— Если все это было давным-давно, афи, — вскинулась Мелена, — то почему Непорочные до сих пор младенцев на рынке покупают?
Бренн напрягся, и сытная лепешка вдруг показалась совсем невкусной.
— И я слыхал, — зеленщица Ярмина говорила, что самолично видела, как Верховный Жрец детей на рынке выбирает, — добавил Пепин с набитым ртом, — да и не одна она…
— Может Главный жрец только притворяется хорошим и добрым, а по настоящему — он гнилой урхуд и взаправду ест маленьких девочек? — раздался дрожащий голосок Герды.
Загремела упавшая из рук Уллы поварешка. — А ну-ка все рты позакрывали, убогие! — возмущенно завопила она, развернувшись всем полным телом к бабке и отпрыскам. — Иль хотите в Узилище попасть и сгинуть там! — голос Уллы набирал силу. Она с упреком покачала головой, глядя на Ойхе: — Ты, афи, говори-говори, да не заговаривайся!
Раскрасневшись от праведного гнева, Улла разом подхватила шесть кружек черного эля и вышла из кухни. Все прыснули смешками, но Бренн не смеялся.
— Ты чего это побледнел, Бренни, неужто забоялся… — хихикнула Мелена. — Тебе-то чего трястись, — она опять глянула не его шрам. — Ни Чарлаг, ни Верховный жрец ни за что бы тебя не забрали — такого пестроглазого и с таким порченым личиком…
Обычно Бренн не особо обращал внимание на подколки Мелены — язык у той был без костей. Но сейчас в животе что-то сжалось.
— Ну и что, — пискнула Герда, отважно вступаясь за него перед сестрой, — Бренн очень даже красивый — и глаза у него разноцветные — один голубой, как вода в ручье, а другой желтый, как у нашего старшего кота…
— Да еще и заплыл! — с торжеством перебила ее Мелена, — небось фингал опять от Джока-мясника заработал, — девушка расхохоталась, — раньше с лиловым носом ходил, а теперь — с лиловым глазом…
Последнее слово, как всегда, осталось за ней. Она проворно увернулась от подзатыльника Пепина и помчалась к открытой двери кухни, на бегу схватив кусок пирога. Бренн со злостью посмотрел ей в спину, обтянутую красным платьем, чувствуя, как что-то горячее, едкое поднимается изнутри, подкатывая к горлу. Время замерло, как стоячая вода. Ливень за окном стих, улыбки на лицах застыли. Воздух задрожал и зазвенел натянутой струной. Но тут к злости примешался всполох сильного страха, и Бренн с трудом перевел взгляд со спины Мелены на пивную кружку папаши Мартена, стоявшую у края стола. И в миг жаркая, пахнущая раскаленным металлом, струя выплеснулась у него из горла, обжигая язык и губы. Тяжелая кружка подпрыгнула и, грохнувшись на каменные плитки, раскололась, заливая пол темным элем.
Миг — и время снова вернулось в свои берега. Мелена с визгом скрылась за углом, а ему сразу стало легко. Грудь заполнил прохладный воздух и веселая злость. Это же… Как же это? Не может быть…
Дуги и Пепин зафыркали, решив, что Мелена просто задела любимую отцову кружку, и теперь ей нагорит и от него, и от матери, но не заметили ничего странного, занятые дележкой большого рыбного пирога с яйцами. И только маленькая Герда во все глаза смотрела на Бренна. Старая Ойхе строго прикрикнула на внуков, замахнувшись узловатой, потемневшей от времени клюкой: — Ну-ка, кыш все с кухни, неслухи!
Потом сердито посмотрела на Бренна черными блестящими глазами и велела: — А ты, разбойник белобрысый, останься!
Бренн остановился, не удивившись приказу бабки. Понятное дело — порядок наводить заставит. Его почему-то затошнило, язык драло, как бывает, когда обожжешься кипятком. Стало сильно зудеть плечо. Бренн потянулся почесать и нащупал болезненный отек — узор из черно-красных спиралей, который был у него с рождения и никогда раньше не беспокоил, почему-то вспух.
Подождав, пока мальчики, хихикая, покинули кухню, старая Ойхе, сунув в ладошку Герды красного леденцового петуха, нашаренного в переднем кармане, легонько подтолкнула ее к дверям: — Поди, поди поиграйся, птичка моя…
Бабка взяла в рот истертый мундштук старой трубки, не спеша поднесла огонек.
— А вот теперь — как разбил, так и собери! — сурово приказала старуха, пыхнув трубкой. Это было справедливо. Бренн нагнулся, чтобы подобрать черепки, но бабка вдруг чувствительно ударила его по запястью концом клюки и прошептала, сверля темным взглядом: — Не тяни руки-то, не тяни. Так все делай. Сам!
Он вскрикнул, сжав пальцы в кулак, ведь Ойхе ни разу в жизни на него не замахивалась. От неожиданности, боли и обиды под ложечкой опять зажгло. Старуха глубоко затянулась, расслабилась, но неотрывно наблюдала за ним из-под полуприкрытых морщинистых век. — Ну давай, поднатужься…
Шмыгнув носом, Бренн исподлобья смотрел на осколки, потирая ноющие пальцы. Он злился на эти осколки, валяющиеся в липкой луже пива. На этот раз едкая невидимая сила не язвила горло, но бродила где-то внутри, распирая грудь сильнее и сильнее. Напряжение нарастало — будто он глубоко нырнул, и не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Тишина давила на уши, как под водой, — даже пламя в печи замерло и перестало шептать. Запахи исчезли. Он задыхался, жжение усилилось, и когда в глазах уже стало темнеть, из горла будто выбило пробку — он выдохнул то, что копилось внутри, затем судорожно сделал вдох. Но время не все также не двигалось — тишина уплотнилась, а струйка синего дыма, что тянулась изо рта недвижной Ойхе, изогнувшись, зависла в воздухе.
Казалось, что прошло долгих полчаса, пока Бренн тупо, не моргая, смотрел, как в луже темного эля со скрипом притирались друг к другу осколки. Когда он, наконец, моргнул, — на полу стояла целехонькая кружка. Моргнул еще раз, и все вокруг пришло в движение — ворвался в окно шум ливня, поплыли вверх кольца дыма из трубки Ойхе, весело заплясал огонь в очаге, из-за двери послышались озабоченные голоса служанок и привычная брань папаши Мартена.
Он не верил глазам. Присев, осторожно дотронулся до кружки… Ни единой трещинки или скола. Дрожащими руками Бренн поставил ее на стол. Его замутило.
— Вот-вот, рушить-то куда легче, чем творить… — проворчала старуха, — оно завсегда так бывает…
— Афи, — спросил Бренн, не сводя глаз с кружки, — неужто это то, что я думаю?
Ойхе тяжело поднялась, подошла к нему, и зашептала, ударив клюкой в потрескавшиеся плитки пола. — Думай о таком лишь про себя. Никому не скажи! Не скажи, не похваляйся, ни опекуну своему, ни внуку моему. Таись. Дабы беды не случилось. Научайся держать ее, — шипела бабка, — правда, тут я тебе, милок, не помощница.
Бренн пожал плечами, не глядя на старушку. Яджу, вожделенная искра Жизнедателя созрела внутри него! Теперь он всего добьется. Мечты сбудутся. Все задуманное свершится. Сердце колотилось. Казалось, он может взлететь — тело переполняло ощущение невиданной мощи.
— К чему мне таиться, афи? Если Жизнедатель пробудил во мне яджу, то теперь я могу стать димедом. Как и ты когда-то…
— Не бывать тебе димедом, — наклонилась к нему бабка, вглядываясь прямо в зрачки.
Бренн возмущенно уставился на нее, но Ойхе снова ударила клюкой в пол, не давая ему раскрыть рта: — Димедом дозволяют стать тем, кто владеет лишь жалкой крупицей силы. Кустарям, вроде меня, кои умеют врачевать нехитрые хвори, понимать язык живности, народ фокусами потешать, глаза отводя, да порой глядеть в будущее, правда недалече — на пару лет вглубь, не боле. Ну, еще стряпать превкусно… — бабка хмыкнула, — вот и все, пожалуй…
— И что!
— Такие, как я, — безвредные твари. У тебя ж яджу клокочет внутри, как раскаленная кровь гор. Не каждый жрец сумеет обуздать такое и пользовать, как надобно. А уж неученый мальчишка-простолюдин, так и подавно… Иль хочешь, чтоб тебя в Узилище заточили, как гнилого урода, а то и живьем сварили в кипящем масле?
Бренну стало холодно в жаркой кухне. — Но какого храфна? За что, афи? — он не понимал.
— За то, что искра в тебе шибко могучая, грозная… Сам что-ль не видишь — чуть было внучку мою не погубил, окаянный! — закрыв глаза, бабка подняла коричневые ладони к небу, потом со вздохом уселась в свое скрипучее кресло. И лишь сейчас Бренна бросило в пот от осознания, что могло случиться непоправимое, если бы яджу, усиленная его злостью, ударила не в глиняную кружку, а в беззащитную спину Мелены.
— Вот потому, ежели ты где оступишься, навредишь кому, сотворишь опасное… — Старушка махнула рукой — вроде и так все понятно… — А коли кто-то, узнав о твоей яджу, позавидует, да и донесет Непорочным… как мыслишь, что тогда с тобой станется? — спросила она в лоб.
Бренн пытался возразить, что все димеды опасаются доноса завистников, но ведь Дознаватели Непорочных сумеют разобраться, где истина, а где злобная клевета. Ведь так… Но Ойхе долбила и долбила его своими доводами, не пытаясь смягчить или приукрасить правду.
— Окромя этого, — продолжала бабка, — яджу такой силы у неученого отрока из простолюдинов, — лакомый кусок для жрецов. Коли они случайно прознают, живо посадят тебя на цепь и сделают «овцой». И день за днем, год за годом будут выдаивать из тебя силу по капле. Выжмут досуха да выкинут, как шелуху от семечек. И летам к тридцати сделаешься ты полоумным стариком, пускающим слюни и ссущим в порты.
Сморщив нос, Бренн отшатнулся. Он порой видел таких «выжатых» в переулках Канавы — дурковатых стариков и старух с трясущейся головой, ползающих на четвереньках и лакающих воду из луж и стоков. После облав на нищих и калек, которые регулярно проводили скорпы, «овцы» исчезали навсегда.
— Не криви личико-то, касатик, не криви, а в суть вникай, — сурово припечатала бабка.
Новорожденные мечты, ростки которых проклюнулись в сердце Бренна, после жестоких слов Ойхе благополучно увяли. Все лопнуло, как мыльный пузырь. Бабка права — учеником в Ордене ему не стать, — в эфебы отбирали только отпрысков самих Непорочных. Ну, или одаренных юношей из благородных домов, чьи генусы были проверены на тысячелетия вглубь истории Лаара, а предки пять веков назад сражались с Чарлагом на стороне королевы Маф. Случалось, что эфебами становились совершеннолетние отроки из богатейших родов негоциантов, семейств знаменитых врачевателей, алхимиков, университетских профессоров, но лишь за внушительное пожертвование в казну Ордена.
С одной стороны, Бренн был согласен с доводами Ойхе — пользовать яджу втихую, без дозволения и контроля Ордена, значит, рисковать, что в любой момент его обвинят в гнили и сделают «овцой»… Либо дождутся, когда ему исполнится тринадцать и отправят на площадь Искупления.
Но в то же время ничто не могло убедить его в том, что Жизнедатель подарил ему искру, которую нельзя применять. Это же черная неблагодарность не воспользоваться подарком! Иметь в своем распоряжении яджу и не пользовать ее… — это как в лютую жару, умирая от жажды, выплюнуть холодную спасительную воду, уже попавшую в рот.
***
Месяцы мелькали будто минуты. За прошедший год Бренн не забывал предупреждения старой Ойхе, и, хотя ни на миг не собирался отказаться от яджу, обучался со всей осторожностью, так, чтобы никто не видел и ничего не заподозрил. Даже Дуги… Бренн был уверен, что тот никогда его не предаст, но ведь он может случайно проговориться или выразить вдруг восхищение способностями дружка, да не ко времени или не при тех людях… или даже испугаться тех планов, которые вызревали в голове Бренна. Лучше он скажет потом, попозже…
Бренн получал удовольствие, когда с помощью искры ломал толстые ветви, разбивал камни, поджигал мусорные ямы возле Канавы, давил мохнатых черных пауков и мокриц. Последствия проявлялись по-разному — иногда после удовлетворения, он чувствовал опустошение, сильную слабость и тошноту, а порой — все проходило почти бесследно.
Он как-раз думал об этом, допивая молоко и рассеянно глядя, как тетушка Улла со скрипом вытирает мытые тарелки… Все в доме Ри были при деле: Мелену мать отправила убираться в верхних комнатах на пару со служанкой Ирмой. Старая Ойхе спозаранку ушла в храм, прихватив младшую внучку, а Дуги с братом помогали отцу расседлывать лошадей только что прибывших из Массара постояльцев.
Дрифу по настоянию Ойхе освободили от работ до обеда — у него болел очередной зуб, и старуха собиралась зайти в аптечную лавку подобрать снадобье, чтобы хоть немного унять боль… Но то, что зуб придется рвать, сомнений ни у кого не было. Сидя на коленках в углу за плитой, Дрифа одной рукой осторожно касался вспухшей горбом щеки, а другой чертил угольком картинки на «заветной» стенке, которую ему великодушно выделил папаша Мартен для безобидного увлечения. Стена здесь, в отличие от всей кухни, отделанной старинной белой плиткой с синими птицами, была покрыта слоем светлой глины, на которой удобно рисовать.
Рассудительный Мартен мыслил практично — пусть смирный домашний порх вместо того, чтобы пить, бить морды или за бабами гоняться, лучше мазней своей занимается. И свободные минуты Дрифа проводил именно тут… На его картинках Бренн с удивлением разглядел корабли с раздутыми парусами, людей с мечами и ружьями, диких тсаккуров, пузатые дирижабли, дев с огромными дойками, жутких птиц и невиданных зверей с рыбьими головами, крыльями и волчьими лапами. На миг ему показалось, что фигурки движутся…
Малюя свои видения, Дрифа то и дело тихонько подвывал — похоже, ни каракули, ни толстомясая деревянная Русалка у входа в трактир уже не смягчали его страдания. Сжав зубами стебелек кориандра, Бренн задумчиво смотрел на перекошенное лицо раба.
— Слышь, Дрифа, — он присел на корточки рядом с порхом. — А пойдем… да и попробуем как-нибудь полечить твой хренов зуб. — Он потянул раба за рукав. — Да не бычинься ты… Если получится, я тебе красного сахарного петуха куплю, — добавил Бренн. Великан обронил уголек, растерянно мигая маленькими глазками с белыми ресницами, как у порося, но послушно поднялся и потопал за другом молодого хозяина.
Каморка, где обитал порх, была крохотной, и огромное туловище Дрифы сразу заполнило тесное помещение. Правда, по сравнению с условиями, в которых прозябали городские порхи-стражи, всю жизнь проводившие на цепи у дверей складов и домов, рыча и лая, как псы под палящим солнцем и холодными ливнями, это было вполне достойное жилище. Папашу Мартена не раз попрекали за излишнюю жалостливость к уродливому безъязыкому порху, но трактирщик знал, что делал. Добро зря не пропадало — великан Дрифа исправно выполнял обязанности вышибалы, безропотно таскал тяжелые бочки, огромные деревянные ведра и ящики, драил грязные полы, рубил дрова, чистил стойла, выполнял любую грязную работу и был благодарным слушателем для старой Ойхе, которую тихо обожал. Именно бабка велела притащить в дом избитого до полусмерти палками и выброшенного в сточную канаву голого порха с вырезанным языком, выходила бедолагу, откормила, приласкала и приставила к делу.
Дневной свет, просачивающийся в дыру-окошко под потолком, едва освещал комнатушку, куда поместился лишь низкий топчан, аккуратно заправленный ветхим одеялом, и рассохшийся деревянный сундук, который использовался как шкаф, стул и стол одновременно. Несмотря на убогую обстановку, щелястые половые доски были натерты добела, а в треснутом горшке торчал пучок хилых ромашек.
Бренн подавил усмешку. Порх обожал чистоту и неустанно скреб все грязные, по его мнению, места, не дожидаясь указаний. Благодаря такому выгодному для хозяев свойству, трактирные столы, ранее засаленные и местами почерневшие, радовали глаз чистотой, цветные стеклышки в свинцовых переплетах сияли, а старые половые плитки, когда Дрифа их отдраил, оказались вовсе не темно-бурыми с черными пятнами, а нарядного красно-коричневого цвета.
Бренн с трудом протиснулся к топчану мимо втянувшего живот Дрифы, который стоял, прижав подбородок к груди, чтобы не задевать потолочные доски. — Сядь-ка, бедолага, — Бренн похлопал рядом с собой, ободряюще улыбаясь, — а то я до твоей щеки не дотянусь…
Но порх опустился на колени, сел на пятки, послушно вытянул шею и, мелко дрожа, выдвинул вперед нижнюю челюсть.
— Да не бойся, — пытался успокоить страдальца Бренн, заметив, что от страха тот крепко зажмурился, — я трогать твой зуб не буду, а просто погляжу…
Да — Дрифа страдает, и было бы неплохо избавить его от боли, но сейчас важнее узнать — подействует ли яджу не на предмет, как это случилось год назад с пивной кружкой, а на живое существо… Получится ли управлять силой, исцелять, а не разрушать? От этого зависит многое. Вот только если по неопытности он расколет зуб, Дрифе может стать еще хуже. А тем более, если порвет десну, заденет щеку, пробьет глаз? Бренн помотал головой, отгоняя неприятные удручающие мысли. А что делать — ну, как иначе узнать, на что он способен? Он ведь хочет лишь с пользой применить проросшее зерно яджу, чтобы не навредить, а совсем наоборот… Ведь так? Значит, ему придется рискнуть, а Дрифе потерпеть…
Ну да — особенно, если рискуешь не собой, а никому не нужным порхом… и терпеть приходится не тебе, а другому… — пробила голову едкая противная мысль, от которой он с досадой отмахнулся.
Но как все сделать правильно? Бренн хорошо помнил, что кружка папаши Мартена разлетелась на куски, не в миг, когда ударилась об пол, а еще стоя на столе, и первопричиной выброса яджу была его злость на Мелену. А в случае с больным зубом Дрифы на кого ему злиться? На зуб?
На боль, на болезнь — вот на что! А сумеет ли он узреть невидимое, невещественное? Бренн потянулся было развязать узел на макушке Дрифы, чтобы снять косынку, но отвел ладони. Затем положил их на чуть дрожавшие мощные плечи раба и прикрыл глаза.
Он отыскал гнилое гнездо. Не сразу, но отыскал, блуждая в странно мерцающей тьме. Болезнь таилась не в самом зубе, а под ним — в десне, раздувая и воспаляя ее. Болячка походила на жирную копошащуюся личинку, вызывая омерзение множеством шевелящихся лапок и остро щетинившихся отростков с крючьями, раздиравших мясо десны. И личинка росла, прогрызая себе путь глубже — в саму кость. Кокон вокруг нее сочился гнойными грязно-бурыми потеками. Бренн ощутил невыносимо острую потребность раздавить ее, — его аж затрясло. Он вдохнул глубже, задержал дыхание и укротил забурлившую яджу — надо действовать осторожно, не повредить плоть вокруг гнилого гнезда. Равномерно задышал, и упорно всматривался до тех пор, пока не разглядел узкую голову и пасть с грызущими челюстями.
Жаркую горечь в горле он выдохнул прямо в голову твари, которая почуяла нацеленную на нее смертоносную силу, начав судорожно извиваться и скрести плоть крючьями. Будто сквозь вату Бренн услышал вскрик Дрифы — порх дернулся, задрожал сильнее. Но когда под действием яджу скрючившаяся личинка стала быстро истлевать, пациент глубоко вздохнул и затих. Бренн не чувствовал времени, и не понимал, как долго он жжет тварь струей яджу. Лишь когда от болячки осталось сизое, постепенно исчезающее, пятно, он расслабился, пытаясь унять тошноту, и, наконец, открыл глаза.
Уронив тяжелую голову на грудь, Дрифа крепко спал сидя на пятках, умиротворенно всхрапывая во сне.