- Смотри, Андрейка, не задерживайся там. А то, знаешь, одному в чужой школе... как тебе сказать... не по себе.
Говоря так, он внимательно всматривался в лицо, в глаза Лобановича, словно желая прочитать мысли и настроения приятеля. Турсевич догадывался, что учительская молодежь, увлеченная революционным потоком, собирается тайно для какого-то недозволенного дела. Прямо говорить об этом он не решался: боялся, как бы приятель не подумал о нем как о реакционере, человеке, который не сочувствует революции. Лобанович, соблюдая конспирацию, даже Турсевичу не говорил, для чего едет в Микутичи, - ему просто хочется узнать, как живут родные, мать, братья и сестры, и повидаться с друзьями.
- Ты на меня смотришь так, словно я спрятал под пиджаком топор и отправляюсь на разбой либо собираюсь ехать в Америку.
- Разве можно тебе верить? - шутливо ответил Турсевич. - Мало ли какие мысли могли овладеть тобой в полесской глухомани!
Он еще раз крепко пожал руку Лобановичу и серьезно сказал:
- Ты все же будь осторожен, Андрейка! Я тебя люблю... ну, и уважаю... Долго не засиживайся, мне одному без тебя скучно.
Бабка Параска, притаившись за дверью, прислушивалась к разговору гостя с хозяином. Услыхав, что Лобанович выходит из комнаты, она юркнула в свою каморку и оттуда сквозь приоткрытую дверь смотрела в коридор, на своего "монашка". Лобанович зашел к ней.
- Ну, бабка, иду на станцию. Поеду не более чем на два-три дня. А ты здесь одна ухаживай за гостем. Всего доброго, бабка Параска!
Он подал ей руку. Бабка так расчувствовалась, что слезы покатились по ее сухим, морщинистым щекам.
- Ну, дай же вам боже счастливого пути и вернуться здоровым!
Она вышла на крыльцо и с материнской печалью смотрела на Лобановича, пока он не повернул направо и не исчез за строениями, где дорога спускалась в ложбину.
Бабка пошла в свою каморку, чтобы еще раз увидеть "монашка", когда он появится на другой стороне ложбины. Из окошка бабки хорошо видны пригорок и панская усадьба, мимо которой проходила дорога. Фигура Лобановича выплыла из ложбинки и показалась на пригорке. Путник на мгновение остановился и оглянулся. Это очень обрадовало бабку Параску. Она загадала: если оглянется, то с ним ничего плохого не случится в дороге и он счастливо вернется домой. Бабка с облегчением вздохнула, перекрестила учителя и пошла кухарничать в кухню, вспомнив про гостя.
Дорога - большая она или малая - всякий раз волновала Лобановича и настраивала его мысли и чувства на сладостно-печальный лад. Место, с которым он уже свыкся и которое покидал, вставало перед ним в ином свете, и то, чего он прежде как бы не замечал, становилось дорогим и близким, и с ним жаль было разлучаться. Вот так и сейчас: вспомнилось верханское кладбище, узенькая дорожка-тропинка среди зеленых хлебов, которая вела в Тумель, где протекала Уса и стояла мельница. Вспомнился и тот пригорок, куда ходил учитель несколько раз любоваться призрачным замком. Хотя последняя прогулка с Турсевичем и не дала желанного эффекта, все же Лобанович испытывал приятное чувство, припоминая и призрачный замок и полянку, на которой выплывал этот замок из дымчатой дали.
С такими мыслями и чувствами подходил Лобанович к хутору Антонины Михайловны. Вот и знакомый поворот, отсюда до хутора не более полуверсты. Зайти или нет? Заходить сюда Лобанович, отправляясь в дорогу, не думал. Да и зачем? Все, что нужно было сказать Лиде-ученице, он сказал. Но у него было еще время. Чем сидеть на станции и ждать поезда, не лучше ли свернуть с дороги и еще раз напомнить Лиде, что она должна делать в его отсутствие? С другой стороны, хотя он едет и ненадолго, но всякое может случиться. Перед глазами у него встал образ Лидочки. Что плохого в том, если он по пути зайдет к ней, лишний раз поговорит о дальнейших занятиях? И тут же вспомнились слова Антонины Михайловны о том, что Лида не безразлична к своему учителю. Нет, пожалуй, и не стоит заходить.
Пока Лобанович таким образом колебался, раздумывал, навестить ли хутор, ноги его сами направились туда.
На дворике Антонины Михайловны было пусто. Подойдя к самому дому, Лобанович заметил увесистый замок на двери. Это было для него равнозначно тому, как если бы у входа висела специальная надпись: "Просим к нам не заходить".
"И зачем я пришел сюда?" - спросил себя Лобанович и задворками, чтобы не бросаться людям в глаза, как вор, направился на дорогу в сторону станции. Сам по себе малозначительный, этот случай испортил учителю настроение. Замок, повешенный на двери, он воспринял почему-то как недобрый знак. Но, отойдя несколько верст от хутора, учитель перестал думать о нем.
День выдался погожий, тихий. Солнце уже давно миновало полдень. Слегка парило. На далеком западе из-за зубчатых перелесков выплывали, как медные горы, клубы туч, окрашенные солнцем в красноватый цвет. Как красиво, величественно выступали они над краем земли, вздымаясь все выше и выше! В этих причудливых, извилистых клубах таилась могучая сила земли и солнца, готовая обрушить на мирные нивы, леса и долины стрелы молний и потоки дождя. Легкий ветерок совсем успокоился. Настала великая тишина. Даже какой-то жутью веяло от этой необычной тишины.
Лобанович не мог отвести глаз от многоглавых громадин туч и весь отдался чарам земли и неба. Порой, когда попадалось удобное местечко, откуда открывался широкий горизонт, учитель останавливался и несколько минут любовался картинами, встававшими перед глазами.
За ближайшим пригорком, через который шла дорога, ютилась малозаметная, заброшенная железнодорожная станция. Несколько развесистых лип и кленов в одном конце ее и два-три захудалых товарных вагона в другом виднелись издалека. Миновав пригорок, Лобанович очутился почти на самой станции. Она такая же тихая и безлюдная, как те станции на Полесье, где он садился когда-то в поезд... Как быстро проходит время! Давно ли он, Лобанович, приехал сюда впервые, чтобы поселиться в неведомой ему Верхани? И вот он снова здесь. Тогда была зима, а теперь лето. Тогда он не знал, что такое Верхань, и не думал, что через шесть месяцев снова придется ему быть на этой же станции, чтобы отсюда начинать какую-то новую для себя дорогу. Все эти мысли быстро промелькнули в сознании Лобановича.
На станции он узнал точно, когда проходит пассажирский поезд на Минск и когда откроется билетная касса. Ждать оставалось уже и не так долго. Лобанович занял местечко поудобнее, откуда можно было издалека увидеть поезд, чтобы успеть купить билет, а в крайнем случае сесть без билета - с кондуктором легко договориться в вагоне и кое-что даже сэкономить. А самое главное - с этого места хорошо видны могучие грозовые тучи.
А гроза надвигалась медленно, но основательно и упорно. Запад темнел. Черная стена туч становилась все более и более плотной. Все вокруг неузнаваемо изменилось. Солнце потускнело и все глубже уходило в облака. Мрак надвигался на землю. Далекий и глухой гром с каждым разом становился сильнее, ближе и грознее. И вдруг от темной, сплошной завесы туч отделился длинный седоватый вал; выгнувшись дугой и занимая половину неба, он быстро катился вперед. Середина дуги как раз надвигалась на станцию, гоня перед собой сжатый ком грозового облака. Блеснула молния, будто какая-то огромная огненная птица раскинула свои крылья и осветила всю тучу. Где-то совсем близко прокатился удар грома. Подул свежий ветер. Посыпались крупные капли дождя, упало несколько шариков града, словно какой-то шутник швырнул горсть белых камешков. А вслед за тем полил дождь как из ведра.
Пока Лобанович добежал до станции, его порядком вымочило. Билетная касса уже была открыта. Купив билет, учитель подошел к окну, любуясь бушеванием грозы. Как раз прибыл и поезд, выплыл, словно из тумана, из густой сетки дождя. Лобанович выбежал на платформу и вскочил в первый пассажирский вагон. Хотя он сейчас и вымок, но был веселый и довольный. Даже припомнилась народная примета: если отправляешься в дорогу и тебя намочит дождь, то это к прибыли, к добру.
В вагоне пассажиров оказалось мало. Попадались даже совсем пустые купе. В одном из них обосновался Лобанович. Несколько станций он простоял возле окна, любуясь мелькавшими перед ним картинами. Заводить знакомства с пассажирами и пускаться с ними в разговор Лобанович не хотел. Гораздо интереснее наблюдать из окна быструю смену все новых и новых дорожных картин. Грозовая туча поплыла дальше, расцвечивая на ярком солнце свои огромные, побелевшие, словно вымытые дождем, клубчатые горы. Лобанович опустил окно и вдыхал прозрачный воздух, очищенный грозой.
Хорошо быть в дороге, которую ты сам себе выбираешь!
XXIV
Солнце зашло. Легкий вечерний сумрак застилал низины серовато-синим покровом, когда поезд замедлил ход перед последней станцией, куда ехал Лобанович. Еще задолго до остановки поезда чувства и мысли Лобановича невольно устремились к этой станции. Как оно все получится? Соберутся или не соберутся хлопцы? Проведут они свой первый тайный съезд или не проведут? Встретит его кто-нибудь или не встретит? Садовичу он писал, что вечером восьмого июля будет на станции Столбуны.
Как же удивился и обрадовался мой неутомимый путешественник, выйдя из вагона и увидев целый кружок молодых, в большинстве своем знакомых ему учителей! Шумной толпой окружили они Лобановича. С некоторыми из них он горячо обнимался, другим приятельски пожимал руки. Громко говорили, смеялись дружным смехом счастливой молодости, наполняя платформу гомоном, возгласами, чем обращали на себя внимание пассажиров и начальства станции. В центре молодой учительской толпы были Садович и смешливый, подвижной Янка Тукала, умевший сказать меткое слово и потешить друзей. Из толпы особенно выделялся Алексей Алешка, могучий, стройный, бывший на целую голову выше своих друзей. В учительской семинарии Лобанович дал ему кличку "Дед Хрущ". Алешка был на один курс старше Лобановича, но это не мешало их дружбе. Еще в семинарии Алешка отпустил себе усики. Рыжеватые, закрученные вверх кончики делали их похожими на усики хруща. Это и дало повод Лобановичу окрестить приятеля "Дедом Хрущом". Алешка не обижался на свою кличку, его так и звали. Дед Хрущ еще не встречал в своей жизни - правда, прожил он на свете немного - такого человека, который мог бы свалить его с ног.
- В кого ты такой уродился? - спросили однажды Алешку.
То ли в шутку, то ли всерьез, Дед Хрущ рассказал, что его предком был какой-то неведомый драгун. А произошло это так. В той местности, где жили родичи Алешки, находилось имение графа Бутенева-Хребтовича. Давно это было, еще во времена крепостного права. Народ в имении был мелкий, хворый. Вот один из графов надумал завести новое, крепкое племя людей. Всех своих мужиков он перевел куда-то далеко и на долгое время. Остались одни только женщины. Бутенев-Хребтович обратился с просьбой к губернатору прислать на постой в имение эскадрон драгун. Один из них и явился основателем рода Алешки.
Так это было или не так, никто не знал, да и откуда знать такие интимно-секретные дела? Одно только можно сказать - Дед Хрущ был достойным потомком своего неведомого предка и по женской части маху не давал. А что касается микутичских мужчин, то они даже поощряли ухажерство Деда Хруща и говорили: "Такой гвардеец! Не жалко и не обидно, если он оставит здесь после себя кое-какую память: ведь в Микутичах народ начинает мельчать".
Поезд поспешил дальше. Веселый, радостный, возбужденный, Лобанович слился с толпой молодых учителей и затерялся в ней. Шумной, говорливой оравой, - а собралось их здесь человек пятнадцать, - направились они в сторону озера, на дорогу, ведущую в Микутичи. Добрые версты две не прекращались безудержные шутки, толкотня, суматоха. Учителя теперь сами были похожи на своих школьников, чьи дурачества им приходилось сдерживать во время занятий. В летнее время, когда учителя съезжались на каникулы, местным жителям не раз приходилось встречать их, но такого наплыва учительской братии никому здесь еще не случалось видеть. Учителя же, хмельные от своей молодости, здоровья и силы, не обращали ни на кого внимания. Хоть они не выпили, но сейчас им море казалось по колено.
- Эй, вы, слушайте! - крикнул Янка Тукала, обращаясь к друзьям и стараясь их перекричать. - Что вы ржете, как жеребцы! Давайте запоем песню, - знаете, как те местечковые бунтари. "Урядника нет? Стражников нету?" Узнав, что никого нет, они и грянули:
Как у нас на троне
Чучело в короне!
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!
Янка Тукала, как регент, размахивал руками и орал во все горло, передразнивая местечковых бунтарей. Веселые, возбужденные учителя потешались словами песни и кривляньем Янки Тукалы.
- Давайте, хлопцы, потише, - предостерег Садович. - А ты, Янка, воли горлу не давай, ведь и в этих зарослях можжевельника могут быть уши.
С одной стороны дороги стоял редкий сосняк, с другой - кусты можжевельника, а дальше - ольшаник. На разумное предупреждение Садовича никто не обратил внимания. Только Янка Тукала, которого главным образом касалось замечание Садовича, отозвался:
- Что правда, то правда. Еще один из героев Ибсена сказал: "Если идешь в революцию, то не надевай новых кальсон".
Учителя дружно захохотали. Смеялся и сам Садович. Подойдя к Янке Тукале, он дружески толкнул его в загривок.
- А, чтоб ты сгорел!
А ночь все гуще надвигалась на землю. Даже на западе, где долгое время светилось небо после захода солнца, теперь оно стало тускнеть и окутываться легким летним мраком. В вышине кое-где замигали, как искорки, далекие звезды. Сколько раз каждый из нас наблюдал эту картину короткой летней ночи! С луга, где струился Неман, слегка веяло прохладной сыростью. Тишина, покой, сон царили вокруг. Лобанович невольно вспомнил, как много раз ходил он по этой дороге. Давно ли, встретившись на станции с Садовичем, они ходили в Панямонь, играли в карты! Но сейчас в говорливой учительской толпе трудно было отдаться воспоминаниям, чтобы из отдельных образов прошлого сложилась цельная картина. Хотелось поговорить с Садовичем и о том деле, ради которого собрались учителя. Но обстановка для такого разговора была совсем неподходящей.
Дед Хрущ, не доходя до шляхетского поселка, где находилось также и лесничество князя Радзивилла, зычным басом затянул песню:
Смело, товарищи, в ногу...
Хотя Садович и призывал товарищей соблюдать осторожность, но не мог и сам удержаться, чтобы не присоединить своего голоса к басу Алешки. Когда-то в семинарии он стоял на клиросе рядом с Дедом Хрущом и не хотел уступать ему в басовитости. Песню подхватили все учителя. Очень многие из них были хорошими хористами с хорошими голосами. С первых же звуков песня наладилась, полилась дружным потоком молодых, сочных голосов. Песня захватывала самих певцов, поднимала еще выше и без того приподнятое настроение. Она придавала силы и стойкости в борьбе против зла и социальной несправедливости.
Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой,