Нет, это ее последний вечер в Тельшине.
Тонкие, длинные, темные дужки-брови Ядвиси немного сдвигаются и хмурятся, и лицо ее становится строгим. Да, это ее последний здесь вечер!
Она снова смотрит на окна. А что, если пойти туда? Сесть за стол, за которым еще совсем недавно сидел он и поглаживал рукой свои молодые темные усики? Но сейчас там неприятно, страшно, кто-то другой, неласковый и враждебный, притаился в покинутой комнатке. И, вероятно, она, войдя в эту комнату, услыхала бы какой-то чужой, недобрый голос, а может быть, и смех, таинственный и жуткий смех, и это навсегда убило бы радость и счастье в ее сердце. Она снова смотрит в темные, пустые окна.
Как жутко хохочут совы возле часовни! Чего смеются они? Не над ней ли? А эти окна! Что в них? Почему они так приковали к себе, словно приворожили, ее взор? "А все же я пойду туда! Возьму и пойду!.. Неужели я пойду?"
Она тихо поднимается на крылечко, оглядывается, идет. Кухня не заперта. Скрипнула дверь, и вот она в кухне.
- Ты здесь, бабушка? - тихо спрашивает Ядвися.
Сторожиха ворочается на печке.
- Здесь, паненочка!
- А почему ты, бабка, дверь не заперла?
- Да вот, паненочка, прилегла, да так и не заперла. Я же не сплю.
- Завтра, бабка, уеду.
- Уедете, паненочка? - спрашивает сторожиха, встает и садится на печи. - И не дождетесь, пока панич вернется? - спрашивает она.
- А разве твой панич со мной поедет?
- Ну как же, паненочка, он печалиться будет, что вы поехали и не простились с ним.
- А почему он будет печалиться? - спрашивает Ядвися.
Ей приятно слышать от бабки, что он будет печалиться.
- Почему же не будет, паненочка? Я ведь видела, какими глазами он смотрит на вас.
- Ну, какими же? Скажи, бабка!
- Добрыми глазами, ласковыми глазами, паненочка, таким взглядом, что от сердца идет, чтобы другому сердцу весть подать.
- А какую весть подать другому сердцу?
- Я уже забыла, паненочка. Куда мне, старуха я, забыла, - с хитрой улыбкой отвечает бабка.
- А кого ты, бабка, больше любишь - меня или панича?
- Я и вас люблю и панича люблю... Эх, паненочка, поженились бы вы с паничом, ей-богу! - с жаром проговорила бабка, и в ней сразу пробудилась женщина-сваха.
- Мне же, бабка, только шестнадцатый год, мне и замуж нельзя еще.
- О, паненочка, шестнадцатый год! Так ведь не сегодня же и замуж идти.
- А твой панич не хочет меня.
- Ой, паненочка, что вы говорите! Отчего же он ни на кого другого и глядеть не хочет? Почему же он ни разу не сходит к дочке землемера? Все туда ходят, а он нет. Должно быть, возле вас ему милее.
- Просто лентяй твой панич, и больше ничего.
- Нет, не лентяй он, он вас, паненочка, полюбил.
- А разве он тебе говорил?
- Зачем он будет говорить мне? Он вам про это говорил.
- Нет, бабка, никогда не говорил он этого мне.
- Говорил, паненочка, говорил! И еще скажет.
- Ничего ты, бабка, не знаешь!
- Знаю, паненочка, знаю!.. А куда вы, паненочка, уезжаете? - Далеко, бабка, в имение на службу.
- А панич знает?
- Ничего не знает и не будет знать.
- Вы напишете ему, паненочка?
- Ничего я не буду писать ему.
Ядвися подошла к знакомой двери, открыла ее и вошла в комнату Лобановича. Тихо. Темно и пусто.
Ядвися прислушалась.
Между стеной и отставшими от нее обоями прошуршал кусочек известки. Почему он так долго катился? Этот шорох показался ей не случайным. Но ей не страшно, только жаль чего-то. И в сердце безысходная грусть. Глаза ее привыкли к темноте. Из мрака выступили неясные очертания стола. Вот и стул. На том же месте, где обычно сидел Лобанович.
Ядвися снова чутко прислушивается. Нет, это ей только показалось. Девушка тихонько отодвигает стул и садится. Садится так, как сидел, бывало, он, и проводит рукой по своей губке. Это он здесь сидит, а ее нет. Она там, за окном, смотрит на него... Вдруг девушка вздрогнула и боязливо глянула в уголок - там скользнула какая-то тень, тихо, бесшумно. Нет, это белеют на полках его книги. Она встает, кладет в книгу листок бумаги, оглядывает "темные стены - они неприветливые и молчаливые. Они мертвые, душа ушла из этого дома. Ей страшно и жутко и вместе с тем приятно и грустно.
Что подумает обо всем этом бабка? Все равно, сегодня ее последний вечер.
Ядвися еще раз озирается. Ей хочется плакать. Она тихонько снова входит в кухню.
- Ну, бабка, доброй ночи.
- Доброй ночи, паненочка! - отзывается бабка с печи.
Бабка не спит. Она думает свои старческие думы, сухие, как сама старость, простые, как вся ее жизнь, неинтересные, как со доля. Закрыв дверь на задвижку, она смотрит по привычке в окно, зевает и снова лезет на печь и чего-то вздыхает, укладываясь в тесный, темный уголок, отведенный ей жизнью. Но бабка любит этот свой уголок. Тут тихо, темно, и только прусаки шуршат в щелях, но бабка не слышит их, хотя и знает о том, что они здесь живут. Ну что ж, пускай.
Ядвися снова во дворе. Вот она подходит к дикой грушке. Смотрит на нее, о чем-то думая. Затем оглядывается, хватает рукой деревце. Но груша крепко защищает себя и колет Ядвисе руку. "Это же я такая колючая, - думает Ядвися, - ведь я тоже дикая".