял даже, о чем крик.
А мой Сахар Медович орет и орет, жилы на загорелой командирской шее наперечет.
-- Почему вы лезете в девятнадцатый век?!
Я глядел на него оторопело. И даже в некотором испуге. Бабушка из детской сказки вдруг обернулась серым волком. Что за напасть?
Конечно, русская литература была поделена на славянских островах, как территория России детьми лейтенанта Шмидта, героями Ильфа и Петрова. У каждого профессора свой участок, с точными границами, освященными историей литературы и расписанием. Бурда читал XIX век, мое дело XX век. У меня и в мыслях не было прослыть нарушителем...
Принялся объяснять, что я вовсе "не залез", что привлек поэтов-классиков для своего языкового семинара "эдванст конверсейшен... "
Том Бурда выразил понимание. Но сузившиеся глаза его не стали голубыми центовиками, как прежде. Остались сабельно-узкими и холодными. Он тут же ушел, хлопнув в сердцах дверью так, что с полки упала книга. Странно...
Только к вечеру узнал, что стряслось. Оказалось, что вся моя студенческая группа, занимавшаяся языком, явилась к декану, ведавшему гуманитарными факультетами. Все двадцать восемь пылающих гневом душ. И заявила с категоричностью американских студентов, которые платят хорошие деньги за каждый прослушанный курс:
-- Money back! Деньги назад! Нас обманули! От нас скрыли, что Пушкин великий поэт...
Выяснилось: обстоятельный, дотошный и крайне требовательный к себе Том Бурда в своем литературном курсе девятнадцатого века обходил поэтов, как обходят заминированную тропу. Нет, он читал лекции об Александре Сергеевиче Пушкине, но -- о его прозе. "Повести Белкина", "Капитанская дочка". Излагал Лермонтова, но -- "Герой нашего времени". Выпускник армейского Монтерея и морской академии, он не понимал поэзии и боялся ее. И я, сам того не ведая, обнажил на всеобщее обозрение его сокровенную военно-морскую тайну, и вот разразился неслыханный ранее на славянских островах скандал.
-- Money back! -- не унимались студенты. -- Нас обманули!
Через неделю мне как бы случайно встретилась на улице тоненькая, как стрекоза, Ирина Бурда и объяснила, насколько я прав в своем устремлении удалиться в Канаду, к жене. И я напрасно медлю, беря в пример американцев, делающих деньги хоть у черта на куличках.
Естественно, я не стал ждать, когда Том Бурда, переставший мне улыбаться, вытолкает меня в шею. Мирно удалился в свою тихую Канаду, правда, не сразу: некому было читать XX век на летних курсах. Провожала меня толпища, а встречал верный Володичка, которому я тут же поставил по греческому обычаю бутылку в семь звездочек. Не скрою, жалко мне было моих питомцев, брошенных Тому. Года три-четыре подряд они приезжали ко мне в Торонто, звонили из разных городов Америки, радовали успехами, приглашали на свадьбы, а однажды прозвучал по международному телефону, из Москвы, девичий голос (сразу по тоненькому голоску узнал эту девчушку, ставшую московским корреспондентом американского журнала). Поинтересовался тоненький голос, забывший или пренебрегший советской песенной строкой: "Родина слышит, Родина знает... ", можно ли доверять такому-то писателю, ходят слухи,что он сту... -- Тут она перешла на английский: -- informer? Он навязывается на дружбу...
Но все это было позднее, а тогда, в день долгожданной правды, как назвала его профессор Бугаево-Ширинская, она примчалась ко мне без звонка ("С утра звоню -- не дозвонюсь!"), вскричав с порога:
-- Имейте в виду, никуда вы не уедете! Пусть удаляется на свой крейсер сей знаток поэзии! Сей морской Скалозуб!.. -- Она плюхнулась в кресло, держась за сердце.
Я стоял на своем. Изложил свои резоны. Попросил не преувеличивать мое значение в мире американской славистики. Мария Ивановна сморщилась досадливо, но не отступилась. Лишь сменила тактику.
-- Хорошо! Скажем, дело не в вас! Том Бурда сорвался, станцевал не в такт, это рано или поздно должно было случиться... Да-да, это случай, но вы не станете спорить, что Том Бурда правомерен в университете на островах имени Джорджа Вашингтона, как конь Калигулы в римском сенате?! Так вот, коню место не в сенате, а в конюшне. В лучшем случае, на крейсере.
Скажу сразу, избавиться от профессора Тома Бурда университету не удалось, какие силы земные и небесные ни пробудила великая княгиня. Профессор на достославных островах, получивший свой "теньюр" -- постоянство, оказался столь же неоспорим, как конь Калигулы в римском сенате. Да, все видят, вот копыта, вот хвост, слышат ржание, да, никто не спорит, плохо объезженная лошадь с оскаленной мордой, готовая рвануть зубами каждого, кто попробует отнять у нее мешок с овсом, лошадь во всей красе, но... коль уже введена! По всем академическим правилам!..
Я завершил последний семестр и летние курсы, принял экзамены, заполнив тонну экзаменационных бумаг, и стал укладывать чемодан. Профессор Бугаево-Ширинская устроила в мою честь прощальное "парти". Сняла китайский ресторан, мы ели тающую во рту курятину со вкусом дорогой рыбы. Я только поинтересовался: не жаркое ли это из удава?
Когда близко к полуночи все перецеловались и стали разъезжаться на своих вошедших в моду японских машинах, Мария Ивановна обратила внимание на то, что Рози, прикатив на "парти", не заперла двери своей новенькой белой "тойоты", даже стекла не подняла. Княгиня попеняла Рози на рассеянность, та прервала ее в сердцах:
-- Потому я и мои дети живем здесь, а не в Израиле, чтоб не запирать двери автомашины!..
Я проводил белую "тойоту" несколько остолбенелым взглядом, не сразу расслышал добродушный басок княгини Марьи:
-- Ну, дорогой коллега, теперь ко мне!
Дом ее был полон реликвий, русских императорских, японских, африканских, где только она за свою жизнь не побывала! И фотографии, фотографии, под стеклом, в дорогих рамах: княгиня Бугаево-Ширинская рядом с Набоковым, Буниным, поэтом Борисом Поплавским, который кажется возле нее оборвышем. На приемах у государственных деятелей и командующих. Премьер-министр Франции Даладье, целующий руку княгини, премьер-министр Эррио танцует с ней. Остальных не помню. А ведь почти все премьеры! Премьеры безвременья, видно, забываются вдохновенно... Фотографии в дубовых рамах и без рам, некоторые пожелтели.
Мария Ивановна скинула белый пыльник, бросила на кресло. Кресло у нее на львиных лапах, орехового дерева. Стеклянный столик на тонких газельих ножках. Мебель светло-коричневых тонов, французская, старомодно изящная. А ножки музейных столов, кресел, бюро -- просто музыкальная тема. Точнее, две музыкальных темы -- будуара и профессорского кабинета.
Мария Ивановна поставила на стеклянный столик фрукты, свой любимый рислинг со старонемецкой этикеткой, которую никогда не видел, французское шампанское. Я, как плебей, захватил свой греческий коньяк семь звездочек. Как его не взять, коль иду дорогой Володички!
Никогда человек так не откровенен, как в купе вагона с попутчиком, которого больше никогда не встретит. Я улетал поутру, такси было заказано. Никогда княгиня Марья, разрумянившаяся от рислинга и воспоминаний, не была со мной столь неоглядно искренна, откровенна. Она рассказывала, смеялась, иронизировала над собой, к утру даже всплакнула. И постепенно открывалась мне во многих своих взаимоисключающих поступках и суждениях.
Хотя имена предков можно прочесть еще в Ипатьевской летописи, она вряд ли из Рюриковичей, -- кажется, с этого начала Мария Ивановна. Просто на их славянских островах имени Джорджа Вашингтона скопились три княгини, две княжны и ворох княжат. Вот ее и нарекли "великой княгиней", поскольку володела и княжила кафедрой лингвистики, кормившей треть гуманитариев из заокеанской эмиграции... Впрочем, крестили также "вандомской колонной на пуантах", за глаза, конечно.
Когда княжне Машеньке исполнилось пять лет, ее отдали в балетную школу. Она танцевала однажды перед царской семьей. Ей аплодировал сам Николай II, а министр двора Фридерикс прислал букет роз.
К десяти годам, слушая отца, генерала от инфантерии, как-то вдруг осознала не по-детски серьезно и была счастлива от того, что родилась в самой могущественной на свете Империи. Покорившей и Литву, и Кавказ, и Хиву, и Бухару. Англия перед ней дрожит...
И вдруг мать схватила ее, заставила надеть на себя сразу три платьица и бежала с ней в Хельсинки. По глубокому снегу. Бежали ночью, как воры. Втайне от прислуги. Любимая Империя рухнула. Единственное, что осталось в жизни, -танцы. Танцы стали последней империей княжны. Однако где-то на рубеже шестнадцати она стала расти, и расти для балерины катастрофически. Как-то услышала за своей спиной: "Дядя, достань воробушка". Не поняла, почему "дядя" и почему "воробушка". Тем ужаснее было прозрение: ей объявили, что учиться в балетной школе она больше не будет. Это был ужас... Что оставалось? Замуж? Женихов хватало, и самых родовитых, и нуворишей, жаждавших породниться со старинным дворянским родом. Княжна отвергала, к негодованию матери, и самые выгодные партии. Все эти "бывшие" чудились ей вчерашним дымом. У княжны зрела мечта. Вначале не вполне осознанная. Когда поняла, чего хочет, не решилась поделиться даже с матерью. Обрести под ногами твердую почву. Империю или что-то близкое к ней. Столь же могущественную, как та, брошенная в детстве. Ей были оскорбительны эмигрантские бумажки, всяческие временные визы и дозволения, которые им выхлопатывали. Ее чуть не вырвало в Парижской префектуре, когда им отказали во французском гражданстве. Заявили, впрочем, что дадут, но через двадцать лет... Никого из братьев и сестер это особенно не тревожило, а ее мучило. И когда появился капитан британской армии, она сказала: "Да!" Это было шоком для родителей. Скандалом в обществе. Капитан королевских ВВС был старше ее на двадцать семь лет и ниже на две головы. Правда, у него были нафабренные усы до ушей и чувство юмора. И застарелая усталость офицера колониальных войск, которому не терпелось быстрее завести семью и плюнуть на все остальное.