— Почему замираешь, когда танцуешь со мной, в моих объятиях?
— Прекрати! Я положу трубку!
— Почему тогда прижимаешься ко мне всем телом? Скажи… Ведь прижимаешься, правда? И вообще, сколько времени можно поститься?
Ева бросила трубку.
Телефон тут же зазвонил снова.
Она долго ждала, не спешила ответить. Ждала, пока схлынет заливший ее лицо румянец. Потом ответила.
— Если ты… когда-нибудь… опять…
— Нет, нет! Никогда! Успокойся, успокойся, хорошо, ты права, только успокойся, я глупо пошутил.
— Шуточки… Хороши шуточки… Посмотрела бы я на тебя, как бы ты шутил!
— Прости… Бога ради… Я, правда, не хотел…
— Ты всегда хочешь…
— Больше не буду хотеть! Клянусь! Хорошо?
— Не знаю.
— Теперь ты не знаешь… чего не знаешь? Ты еще сердишься?
— Не знаю.
— Если не знаешь, значит, простила.
— Может быть.
— А у меня есть лишний билет в филармонию. Ну, билет Руты. Пойдешь? Я с этим и звонил. А остальное…
— Не знаю.
— Адам ведь еще не вернулся?
— Нет.
— Ну, смотри, как хочешь. Ты что, очень занята сегодня вечером?
— Нет, не занята.
— Так пойдешь?
— …
— Шопен — весь вечер. И ты откажешься от Шопена?
— Когда ты такой… нехороший…
— Я буду хороший! Я обещаю. Я буду тенью. Я буду услужливым и галантным спутником. Я слова не вымолвлю! Ты меня вообще не увидишь! Хочешь, я фрак надену, бабочку нацеплю. Ты и не почувствуешь, что я рядом! Я исчезну!
Тут Ева рассмеялась.
— Если тебя там не будет, если ты исчезнешь, так оставь мне билет, я сама поеду на концерт, запросто.
— Ну что ты, прелесть моя белая… Ты — и одна?! Не подходит для такой женщины, как ты, в самом деле, не годится. Да и так…
— Ну, ты и златоуст…
— Так идешь?
— Ладно.
— Пока, пока, пока!
— Пока.
Фрака у Алекса не было, но пеструю бабочку он таки нацепил и сиял, как жених, был беспредельно услужлив в каждом шаге, и в самом деле, он был и как бы и не был, словно милая тень, добрый призрак.
После ужина в большом фойе были танцы.
Оба принарядились.
Он надел белый костюм, а она — длинное зеленое платье с глубоким вырезом.
Оба они совсем не вязались со всеми собравшимися тут молодыми физиками и физичками в пестрых джинсах, но это никому не мешало, а им самим — тем более, и вместе со всеми они выделывали эти теперешние па, как и полагалось в мерцающем сумраке пестрой дискотеки, потом присели у бара перевести дух, и Рута потягивала «Мартель», а он — тоник, но все равно оба чуть опьянели, она — от коньяка, он — от ритма танца. …Потом перешли на старинный медленный шаг, и она все теснее и теснее льнула к нему всем телом, и он не отстранялся, приятно было так качаться в этой полутьме, ни о чем не думая, качаться вдвоем как бы единым существом, и он сам прижался к ней теснее, и совсем забылся, но вдруг отпрянул, ощутив себя мужчиной.
«Настурции виноваты или Рута?» — подумал смущенно, улыбаясь сам себе, словно еще не поняв, что произошло.
Он нежно взял ее под руку и снова отвел к бару, ему хотелось заказать себе рюмку коньяку, впервые за полгода, за эти самые длинные в его жизни шесть месяцев, но не заказал, снова пил тоник, как будто страшно страдая от жажды, выпил полный стакан залпом, а она, проглотив последнюю каплю коньяка, спросила:
— Может, пойдем?
— Пойдем.
— К тебе?
— Ко мне.
— Понесешь на руках?
— Понесу.