Ядвися ниже наклонила голову. Лобанович почувствовал, что ответ для него будет невеселый. Не поднимая глаз, она тихо сказала:
- Да, собираюсь поехать.
Она вздохнула едва заметно, подняла голову и посмотрела на учителя долгим-долгим взглядом.
- А вы хотели бы, чтоб я не уезжала?
- Я знаю, вам здесь тяжело, - сказал учитель, - и, вероятно, там, где вы собираетесь жить, вам будет лучше. И здесь уж не приходится считаться с тем, что я хотел бы. Но если вы уедете отсюда, то и я здесь больше не останусь.
Едва заметная радость пробежала по лицу Ядвиси. Она быстро вскинула на учителя темные глаза и, смеясь ими, совсем уже весело проговорила:
- И вам не жалко будет панны Людмилы?
Лобанович молчал.
- Скажите, - проговорил он, - как давно решили вы уехать отсюда?
- О, я уже давно об этом думаю! Еще и вас здесь не было.
- А почему вы со мной никогда об этом не говорили?
- Зачем мне было говорить? - сказала она. - Вы и так смеялись над многим из того, что я говорила.
- Когда же вы думаете ехать? - спросил он.
- Я и сама не знаю. Это будет зависеть от отца. Запряжет коня, скажет ехать, тогда и поеду.
- И может статься так, что я вернусь с экзаменов, а ласточка уже улетела?.. Скажите, почему ласточка весной собирается в отлет?
- Что же, как приходится! - проговорила она. - Почему вы сегодня так повесили нос, словно у вас за пазухой свечка, которую вы должны дать мне при кончине? Я советовала бы вам пойти к панне Людмиле. Правда, она интересная панна?
- Плохое о ней грех сказать, славная девушка!.. Почему вы советуете мне сходить к ней?
- Почему? Сами знаете почему: как только ваши ноги переступят порог ее дома, душа ваша попадет к ней в плен.
Лобанович усмехнулся.
- Вы даже и это помните?
- Кто вам рассказал легенду о полесских красивых девушках? - спросила Ядвися, положила свою работу на стол и глянула на учителя.
- Горелка пана подловчего, с одной стороны...
- И панна Людмила, с другой, - подсказала Ядвися.
- Что вы меня все панной Людмилой попрекаете?
- Я не попрекаю и не думаю даже, но панне Людмиле очень понравилась эта легенда.
- А вам она понравилась?
- Если бы она для меня была рассказана, тогда и мне понравилась бы, а чужое любить - только сердце травить.
- Ну, вы меня, панна Ядвися, хотите рассердить, но вам это не удастся. А пока что до свидания.
Лобанович задержал ее руку в своей и с едва скрытой просьбой в голосе сказал ей:
- Вы не уедете, пока я не вернусь?
- Когда я поеду, я и сама не знаю. Может быть, и совсем не поеду.
- А вы под поезд не будете бросаться? - тихо Спросил он усмехаясь.
- Не буду, - еще тише проговорила она, оглянулась и опустила глаза.
Он мгновенно наклонился к ней и поцеловал крепко-крепко. И, пьяный от этого поцелуя, быстро вышел из палисадника. А Ядвися сидела, наклонив голову, и о чем-то глубоко-глубоко задумалась.
В воскресенье утром, на восходе солнца, учитель со своими учениками, проведя ночь на станции, садился в вагон. Пробило три звонка, громко и отрывисто отозвался паровоз, нарушая утренний покой бесконечных болот, и поезд сдвинулся с места. С шумным шипением выпуская пар, все быстрее и быстрее бежал паровоз, и в какую-то своеобразную, глухую музыку сливался топот тяжелых ног поезда.
Лобанович стоял возле открытого окна. Приятно и радостно волновали его сердце новые картины Полесья и размашистый бег поезда. Быстро уходила назад станция с высокой водокачкой, скрываясь за свежей зеленью деревьев. Рассыпая сноп золотых стрел, выплывало солнце из-за края земли над просторами зеленого полесского моря. Быстро возникали и убегали все новые и новые картины этого зачарованного края. Болота с густыми зарослями лозняка, жерухи и молодой осоки расстилались широкими круглыми равнинами, по краям которых еле виднелись зубчатые темные полоски лесов. Болота кончались, вдоль дороги вставали высокие стены бора, дремучий бор сменялся веселыми полянками; то здесь, то там виднелись на них человеческие жилища, и бревна строений, освещенные солнцем, казались морщинами на чьей-то многодумной голове. Почти все полянки были окружены венком пышно-зеленого сосняка на желтеньком песочке. Уютом, лаской, покоем веяло от этих сочных сосенок, от этих людских строений. А как заманчиво и красиво извивались и бежали в сосняк колеи деревенских дорожек и тропинок, по которым лишь изредка прокатится крестьянская телега! А сколько самобытной красоты в этих одиноких развесистых дубах, разбросанных по краям леса, и в этих пышно разросшихся соснах в поле! Чем-то родным, милым, давно знакомым веяло от бархатных скатертей молодого жита и от нежных бледно-зеленых всходов ранних овсов.
Лобанович стоял возле окна как зачарованный и не мог оторвать глаз от самобытных картин Полесья, полных невыразимой красоты и жизни, стоял до тех пор, пока поезд не стал приближаться к той станции, где нужно было выходить.
Вышли из вагона и пошли искать школу. Она была не очень далеко от станции, и искать ее пришлось недолго. Три ученика и учитель взошли на крыльцо школы и остановились.
Школа была заперта. Лобанович постучал, обождал немного, но никто не отзывался. Постучал еще раз. Снова никто не откликнулся. Наконец Лобанович заметил звонок, позвонил. Где-то внутри здания открылась дверь, и послышались шаги, довольно решительные, и из-за двери чей-то голос строго спросил:
- Кто?
- Тельшинская школа.
Дверь сразу же открылась, показалась фигура хозяина - учителя. Трофим Петрович Гринько, мужчина лет тридцати пяти, только что умылся. Волосы его были причесаны набок, одна дуговидная прядь волос торчала над лбом и придавала Трофиму Петровичу вид ученого человека, а редкие длинные усы - вид строгого учителя.
- Что же это так рано? - спросил Гринько, познакомившись и поздоровавшись с Лобановичем.
- Пускай ребята осмотрятся и познакомятся со школой. Времени у нас хватает, - ответил Лобанович.
- И то правда, - уже более мягко проговорил Гринько. Как видно, в этом ходе молодого учителя Гринько признал некоторую долю педагогической стратегии и сразу проникся к нему уважением.
Учеников ввели в школу.
- Вот здесь можете сидеть, ходить и спать, - сказали им учителя, а сами пошли в комнату Гринько.
Квартира здешнего учителя обращала на себя внимание своей чистотой и убранством. Висевшие на стенах фотографии, картинки в красивых рамках, мягкая, обитая красным плюшем мебель, коврик возле стола, красивая скатерть - все говорило о том, что Гринько жил паном. У него было целое хозяйство: десятины три огорода, столько же сенокоса, корова, свиньи, по двору ходила разная птица под внимательным и заботливым наблюдением хозяйки. Лобанович в сравнении с Гринько был горький пролетарий. Ознакомившись с его квартирой, Лобанович уже без уважения посмотрел на свой сюртук, который он купил у Курульчука за два рубля с полтиной и в котором очень смахивал на местечкового раввина, особенно сзади.
XXXIV