- Вы не мастер отгадывать, - ответила Ядвися. - Все это вы сами выдумали.
- Панна Габрыня, наверно, скажет правду.
Габрыня взглянула на Лобановича, потом на Ядвисю. Девушки снова засмеялись.
- Вы правдивы или нет? - неожиданно спросила учителя Ядвися.
- Почему вы об этом спрашиваете? - слегка удивился Лобанович, глядя ей в глаза.
- Просто мне интересно знать.
- Что бы я вам ни ответил, все равно не поверите.
- Почему вы думаете, что я вам не поверю?
- Если бы вы мне верили, то, я думаю, не стали бы спрашивать у меня о правдивости.
- Но вы не знаете, верю ли я вам или нет, не знаете, считаю ли вас правдивым. Мне просто хочется от вас услышать, что вы думаете о себе.
- Значит, вы сами обо мне уже думали? - усмехнувшись, спросил учитель.
Ядвися немного смутилась, и едва заметный румянец выступил на ее щеках.
- Если вы встречаете человека, то не можете о нем не подумать, серьезно проговорила она.
Лобанович на минуту задумался.
- Признаться, я никогда не интересовался этим вопросом. Здесь, на Полесье, где людей встречаешь мало, может быть, и подумаешь о каждом человеке, который пройдет перед твоими глазами. Но в городе, где не успеваешь более или менее основательно заметить лицо каждого встречного, я думаю, это просто невозможно. Может, где-нибудь в мозгу подобный процесс и происходит, но в нашем сознании он по-настоящему не отражается.
- Я в городах не была, - ответила Ядвися, слегка нахмурившись.
- Ах, Ядвиська! Что же это мы, и не поблагодарили пана учителя за книги?
- Простите, я и забыла. Очень благодарны вам, - проговорила Ядвися.
- А вы прочитали их?
- Давно прочитали, - ответили девушки.
- Я еще принесу, если книги понравились.
Служанка принесла самовар. Сели пить чай.
- Ну, а как все же вам понравились книги? - спросил Лобанович девушек за чаем.
- Очень интересные книги! - сказала Габрынька. - Мы их читали целыми вечерами.
- Действительно ли все это было в жизни, что там написано? - спросила Ядвися.
- Каждый самый правдивый рассказ, разумеется, не есть фотография, но в его основе лежит правда. И каждое обыкновенное явление жизни, если облечь его в красивую форму и осветить тем или иным мировоззрением, да к тому же еще показать внутренние, часто незаметные, скрытые пружины, движущие поступками человека, может стать темою очень интересного рассказа. Взять хотя бы для примера вас. Можно было бы, - если, разумеется, нашелся бы настоящий художник, - интересно написать, как в глухом Полесье воспитывались и росли две красуни сестры. Эти девушки хотят вырваться на широкий простор жизни, потому что их убивает и губит гнилой воздух полесских болот и грязь разных подонков "культуры". Вот вам основа рассказа, драмы или чего хотите... Для писателя здесь открываются широкие возможности.
- Хоть бы вы не смеялись над нами, пане Лобанович, - грустно ответила Ядвися.
Лобанович почувствовал, что он затронул какие-то больные струны в душе девушки.
- А вы взяли бы да и написали повесть о двух сестрах, - лукаво улыбнувшись, сказала Габрыня. - Написали бы о том, что у них был старый пес Негрусь, у которого всегда текла изо рта слюна...
Габрыня не могла продолжать из-за смеха. Этот смех заразил и Ядвисю и Лобановича: ведь Негрусь считал своей обязанностью полаять на него и вообще был смешным псом.
- А я вам чего-то не сказала, - говорила Ядвися на прощание учителю.
- Ну, скажите!
- Нет, скажу в другой раз.
XVIII
Этот вечер прошел очень быстро.
В ту минуту, когда Лобанович возвратился от пана подловчего, часы, пошумев и поскрипев, сколько им нужно было, пробили ровно полночь. Учитель зажег лампу, взял книгу, - он любил читать перед тем, как уснуть. Но с каждой строчки на него смотрела Ядвися, и потому он читал совершенно машинально, не вникая в прочитанное, просто переводил глаза со строчки на строчку, от слова к слову и думал о Ядвисе.
"Нет, из этого чтения ничего не выходит", - спохватился Лобанович.
Он закрыл глаза и несколько минут лежал неподвижно. Чувство радости наполняло его: в этот вечер он заметил, что панна Ядвися им очень интересуется. Взгляд ее темных глаз задерживался на нем часто и долго, то радостный, ясно-спокойный, то немного как бы опечаленный, глубоко западал ему в сердце. Все сказанное ею в этот вечер приобретало теперь особенное значение, делало образ девушки еще более привлекательным в глазах молодого учителя...
И вместе с тем его одолевали сомнения. Что, если Ядвися, эта нежная, еще не совсем расцветшая девушка, полюбит его со всей силой первой любви, доверит ему свое сердце, и молодость, и всю свою жизнь, что тогда? Мысль Лобановича начала работать в ином направлении. Неужели у него хватит отваги связать ее судьбу с судьбой скромного, малоприметного учителя? А что будет с ним? Не закроет ли он себе путь к желанной, заветной цели? Его манили неведомые просторы человеческой жизни, вольный, творческий труд. Хотелось расширить свой кругозор, приобрести знания, которых ему так недоставало. Впереди безграничная, хотя и туманная даль, поиски большого, настоящего дела, радость свершений. И вот на его пути уже встала одна преграда...
Но так ли это? Почему преграда? Разве его чувство к Ядвисе не украшает жизнь? Если ко всем жизненным явлениям подходить так, как подходит он, жизнь утратит свою красоту, свою прелесть. Если бы так рассуждала пчела, она, может быть, и не задержалась бы возле цветка. Не всегда следует ломать голову над вопросами: а что из этого выйдет? чем это кончится?
Эти мысли немного успокоили учителя, а Ядвися все стояла у него в глазах, словно смеясь над его рассуждениями.
От бабки-сторожихи Лобанович довольно подробно знал семейную жизнь подловчего.
- Добран душа эта паненка, - говорила бабка я вздыхала. - Вся в мать пошла. Не дал ей бог пожить еще немного, деток вырастить...
- Отчего же она так рано умерла? - спрашивал бабку учитель.
- Умерла, паничок... На все воля божья...
Понизив голос, словно боясь, что ее услышит кто-нибудь, бабка продолжала:
- Ой, паничок, тяжело ей жилось с паном! Бил ее пан! Да как еще бил! У покойницы пани были пышные волосы. Как распустит, бывало, черные косы, так они чуть не до земли свесятся... Ой, была женщина, пускай со святыми упокоит бог ее душеньку! Сама я однажды видела, как бил ее пан. Взял за косы, да еще на руку накрутил, и вел через двор в комнату. А что он там делал с нею, в комнате, того люди не видели.
- За что же он бил ее?
- Ой, паничок, характер у пана тяжелый! Ой, тяжелый характер! Если сдвинутся брови и усы обвиснут, ну, тогда добра не жди. Словно найдет на него что-то. А так человек он неплохой. И поговорить любит, и пошутит, и посмеется. Попросишь чего - никогда не откажет. И знаете, паничок, часто бедная пани в селянских хатах пряталась, когда разъярится пан. А дети притихнут, будто пташки в гнезде, когда над ними коршун летает... Не дал бог доли бедной женщине. Старшей паненке тогда только десятый годок пошел. А без матери, паничок, сами знаете, тяжело жить. Через год женился пан второй раз. Добрая пани, что и говорить, паничок, но для детей не родная мать.