Гулкий зал Судейской встретил подозреваемых стылым холодом и густым сумраком. Любой звук, — будь то слово, шепот, всхлип или шлепанье босых ног — многократно отражался от стен. Всех поставили перед высоким каменным подиумом, где за длинным столом сидело трое Непорочных. Их лица были закрыты белевшими в полутьме масками с черными дырами для глаз. Лежавшие перед Жрецами свитки и документы освещались бледно-синим светом низких ламп. На пекаря Бренн старался не смотреть, да Сирос будто и сам не узнавал его — смотрел в одну точку стеклянными глазами и стонал.
Бренн всей кожей ощущал, как белые маски бесстрастно сверлят его черными прорезями глаз. По потному телу от холода бегали мурашки, заставляя напрягаться еще больше. Бренн покосился на промокший подол рубахи стоящей рядом беременной — только бы не обоссаться, как в пять лет. Такой позор станет тут же известен и в кварталах Нижнего города.
Женщину вытолкнули вперед. С низкого сводчатого потолка на нее хлынул столп белесого света, и она оказалась в центре светового пятна. Холодный голос, казалось, раздался со всех сторон, и кто из Судей произносил слова, было непонятно: — Марта Шрин, двадцати лет, повитуха. Безмужняя, трое детей.
Повисла долгая мучительная пауза, и Голос вновь загремел под сводами: — Шрин обвиняется в сокрытии и применении гнилой яджу. Проверка в Испытательном Рауме не требуется, поскольку двадцать благонадежных свидетелей подтвердили, что Шрин принудительно изымала плод из чрева женщин, сжигала ядовитые травы, крысиный помет, когти птиц и окуривала рожениц их дымами. Поила зельем со змеиными и жабьими головами. Имела сношения с темными сущностями, от которых, возможно родила своих отпрысков, вываривала живых младенцев, принося их в дар чернобогу Калиба.
Бренн онемел от кошмарности предъявляемых Марте Шрин обвинений и тому, что дознаватели даже не собирались проводить проверку — они просто поверили на слово людям, которые донесли на нее. Женщина завыла, замотала головой, отвергая сказанное судьями, но Голос обрушился на нее с новой силой:
— В соответствии с Кодексом, Марта Шрин, как гнилая урхуд, — безликий судья опять сделал долгую паузу, и женщина затряслась, — приговаривается к публичному вырезанию языка, ослеплению, и последующей казни посредством длительного копчения над углями.
Снова пауза, и снова гремел бесстрастный голос, от которого гудела голова: — Выношенный и оскверненный гнилью плод, будет уничтожен вместе с ней. Детей гнилой особи Шрин проверят на заражение гнилью. Если они чисты, то их разделят и передадут для должного воспитания в Детские гнезда. При наличии в них скверны Очищением несовершеннолетних Шрин займутся Воспитатели Ордена Непорочных.
Как только эхо последнего слова стихло, на левой стене с лязганьем стала открываться ранее не видимая и внезапно резко освещенная в полумгле зала узкая Черная дверь. Беременная замычала, закинув голову, скрючилась, и пол обильно залило околоплодной жидкостью. Ноги роженицы подкосились, и она, не сумев упереться в пол из-за связанных за спиной рук, рухнула животом на плиты пола. Равнодушные эдиры, зацепив крюками веревки, опутывающие ее запястья, и почти вывернув из локтей руки, поволокли беременную к Черной двери. Рубаха на ней задралась, оголив огромный живот и белеющие в полутьме ляжки, залитые кровью и родовыми водами. Кричать она не могла — пробка надежно затыкала ей глотку.
— Следующие двое! — заскрежетал под сводами Голос. Слепой, пронизывающий до пяток ужас пронзил Бренна. Тычок в спину, мертвенный свет ударил в глаза.
— Бренн Ардан, ученик кузнеца, тринадцати лет, подозревается в сокрытии гнили и преступном использовании яджу. Сирос Лон, пекарь, тридцати лет, — обвиняется в умерщвлении с помощью гнилой яджу мясника Джока Фубани шестнадцати лет.
Бренн не мог вздохнуть — казалось, что в желудок упал комок льда. Сироса обвинили в убийстве гнусавого Джока! Дерьмо, какое же дерьмо!
— Для подтверждения обвинения будет проведена немедленная проверка обоих подозреваемых на скверну в Испытательном Рауме.
Через низкую арку их провели в соседнее помещение. Большой Зал Испытательного Раума был заполнен устрашающими железными конструкциями, приспособлениями, похожими на пыточные инструменты, множеством змеевидных и спиральных труб, стеклянными шарами, в которых плавали желтоватые слизистые комки, и большими игловидными кристаллами. Страх еще больше усиливался от дрожащего бледно-зеленого света, который исходил от плоских настенных светильников, забранных решетками.
В Рауме было еще холоднее, чем в Судейской, но Бренна и Сироса толкнули к покрытой ржавчиной железной скамье и велели полностью раздеться. Вдоль зала стояли ряды странных механизмов, представляющих собой три скрещенных железных кольца с длинными шипами по окружности, направленными в центр. На шипах тускло светились мелкие стекла синего цвета. Обнаженных испытуемых толкнули к двум соседним устройствам.
— Пробку! — рявкнул старший Дознаватель, указав на дрожащего Бренна.
Стражник крепко схватил Бренна за уши и запрокинул ему голову, второй с силой нажал пальцами под скулами, причинив острую боль. Бренн непроизвольно открыл рот, и язык тут же прижало изогнутым концом ротовой пробки. Он стал давится, но помощник дознавателя продолжал проталкивать пробку ему в пищевод, царапая язык и горло, пока она не вошла полностью. Челюсти болели, дышать стало тяжело, сглотнуть слюну — невозможно.
Ему велели встать на узкую решетку в центре механизма, стиснули шею, запястья и лодыжки широкими ремнями. Служитель нажал на рычаг, решетка резко опустилась, и Бренн повис на ремнях. Еще одно нажатие и ремни на щиколотках дернули вниз. Его растянули крестом, и он завис как муха в паутине из ремней и железок, не имея возможности шевельнуться. Видя напротив растянутое ремнями дебелое тело Сироса, похожее на огромную бледную медузу, Бренн зажмурился. Он старался уговорить себя, что весь этот кошмар происходит не с ним.
Служитель достал маленький, похожий на коготь, нож, и, полоснув Бренна по животу над пупком, стал собирать его кровь в склянку. То же самое проделали и с Сиросом. Было больно и страшно. Еще неприятнее стало, когда голову зажали между двух металлических дисков, а кожу в области сердца и пупка оттянули и зажали холодными шипастыми железками, от которых тянулись длинные, скручивающиеся шнуры.
Дознаватель нажал на рычаг, и, противно скрежеща, кольцо, где висел Бренн, стало вращаться против солнца, постепенно ускоряясь. Грудь и живот жгло так, будто туда вонзили раскаленные штыри, тело выгибали судороги. И чем быстрее вращалось кольцо, тем сильнее становилась боль. Казалось, что его вот-вот разорвет на части. Кричать он не мог — пробка плотно запечатала рот, растягивая челюсти. Вращение повторяли несколько раз, и каждый раз болезненные ощущения менялись, но не становились слабее.
Когда механизм, наконец, остановили, Бренн затрясся от холодного пота, лившего с него ручьем. С трудом открыл крепко зажмуренные глаза. Перед металлическим столом Старший дознаватель, держа склянку с его кровью, добавлял в нее дымящуюся желтую жидкость. Потом что-то капал и мешал, внимательно наблюдая за процессом. Затем быстро защелкал бронзовыми шариками на причудливом инструменте, похожем на счетную доску абакус. Это длилось несколько минут, которые показались бесконечными, пока Бренн, сверлил глазами затылок жреца, ожидая результата испытания.
— Этот пустышка! — бросил дознаватель помощникам, равнодушно кивнув в его сторону. У Бренна вырвали изо рта пробку, ободрав горло, отстегнули от устройства и столкнули с решетки. С трудом натягивая одежду на мокрое тело, он продолжал трястись. Этого не может быть! — в нем не обнаружили даже слабой яджу, не нашли и следа скверны…
Тем временем, Дознаватель проделав те же процедуры с кровью Сироса и пощелкав шариками на абакусе, подошел к обвисшему на ремнях пекарю. Громко и, казалось, с тайным удовольствием, он огласил результат проверки:
— Гнилой урод!
Этого тоже не могло быть! Ведь Сирос пуст, как вылаканная пьяницей до дна бутыль синюхи… Пекарь завыл, задергался, его опухшее лицо стало красным, он хрипел — пробка затыкала его горло, а через сломанный забитый кровавыми корками нос почти не проходил воздух. Сдернутому с решетки Сиросу не позволили одеться и голым погнали в Судейскую.
— Гнилой урхуд, ранее считавшийся горожанином Сиросом Лоном, — пронзил зал холодный гулкий голос, — обвиняется в убийстве Джока Фубани. За ужасное преступление с применением яджу он приговаривается к публичным пыткам и медленному прокалыванию его тела тупым колом через задний проход. До процедуры наказания в течение трех дней урхуд будет находится в карсере без еды и питья. Ротовую пробку удалять не рекомендуется, дабы не подвергать отравлению людей ядовитыми миазмами.
В бесстрастном голосе судьи Бренн слышал нотки тщательного скрываемого удовольствия при перечислении мучений, ожидающих невинного пекаря. Сироса позорно и мучительно казнят. За то, чего он не совершал.
— Исполнение приговора над гнилыми уродами Шрин и Лоном назначается на день отдохновения с предварительным оповещением всех жителей Бхаддуара, желающих принять участие в их наказании.
Воздух превратился в смердящий кисель — от ужаса Сирос обделался, и по его рыхлым толстым ляжкам потекли испражнения. Скривившиеся от вони эдиры без жалости вонзили копья в грязные ягодицы Сироса, и, когда он упал, потащили крюками к Черной двери. Бренн видел, как содрогалось бледное тело пекаря, а на полу оставались пятна крови, смешанные с фекалиями. Но дурной запах, похоже, не доходил до ноздрей судей, не проявлявших никаких признаков отвращения, — яджу надежно охраняло их от вони, стонов и воплей, веками наполнявших этот зал.
Затем голос равнодушно произнес: — Бренн Ардан, ученик кузнеца, объявляется невиновным.
И опять — будто легкое разочарование промелькнуло в безликом голосе судьи. Стражник толкнул Бренна в спину, направляя к правой — Зеленой двери — в Судейском Зале. Она вела прочь из Пирамиды, на воздух, на волю! Неужели кошмар кончился? Ноги подкашивались. Горло драло, язык был сухим и шершавым. Натыкаясь на ползающих порх, усердно отмывающих обгаженный пол, Бренн, как пьяная мокрая мышь, двинулся к выходу.
С трудом открыл тяжелую скрипящую дверь, и свежий, пахнущий солью и пряностями ветер омыл его с ног до головы. Ощущение было такое, будто он вырвался из сырого затхлого подземелья. Теплый бриз обдувал тело, смывая с сердца грязь, боль и унижение. Ему повезло, неслыханно, невозможно повезло! Жизнедатель или Перу-Пели спас его? В ответ на его просьбы или на мольбы старой Ойхе? Это не столь важно — главное, что его оправдали — значит, он чист и ни в чем не виновен.
Но за что же наказан бедняга Сирос?
Как за что — Судом доказано, что он убил Джока! Значит, пекаря видели у Трех Углов, когда порешили Гнусавого мясника. Значит, все так и есть…
Бренн повторял и повторял эти правильные утешающие слова, но тут, налетевший из прошлого холодный ветер, несущий мерзкие запахи дерьма и крови, ударил его в лицо…
***
Он стоял на пятачке у Трех углов напротив здорового, как откормленный кабан, Джока, желавшего отомстить за выбитый в последней драке зуб. Гнусавый зло скалил щербатый рот, рычал, делал обманные выпады, резко взмахивал ногами в новых кожаных сапогах… Но сегодня рядом с ним не было его кузенов. Именно на это Бренн и рассчитывал. Он давно знал — именно этой короткой дорожкой, проходящей через проулки и Три угла, сын мясника таскается в Веселый дом потешиться с хусрами. Причем ходит Джок один, избегая лишних пересудов, поскольку его отец уже сосватал ему перезревшую толстомясую дочь богатого ювелира, и очень дорожил связями с ее семейством.
Бренн кружил вокруг Джока, держась на расстоянии, обзывая грязным боровом и добиваясь, чтобы тот вошел в раж. Времени для осуществления плана было в обрез, да еще то и дело приходилось посматривать в узкие проулки меж глухими стенами трех высоких домов — не идет ли кто. Здесь и днем не появлялось солнце, а сейчас — после заката, тени сгустились еще плотнее…
Уворачиваясь от массивных кулаков мясника, Бренн старался сильнее разъярить его, давно зная, что при всей своей неповоротливости, в уличной драке Джок весьма неплохой боец с длинным тяжелым ударом. И верзила подтверждал свою репутацию — скользящий удар по печени чуть не вышиб из Бренна дух, отбросив к стене. Ничего, это ничего — главное, чтобы на лице не осталось следов.
— Проси пощады, ублюдок хусры, — заржал Джок, видя, что враг держится за бок, тяжело дыша. Но Бренн преувеличил свои страдания. Резко оттолкнувшись от стены, прыгнул вперед и харкнул в глаз предвкушающему расправу Джоку. Мясника перекосило от бешенства и, бросив быстрый взгляд по сторонам, он выхватил из поясных ножен за спиной короткий треугольный чинкуэда. Этого Бренн и дожидался.
— Ползи ко мне на коленях, урод канавочный, я отрежу тебе твой сраный стручок… а потом — трахну тебя, как трахал, кто ни попадя, твою поганую хусру мать… — заревел Джок и пошел в атаку, перехватив кинжал обратным хватом. Бренн знал, что молодой мясник, годами кромсавший туши свиней, в ножевой драке слыл мастером, пользуясь чинкуэда редко, но метко. И осторожно — калеча, но не убивая. Слишком суровы законы Лаара к убийцам. Но сейчас Джок созрел…
Под ложечкой привычно зажгло, будто в желудок хлынула неразбавленная синюха. Ярость и обоснованное опасение, что Джок выполнит свою угрозу, ускорила выброс яджу. Дожидаясь этого момента, Бренн копил ее несколько недель, сдерживая и стравливая по каплям. И сейчас нутряной жар вмиг поднялся, забился в глотке и, опалив губы, жгучей струей выплеснулся в сторону врага.
Оскалившись, Джок сделал широкий шаг к Бренну, и вдруг, будто подавившись, схватился за горло. Он сипел, пытался откашляться, кружась на одном месте, но, даже задыхаясь, пытался достать кинжалом отскочившего Бренна, который с восторгом и ужасом наблюдал за гневом взбесившейся яджу.
Глаза мясника наливались кровью, вылезая из орбит. Разевая рот, как рыба на берегу, он хрипел, в кровь раздирая себе толстую шею в попытке хлебнуть хоть глоток воздуха. Но тут из ноздрей и ушей Джока хлынула кровь. Бестолково пятясь, парень наткнулся спиной на глухую стену и сполз на землю. Под его штанами медленно расползалась бурая смрадная каша. Мясник задергался, как в припадке, засучил ногами, скребя по булыжникам каблуками новых сапог, и вдруг замер с широко разинутым ртом… В Бренна вперились выкатившиеся глаза с дорожками крови из лопнувших сосудов.
Оглядываясь и дрожа от выплеска адреналина и нарастающей паники, он подошел и ткнул Джока носком башмака.
— Эй, ты, скот толстомясый, вставай! Вставай, Джок!!! — заорал он, почти теряя сознание.
Но Джок не хотел вставать. Он умер.
****
— Ты чего, — схудилось? — глухо, будто сквозь воду, донесся голос Морая. Бренн вздрогнул, чувствуя, как на потный зашеек опустилась шершавая ладонь. Потряс головой.
— Да, нет… да… немного… Чуть не сдох там…
— Но ведь не сдох, — похлопал его по спине кузнец, — и даже вышел на своих двоих в нужную дверь!
— Они ничего не нашли, афи. Ничего!
— Понятное дело, что не нашли… — Морай глубоко вздохнул, — хорошие вести, очень хорошие… — В его голосе звучало явное облегчение. Он выпрямил спину, и, сунув в зубы трубку, с наслаждением затянулся.
— Ну что, ученик, пошли заморим червячка, — с вечера ведь крошки во рту не водилось…
— Попозже, афи… сейчас только пить хочется — море бы выхлебал… — Подскочив к питьевому фонтанчику на углу, Бренн жадно хватал ртом холодную струю, от которой ломило зубы, и не мог остановиться — казалось, что за эти часы из него выдавили всю воду, весь воздух и всю кровь. А в голове, не стихая, бубнили два голоса:
— Джок сам виноват. Сам. Он обливал помойными словами мать, он был готов распотрошить меня. Я защищался!
— Хрень все это! — возражал второй голос. — Ты неплохо уворачивался и спокойно мог бы удрать, не подпустив его к себе и не дать вспороть брюхо. Ты сам ярил его, чтобы он дал тебе повод использовать твою сраную яджу!
— Я не собирался убивать, просто… да, хотел испробовать яджу на этой скотине, но…
— Хрень! Ты давно выслеживал его, узнавал, выжидал, чтобы подловить его здесь одного, в глухом месте. Ты все рассчитал, копил яджу, и даже не пытался сдержать выброс, потому что знал, что, если Джок уцелеет, то сразу сообщит Непорочным. Ты хотел убить и убил.
— Джок был дерьмом. Паскудой!
— Еще какой! Только вот паскуда Джок никого не убивал. В отличие от тебя…
— Мало того, — продолжал долбить голос, — ты еще и Сироса погубил, ведь именно ты виноват, что из-за тебя страшной смертью умрет невинный опозоренный пекарь.
— Это случайность! Я не хотел! Кто-то донес на него, просто сводя счеты…
— Само собой, кто-то донес… Но это будет случайностью, если ты пойдешь и признаешься в убийстве мясника до того, как его насадят жопой на кол…
— Но тогда казнят меня!
— Само собой… Само собой…
Странно, но сразу после убийства, Бренн чувствовал себя очень даже неплохо. Совсем не так, как после лечения Дуги, когда его мутило и ломало. Конечно и сейчас его здорово колбасило, но больше от перевозбуждения и страха, что его схватят. Убивать оказалось неожиданно легко. И он чувствовал лишь небывалый прилив сил и веселой злости, — как после хорошей порции синюхи.
А вот сейчас он бесился из-за этих сраных голосов, а еще потому, что перед глазами маячили выкатившиеся кроваво-красные глаза Джока и обгадившийся от ужаса Сирос, на месте которого должен быть он — законопослушный благонадежный ученик кузнеца Бренн Ардан.
***
Неожиданно в темечко вонзилась мысль, которая напугала его до дрожи, — а вдруг Дознаватели ничего не обнаружили, потому что сила просто-напросто ушла из него, как вода сквозь песок? Но с чего бы это? Бренн запутался в своих страхах и злился. Какой же он пень — сначала трясся, что яджу обнаружат, теперь — что она исчезла.
В глотку не проталкивалась даже каша, которую Лотта щедро приправила маслом и медом. Видя такое дело, Морай налил полстакана синюхи и молча поставил перед ним. Бренн глубоко вдохнул, махом влил в себя обжигающую жидкость и заорал — ободранное ротовой пробкой горло загорелось огнем. Отдышался. В темечко ударило, и ледяной ком в груди растаял. Через пару минут он жадно съел миску каши и провалился в глубокий сон до самого вечера.
— Давай-ка не разлеживайся, — на закате спать не дело, — услышал сквозь густой сон голос опекуна, полагавшего, что труд в поте лица — лучшее лекарство в большинстве случаев, ну а проверка на гниль у Непорочных как раз и есть тот самый случай. Воспаленные порезы от медузьих щупалец Морай вообще не счел поводом ныть и жалеть себя — мужику не пристало обращать внимание на ожоги и царапины.
— Работа к тебе уже идет, скоро к порогу прихромает… — добавил, посмеиваясь Якоб, очень довольный, что Бренн вернулся целый и невредимый. А все остальное, по его твердому убеждению, — труха…
Бренн нехотя поднялся. Во рту — горько и сухо. Перевязанные руки почти не болели… терпеть вполне себе можно, и работать можно. Даже нужно. Вышел через задний двор к воротам, шлепая босыми ногами по теплым камням. Вишневая улица была полна привычным шумом, криками и повседневной суетой. Возвращались с рынка торговки, дребезжали по булыжникам тележки зеленщиков, возилась в пыли мелюзга, играя в камушки, порхи тащили на спинах ящики и корзины с товаром, орали коты и галдели чайки.
На душе стало светлее, когда Бренн увидел под спутанной челкой веселые глаза Хагана, ведущего под уздцы хромающего темно-пепельного жеребца, припорошенного «инеем» — светлыми прядками в хвосте и гриве.
— Приветствую! — оскалил белые зубы карлик, сжимая плечо Бренна, — Театр дядюшки Гримара, наконец-то, прибыл в ужасный и прекрасный Бхаддуар и, как всегда, мастерит подмостки на площади Сухого Дуба… А чего руки забинтованы? Помочь-то сможешь? — забеспокоился он.
— Конечно помогу… А руки… руки «розочки» обстрекали, падлы! — отмахнулся Бренн, разматывая тряпки на ладонях. — Ерунда в общем… Рад тебе, Хаган, — он сжал ему плечо в ответ и повернулся к лошади. — Что Пепел, захворал, бедолага? — Бренн положил ладонь на бархатистую морду жеребчика. Шумно дыша, конь ткнулся ему в плечо… Крепкий и теплый звериный запах успокаивал.
Карлик сдвинул светлые брови, озабоченно глядя на Пепла: — Да вроде опять эта долбанная заковка… Лишь бы не нагноилось…
— Если и нагноилось, то не глубоко, — помотал головой Бренн, — я видел, как он шел, — ему больно, но терпимо…
Присев, он быстро ощупал колени жеребца. Слева — прохладное, воспаления нет. На правой ноге, которую жеребец щадил, — небольшая тугая припухлость, кожа теплее, а вот копыто — горячее. Бренн легко пробежался пальцами по ноге Пепла, нащупав пульсацию артерии.
— Ты прав, Хаган, — это поганая заковка, но, слава Синдри, все же непрямая, — подковный гвоздь мясо не задел. Однако ж, гляди, — Бренн ткнул в черное пятно на копыте — гвоздь «горит». Недели три назад подковали?
— Так и есть — как-раз в Беллармо заезжали… Кузнец тамошний, видать, хряк криворукий… — карлик выругался.
Бренн уже не слышал, как возмущается Хаган, — наступил тот самый момент, которого он так боялся. Сейчас он узнает точно, сгорела ли искра Жизнедателя… И очень может быть, ему придется принять неизбежное и горькое… Он с волнением прислушался к себе, поглаживая колено вздохнувшего Пепла. Внутри задрожало, сердце забилось чаще, стало жарко — яджу откликалась! Она никуда не делась и по-прежнему бурлит в крови…
Но как такое может быть? Дознаватели ошиблись? А почему нет? Ведь в Сиросе они разглядели гниль, а на деле пекарь был чист, как непорченая дева. И все равно странно…
Хаган со смешками рассказывал обо всем, что происходило в театре Гримара за последние полгода, расписывая города и провинции, где они колесили со своими представлениями… Рассеянно слушая его, Бренн осторожно расковал Пепла, удалил давящий гвоздь и расчистил рог на копыте. Во время неприятной процедуры жеребец даже не шевельнулся, стоя с сумеречными глазами и тихо дыша, будто во сне. Обрабатывая место гвоздевой ранки синюхой, Бренн тихо шептал, как шептала коням его мать, стараясь ослабить боль… Он по капле цедил яджу, стараясь не выплеснуть лишнее…
— Дня два, и все пройдет, тогда и перекуем наново, как положено, — пообещал он Хагану, накладывая поверх ранки серную мазь и плотно бинтуя копыто. В колено фыркающего страдальца осторожно втер густую кашицу корня окопника.
— Что — прям так за два дня и заживет? — карлик внимательно посмотрел на Бренна, — прежде, помню, дней пять требовало…
— Так это прежде, — кивнул Бренн, отводя взгляд, — а у нас тут за последнее время много чего разного случилось…
Он засмеялся и наклонившись, легонько ткнулся лбом в выпуклый лоб карлика. — Да все ладно-складно, Хаган, не бурчи! Ты, главное, эти дни Пепла в прохладе держи… Сюда его не таскай, чтоб ногу не перетрудил — а повязки менять я к вам сам приду…
От близости животного было так хорошо, будто конь делился с ним своей доброй светлой силой, помогая окончательно прийти в себя. Бренн обхватил голову жеребца, нежно подув ему в ноздри. Тот ответил жарким выдохом.