Прошло не больше часа после экзекуции в дошнике, как в Загоне снова появился Хнор с парой надзирателей. Гайр, как староста барака, дунул в латунный свисток, болтающийся у него на шее, и рабы стали поспешно строиться, не дожидаясь приказа рябого надсмотрщика. Подобная исполнительность и послушание, видимо, льстила Хнору, и он, сунув большие пальцы за широкий ремень с железными бляшками, лишь наблюдал за свежаками и даже не хлестнул никого тяжелым бичом из сушенного хвоста ската-хвостокола. Похоже, смышленый Гайр намеренно угождая свирепому надсмотрщику, знал, что делал…
За дверью ждала вооруженная охрана. Невольники шли за конвоирами вдоль душной каменной кишки, такой узкой, что рядом могли идти лишь двое, прижавшись плечами. В таких тесных коридорах в случае бунта даже пара-тройка стражей с копьями и длинными мечами легко перебила и сотню полуголых рабов. Через определенные промежутки кишка расширялась до небольшой площадки с чадящим масляным фонарем, от которой уходили во полутьму другие коридоры.
— Здесь кладовые, всякие служебные помещения, а там — спуск в карцеры… — сообщил Микко, заметив, как Бренн вглядывается в едва освещенные проходы.
— Карцеры?
— Ну да, — кивнул Микко, — их сделали прямо под уборными. Так что тебе, считай, повезло…
В ответ на удивленный взгляд Бренна, он принялся объяснять: — Помнишь, я говорил про свежака, которого Шило до смерти забил? А до этого он велел посадить его в карцер. Парень тогда еле выполз оттуда… Он и рассказал, что три дня сидел на карачках в низком каменном мешке… Встать не получится, а лечь сам не захочешь — потому как там по пояс душистой смеси говна с мочой, которая стекает туда прям из сральника. Хлеб ему швыряли прямо в дерьмо — хочешь жри, хочешь голодай. Воды не давали вообще — он ее с мокрых стен слизывал…
Микко помолчал и добавил: — Уже потом Шило по-доброму так, лыбясь во все рыло, сообщил, что некоторых свежаков и живцов из прежних наборов, прямо в карцерах и казнили — топили в дерьме, перекрывая слив… Намекнул, вроде как, падла, что и нас такое ждет, коли не угодим…
— Храфн ему в жопу! — не выдержал Бренн, на миг представив, что вместо воды в дошнике колышется жидкое дерьмо, и его суют в него вниз головой, снова и снова… Прав был старик-надзиратель — как бы не было плохо, всегда может стать еще хуже. Они поднялись на ярус выше. — А там что?
— Там Загоны для живцов, которые прошли Игру и стали настоящими кортавида. У них там куда лучше, чем у нас — и дышать легче, и жрачка сытнее, в потолке световые окна прорублены, а для утех не кастратов пользуют, а свежих баб…
Еще один подъем, и воздух стал свежее и прохладнее, — сквозняк, обдувающий влажную кожу, нес с собой солоноватый запах моря.
***
Солнце только всходило, но после подвального сумрака жемчужно-розовое утреннее небо слепило глаза. Бренн с удивлением смотрел на простирающийся перед ним Скотный двор — именно так называлась огромная огороженная территория на берегу, где все было обустроено для подготовки живцов и кортавида. Глаза разбегались от обилия больших и малых площадок, оборудованных тренировочными устройствами, включая брусья и перекладины, столбы-палусы, закрепленные на разной высоте бревна, вертикальные и наклонные лестницы, канаты и рукоходы, кольца и решетчатые трубы, и другие непонятные конструкции.
На вышках дежурили стражники, причем у многих, вместо арбалетов, были ружья, как у королевских гвардейцев. По периметру Скотного двора лениво вышагивали патрули, осматривая берег, заполненный сотнями живцов и мельтешащих повсюду хозяйственных рабов и вольнонаемных слуг.
Невольникам из двух загонов в ожидании построения разрешалось сидеть, и девяносто девять юношей тут же рухнули на песок, понимая, что весь день они проведут на ногах… Береговая часть Двора была разделена на несколько секций, где проходила подготовка порхов на разных стадиях дрессировки. В одной из них Бренн увидел около сотни бритых наголо девушек в набедренных и грудных повязках, среди которых, очевидно, находились и те, которых Крабу продал Зигор Болли. Они с ужасом косились на кол, где дергалась голая порха, чьи вопли разносились по всему берегу. Даже отсюда Бренн рассмотрел обрубленные кисти рук и кровавые ямы на месте глаз и рта.
— Что, обоссался, свежак? — толкнул его локтем Коста, заглядывая в глаза и по-видимому, надеясь увидеть в них страх и замешательство.
— С чего бы? — поморщился Бренн, — у нас в Бхаддуаре каждый месяц такие казни проводят. Иль ты из глухой деревни, потому тебе и в диковинку? — поддел он Косту.
— За что с ней так? — повернулся он к Микко, не слушая, что там продолжает бубнить Коста, и стараясь не выдать свой душный липкий страх. Ведь казни на площади Искупления проводились после суда… а здесь…
— Кол в жопу можно получить запросто — например, за побег, нападение на хозяев, — синеглазый выразительно посмотрел на Бренна, намекая на его стычку с Зигором, — и даже за попытку самоубийства…
— Она хотела убить себя?
— Да не… Сдернуть отсюда она хотела, на охранника набросилась…
Бренн оторопел. — Набросилась? Она что — головой скорбная? Как худосочная девка может надеяться, что завалит вооруженного амбала…
— Зря не веришь, свежак, — снова встрял Коста, — девка эта — гнилая, настоящая урхуд!
— Урхуд? — Бренн в недоумении уставился на довольного его замешательством Косту.
— О чем тебе и талдычат! Только она еще и овца тупорылая, — видать думала, что сможет удрать отсюда с помощью своей гнилой яджу, — ухмыльнулся тот, наблюдая, как бьется на колу казненная порха. — Подгадала, да и харкнула в рожу караульного. А у того вмиг зенки лопнули… Так и потекли сырыми яйцами… А что толку то?
— У Тухлого все продумано на такой случай, — нехотя кивнул Микко, видя, как огорошен Бренн, — в нее даже болтами пулять не стали. Жрецы, что на Краба работают, сразу эдиров на нее натравили с ловчими сетями. А у них амулеты, которые вроде как яджу ослабляют… Да, если б и не было тех амулетов, — что она одна могла сделать против толпы мужиков с копьями да тулварами…
— Эдиры девку загнали, значит, поимели ее всем скопом во все дыры, потом язык вырезали, глаза выжгли, а кисти рук отрубили, — смакуя подробности, продолжил Коста, — ух, и визжала она на весь Двор, как свинья недорезанная, — чуть уши не треснули. Теперь тварь эта еще дня два будет корячиться — кол-то нарочно тупой взяли, чтоб помедленнее ее нутро гнилое протыкал…
Коста не скрывал ехидства, с похотливым интересом разглядывая несчастную. А Бренн едва смог проглотить слюну — во рту пересохло, сердце пропустило удар. Значит, сбежать, используя яджу, чтобы избавиться от охранников, точно не выйдет… На самом деле, он понял это еще вчера, увидев жрецов возле Тухлого Краба, но осознал полностью лишь теперь, когда прямо ему под нос сунули доказательство страшных последствий тупого использования яджу — ослепленную и безъязыкую порху.
Раздался резкий свист — дунув в латунный свисток, Гайр дал сигнал к построению своей группы, и порхи начали торопливо выстраиваться в шеренги. Бренн тупил, не зная, куда деваться, но Гайр тут же дернул его за локоть, веля встать за Микко. Но облегчение от того, что рядом оказался синеглазый ныряльщик, тут же растаяло, когда Бренн увидел стоящего первым в шеренге Косту. Значит, бледнокожий будет постоянно его доставать и издеваться…
Пока ждали воспитателей, Бренн успел узнать от соседей, что по правую сторону от секций новобранцев тянутся площадки для тренировок настоящих бойцов. Ближние предназначены для «свежеиспеченных» кортавида, то есть, для везунчиков, которые уцелели и всерьез не покалечились на Игре. Площадки подальше — для опытных игроков с морскими тварями, а самые дальние — для ветеранов. Выше, над береговым склоном, стоят хозяйственные постройки и караульные. Слева от них — казармы для кортавида-невольников, справа — небольшие каменные дома свободных бойцов, среди которых немало вольноотпущенных, сумевших выкупить себе свободу. Возле этих домиков Бренн разглядел хлопотавших по хозяйству порхов — бывшим рабам теперь прислуживали другие рабы.
Вдоль берега были сооружены огромные бассейны с многоуровневыми вышками, опускающимися решетками и другими конструкциями. Повсюду мелькали слуги и порхи. Одни убирали и разравнивали площадки, чистили бассейны, другие везли тачки с песком и галькой, тащили носилки с тренировочным оружием, на третьих была возложена обязанность проверять и регулировать устройства и механизмы.
Бренн отвлекся, разглядывая суету на Скотном дворе, но тут в уши опять вонзился страшный вопль урхуд с женской площадки… Перед глазами внезапно поплыл кровавый морок, и он увидел, как в этом мороке сучит ногами насаженный на кол толстяк Сирос. И как лицо невиновного пекаря дрожит, течет и смазывается, неумолимо превращаясь в лицо настоящего убийцы — в его лицо…
Резкий свист. Порхи в шеренгах вытянулись и застыли — к первому Загону направлялся Хис Яппар, ко второму — воспитатель Арбай — низкорослый узкоглазый старик с длинными жилистыми руками, перевитыми бугристыми венами. За каждым шли пятеро надсмотрщиков. — Разминка! — объявил Шило, и дрессировка началась.
***
Два часа выматывающей разминки дались Бренну тяжело. Для начала их погнали по рыхлому песку, постепенно заставляя наращивать скорость. Мышцы голеней, непривычные к долгому бегу по сыпучей поверхности, заныли спустя минут десять, если не раньше. Затем дистанцию между парнями увеличили, и бег стал чередоваться с кувырками. Свежакам, которых привели в Загон последними, было велено повторять все действия за бегущими впереди них… Они сбивались, спотыкались чаще, чем другие, и спина Бренна, как и других новиков, быстро покрылась следами от ударов плети. По хлопку Яппара все остановились, тяжело дыша.
— Пятьдесят отжиманий! — приказал он. Порхи упали на песок, отжимаясь в темпе, который задавал Шило, хлопая ладонью по маленькому барабану, висящему на поясе. Пятьдесят — это много, и Бренн несколько раз коснулся животом песка, получая удары от надсмотрщика, который таким способом наказывал неумех и слабаков за промашки.
Закончив отжиматься, Бренн сел на песок, тяжело дыша, тупо глядя перед собой и ничего не видя. Он справляется. Пока справляется. Лишь за счет того, что несколько лет работает с молотом и мехами. Вернее — работал. В той — прежней жизни, которая существовала еще вчера. Нет-нет, она существует и сегодня, причем совсем рядом — за каменными стенами Казаросса. Просто его, Бренна, в этой жизни уже нет. Его вытряхнули из нее, как гнилую картошку из мешка. И так случилось, что путь сюда — на Скотный двор — оказался стремительным, как укус гадюки, а обратная дорога теряется во мгле, превращаясь в туманный след, уводящий в никуда…
Он вздрогнул от хрипа задыхающегося свежака из группы старика Арбая. Руки парня подогнулись на третьем десятке счета — не помогла даже плеть. Таких, как он, — не справившихся с заданием, — было больше трети. Сапог воспитателя в качестве наказания давил на затылок парня, вжимая его лицом в песок, пока тот не стал хрипеть. — Жри песок, сука, жри песок! — измывался над свежаком старик Арбай, велев надсмотрщикам также наказать и остальных неудачников.
Пять минут всем дали на откашливание и возможность напиться из ведер, принесенных слугами. — Не хлебай так много, — остановил Микко жадно глотающего Бренна, — иначе потом совсем хреново будет… Я уж на себе испытал… Не боись — воду еще несколько раз принесут…
Бренн заставил себя оторваться от вожделенной прохладной влаги, и покосился на синеглазого. С добротой в этом мире не густо, но непохоже, что за заботой Микко скрывается корысть, — что можно взять с таких же, как и он сам… Хотя, нет — все не так. Бывает и зависти нет, потому что завидовать нечему, но ведь тот же Коста возненавидел Бренна сразу, ни за что, без всякой причины, просто потому, что он посмел вякать и сопротивляться его власти… Получается, что ненависть всегда найдет причину, если она живет в сердце…
Когда порхи отдышались, их заставили прыгать — бесконечно долго прыгать на рыхлом песке с колен, с корточек, вскакивать прыжком из положения лежа на животе и на спине. Становилось все жарче, а проклятое солнце даже не добралось до зенита. Дрессировка продолжалась, и теперь, как цирковые зверюшки, они с разбега прыгали через широкий обруч, приземляясь на руки с кувырком на смесь гальки и колючего базальта. Напряженно следя за тем, как ловко прыгают более опытные свежаки, Бренн старался запоминать все их движения. Вот гибкий, жилистый Гайр рыбкой пролетел через обруч, спружинил на руках, погасив силу удара, и замедлился, кувырнувшись через плечо… Сначала Бренн не понял, почему тот делает именно так, но присмотревшись, увидел, что Гайр, прокатившись по дуге от лопатки до ягодицы, не коснулся колючего крошева ни позвоночником, ни крестцом, оберегая их от повреждений.
Разбежавшись и сильно оттолкнувшись, Бренн пролетел через обруч, не задев его, но приземление на руки вышло жестким — он не смог ни угадать силу удара, приходящегося на ладони, ни смягчить его. Потому кувырок вообще не получился, и он проехался по шершавым камням, ободрав локти и спину. К его облегчению — не он один, многие из «старожил» также обзавелись ссадинами, а свежак Бакир выбил плечо. От боли он стонал и морщился, глядя на торчащую вбок руку, но вместо сочувствия получил десять ударов плетью за неуклюжесть. Только после воспитательной порки Яппар позволил надсмотрщику вправить бедолаге руку и прибинтовать предплечье. Но даже увечье не спасло Бакира от дрессировки — Шило приказал ему выполнять задания наравне со всеми, кроме тех, где нужна левая рука.
***
Разбитые локти и колени страшно ныли, но эта боль отвлекала Бренна от другой — постоянной грызущей боли, которая поселилась под ложечкой, где у человека находится его суть. Бренн знал это точно — именно там всегда сверлило и грызло, когда на него обрушивалось отчаянье, страх или тоска…
Растяжка «штагом» оказалась той еще пыткой. По приказу воспитателя Гайр показал свежакам, чего конкретно они должны добиться. Сначала он быстро сел так, что вытянутые напряженные ноги образовали прямую линию, подобную жесткому стальному тросу — штагу. Затем староста подошел к двум каменным опорам на уровне колена и, опершись ладонями о песок, сел в «штаг», опираясь на опоры лишь пятками, и провиснув задницей почти до земли. Так, и даже еще лучше, умела делать лишь гибкая, как каучук, Лея — нежная девушка-змея из театра дядюшки Гримара… А теперь змеей должен стать Бренн, — изворачиваться, ползать, немыслимым образом скручиваться, и выживать…
Растяжка длится всего ничего, а мышцы на внутренней поверхности бедер горят огнем, и кажется, что вот-вот разорвутся связки. Ни Бренну, ни десяткам других живцов не удается даже приблизиться к впечатляющему результату Гайра. Судя по бою городских часов, их дрессировали около пяти часов, а Бренн уже дико устал. Да еще и Гайр «обрадовал», сообщив новеньким, что дрессировка с несколькими перерывами длится с рассвета до захода солнца. На износ… Как это выдержать…
Он едва успевает отдышаться, а перед рабами уже поставлена новая задача. Длинный брус, закрепленный на уровне коленей, надо перепрыгивать зигзагом — с одной стороны на другую. Чтобы свежаки прыгали резвее и выше, тех, кто останавливается хоть на секунду, ободряют хлыстом надсмотрщики. У Бренна получается не хуже, чем у других, только вот сил приходится тратить больше — ему явно не хватает роста и длины ног. Мышцы дрожат, рот пересох, пить хочется неимоверно. И хотя воду им приносят каждый час, он помнит совет Микко и мелкими глотками выпивает лишь небольшой черпак, подольше удерживая влагу во рту.
— Что-то вяло у тебя скот скачет, — с издевкой протянул подошедший к надсмотрщику Яппар, и велел закрепить брус выше. Спустя четверть часа с ободранными коленями оказался почти весь загон. Растирая вспухшие гематомы, порхи уселись на песок в надежде на краткий отдых, но их тут же подняли на ноги болезненные удары бича… И Бренну опять пришлось до изнеможения прыгать, только теперь с разбега в высоту, перебрасывая через брус свое тяжелое, ужасно тяжелое, будто закаменевшее, тело. Хис Яппар был весьма изобретателен, постоянно усложняя задания, а за ошибки порхам приходилось платить все тяжелее. Бренн не мог отвязаться от ощущения, что близко посаженные глаза Шила нацелены именно на него, будто тот ждал любой его промашки…
— Такого еще не было, — скривившись, пробормотал Микко, когда их пригнали на следующую дрессировочную площадку. Требовалось быстро пробежать на метровой высоте по узким доскам порядка тридцати метров… Но подвох был в том, что пересекающиеся как попало брусья тянулись над тлеющими углями, которые на железных тачках привозили слуги и разравнивали плотным слоем. Лишь пятнадцать парней сумели сохранить равновесие, добежав до конца и не свергнувшись вниз — на мерцающие багровыми искрами, угли. Бренн оказался среди большинства неудачников, — кричал от боли, вскакивал, как ошпаренный, кувырком уходя с дымящихся угольных дорожек на горячий песок, который казался холодным после обжигающего жара углей…
Наблюдая, как стремительный Гайр и еще несколько ловких парней при потере равновесия перепрыгивали на соседние брусья, гася скорость пробежкой, Бренн попытался повторить их технику… Он очень старался поймать нужный момент для прыжка, но срывался, зарабатывая новые ожоги. Лишь в конце «угольной» дрессировки, как только он качнулся в сторону, потеряв равновесие, ему удалось перескочить на соседний брус, пробежать по нему, и снова, шатаясь, прыгнуть на другой, и пронестись над черно-багровыми углями до белого моря песка…
Недалеко от их секции дрессировали живцов-женщин. Среди темно-желтых тел мелькали светлокожие, смуглые, синекожие и коричневые. Все девушки были высокие, большегрудые, широкобедрые, с сильными длинными ногами, только вот их головы, украшенные свежими порезами от бритвы, выглядели жалко… И Бренн вдруг догадался, зачем вообще всем невольницам в Лааре — и совсем юным, и старухам, — обрезали под корень волосы, выскабливая кожу, — их хотели как можно сильнее унизить, уродуя внешность, обезличить, низвести до положения мелкого скота, овец, с которых срезают шерсть… Только домашние порхи, чья работа заключалась в услаждении господ, или невольницы-хусры, имели возможность сохранить свои длинные волосы… Надсмотрщики то и дело отпускали похабные шутки, с вожделением поглядывая на едва прикрытые тела молодых женщин, многие из которых падали на песок, не выдерживая непосильных длительных нагрузок. Но судя по частым крикам, доносившимся с площадки, им не делали поблажек, наказывая так же жестоко, как и юношей.
***
Когда над побережьем разлился бой часов, оповещающий о наступлении полудня, слуги притащили жбаны с кислым молоком и огромные оловянные корыта со смесью ячменной каши, овощей и рыбы. Но корма было немного — каждому досталось лишь несколько горстей питательной смеси. Воспитатели считали, что набитые животы порхов будут мешать дрессировке. Несмотря на острый голод, Бренн давился и не мог глотать, — в горле будто застрял ком. Утреннее наказание в дошнике, постоянное напряжение и страх, чрезмерная нагрузка, боль от побоев, ожогов и падений довели его до изнеможения, приступы тошноты и головной боли накатывали волной…
— Не будешь жрать, совсем ослабнешь, девяносто девятый… — За его спиной сидел Гайр, быстро и жадно поедающий теплую смесь. — Твое дело, конечно. Но если не справишься на дрессировке — Шило отправит тебя сначала в карцер давиться дерьмом, а потом в Харчевню — как бракованный скот на бойню… Или объявит тебя «сучьей жопой» и велит откочерыжить стручок, — Коста тебе не врал, свежак… А Шило с тебя глаз не сводит…
Гайр опрокинул в себя черпак кислого молока и отошел к другим новичкам. Бренн замер — значит, ему не показалось… Презирающий порхов садист-воспитатель из всего Загона особенно сильно возненавидел его, Бренна… И пока не забил его лишь, опасаясь гнева Тухлого Краба и штрафа за беспричинно умерщвленного порха. Приглядываясь к Бренну, Шило ищет надежный повод, чтобы с полным правом избавиться от мелкого наглого раба…
***
В загон их отправили после того, как тяжелый шар солнца утонул в сыто вздыхающем океане. К горлу то и дело подступал комок, горели огнем ожоги, болели разбитые колени, локти и костяшки пальцев. Сердце билось так часто, что не хватало воздуха, а желудок будто скукожился, не желая принимать пищу. Но слова старосты стегнули Бренна, как бич хвостокола, и за поздним ужином он силой впихивал в себя смесь из вареных яиц с козьим сыром, запивая кислым разбавленным вином, чтобы легче глоталось.
По примеру остальных, он зачерпнул из банки остро пахнущую, холодящую мазь, осторожно натерев ею ожоги, ссадины и синяки. Еле двигаясь, добрался до жесткого ложа, но сон не наступал, хотя тело изнемогало. И чем больше он нервничал, что не заснет, и завтра не справится с нагрузками, тем труднее было расслабиться. Загон был полон шумным дыханием порхов, стонами, вскриками боли при неловких поворотах и скулежом сучьих жоп, который доносился из уборной и вонзался в уши раскаленными иглами. Несколько выносливых двужильных парней, несмотря на усталость, все же развлекались с кастратами.
Бессилие и ярость душили Бренна — такое же состояние он испытывал, когда эдиры волокли по камням Рыночной площади его мать. Но тогда он был мал, бессилен, и у него не было искры Жизнедателя. Теперь есть, а он все также бессилен. Яджу, на которую он так рассчитывал, не поможет вернуть прежнюю жизнь. Планы отомстить Скааху, отыскать мать, стать могущественным, уважаемым, богатым, рухнули. Он копошился как червяк на грязном илистом дне жизни вместе с предавшей его силой. Потеря мира, в котором он рос, была невосполнимой, черная тоска окутывала мысли зыбкой мглой, а будущее казалось таким же затхлым и темным, как подвалы Казаросса.
Но травяная мазь и кислое вино сделали свое дело — физическая и душевная боль немного стихла, затаилась… Тяжелое оцепенение охватило его