- Татьяна, Марьяна! Выходите из лесу: шведы домой поехали!
И если кто выходил, того забирали и убивали.
Тогда и скотина почти вся перевелась в округе. В Микутичах остался один только бык, а в Сверинове - корова. Соединили люди эту пару и пахали на ней. Но наконец покарал бог шведов за издевательства над людьми, ослепил их, и, собираясь ехать верхом, они садились лицом к конскому заду. Тогда их побили.
Такая легенда связывалась с гатью и с прежним, старым мостом, от которого остались одни обгорелые редкие сваи.
На самом берегу Немана против брода стояла когда-то старая корчма на высоченном фундаменте. Это был омут крестьянской жизни, и не одна микутичская душа захлебнулась в нем. После того как ввели монопольку, корчма пришла в упадок, а затем сгорела. Но по старой привычке собирался здесь народ, как на стародавнее вече, где решались крестьянские дела и обсуждались разные вопросы микутичского быта.
Микутичане - народ общественный, любят поговорить о разных разностях: об иностранной политике, о воине, о заработках, о трудностях жизни, о том, что происходит что-то на свете, что-то готовится и должно что-то произойти, ибо дальше так жить нельзя. Жадно прислушивались крестьяне к разным слухам, порой выдумывали их и так разукрашивали, что сами начинали пугаться их, а потом сами же себя допекали смехом. Соберется, бывало, толпа мужиков, а перед нею за Неманом, будто какая-то гадина, лежит проклятая черная гать, вздохнуть свободно не дает. Много было о ней разговоров и споров, когда вставал вопрос о том, чтобы ее починить. Бывало, кое-как и соберутся и подправят кое-где, но такие полумеры мало давали пользы и гать как была, так и оставалась крестьянской бедой.
Правда, не всегда гать с одинаковой силой волновала крестьянские души. Порой о ней даже и совсем забывали, и только во время косьбы и жатвы, когда нужно было ездить с возами, о ней думали, ее проклинали, из-за нее ссорились. Жила эта гать и в мыслях общества и в мыслях отдельных членов его. Жила как заноза в теле.
Лобанович не раз слыхал разговоры о гати и жалобы на нее как со стороны дяди Мартина, так и со стороны многих знакомых жителей Микутич. Не раз и сам ходил по ней пешком и ездил. Не раз дрожал он здесь, везя снопы или сено: как бы не опрокинулся воз... Ему вспоминались созданные фантазией напуганного темного человека рассказы о разных невероятных историях, якобы происходивших возле гати. Было на ней, говорили, и страшное место, откуда порой выбегал кто-то в красном, с кнутом в руке и хлестал по ушам того, кто поздно ехал с поля.
Странным казалось Лобановичу, что такое большое село, как Микутичи, не может справиться с гатью. Ну что стоило бы крестьянам потратить неделю-две, чтобы покончить с этим злом? Неужто так тяжело всем обществом выкопать по обеим сторонам гати канавы, поднять ее, привезти песку и камней, насыпать, сровнять, утрамбовать? Песку же кругом, куда ни повернись, целые горы. Камнями завалены межи. Целые груды камней, выброшенных с поля, тянутся вдоль дороги. И рабочих рук хватает, и материал под руками, нет только человека, который поднял бы село на этот общественный труд.
И вот этим летом, когда в голове у Лобановича вызревали разные проекты улучшения человеческой жизни, он поднял однажды вопрос о гати среди учителей своего села. Около десятка молодых "просветителей народа" собралось на гумне Иванка Перегуда. Сам Иванок лежал в своем логове, смяв ногами домотканое одеяло и сваляв подушку в какой-то грязный ком. Волосы его, давно не стриженные, разлохматились и, словно кочка, лежали на подушке. Учителя разместились где попало. Возле постели стоял убогий столик, на нем валялись книги, пустая бумажная коробка из-под гильз и два-три окурка.
Иванок Перегуд пользовался славой чудака и философа. Основная формула его философии гласила: "Плюй на все и береги свое здоровье". Правда, в его поведении, манере держаться было много напускного, и он немного форсил своим чудачеством. В общем же был хорошим работником в школе и веселым человеком в компании.
Сошлись здесь разные группы учителей. Старшие задавали тон, а молодые только прислушивались к их речам да подавали реплики.
- И вот что интересно, и это надо отметить, хлопцы, - говорил Михась Лобода, учитель с пятилетним стажем, - среди наших микутичан нет ни одного вора.
Учителя были приятно удивлены. И в самом деле, нет здесь вора!
- Это, братцы, стоит того, чтобы золотыми буквами вписать в историю нашего села, - отозвался приятель Лободы Игнат Курган.
- Да, это редкость, - загудели голоса.
- Это потому, что здесь украсть нечего и микутичская голытьба не способна воспитать вора, - откликнулся из своего логова Иванок.
Все засмеялись.
- Нет, брат, стой! - с жаром выступил Садович. - А Язеп Малюк...
- О ты черт! - напустился на него Курган. - Обедню портишь. Да что Язеп? Он здесь не живет, ни одного гвоздя здесь не украл и, таким образом, не нарушает картины общей честности нашего села.
- Правда! - подхватили учителя.
Язеп Малюк появлялся в Микутичах раза два, а теперь о нем никаких вестей не было.
- Я вам расскажу про Язепа, - начал Курган. - Когда он был здесь в последний раз, поехал с нашими микутичанами в Панямонь. А он человек видный, одет по-городскому, держится как заправский пан. "Чей же это такой?" удивляются люди. "А это наш, микутичский", - отвечают микутичане. Рады, что их односельчанин такой бойкий, ловкий. Но вот спустя несколько минут попался Язеп в краже. Ведут его. "Кто же это такой? Чей он?" - спрашивают люди. Наши микутичане отвечают: "А черт его знает, чей он там".
Когда разговор зашел о жизни села, Лобанович улучил удобный момент, чтобы заговорить о гати.
- Знаете, хлопцы, что? Вот мы здесь перебираем разные, правда очень интересные, мелочи. А стоило бы гать наладить. Всем она в кости въелась, и все чувствуют, что ее надо наладить, чтобы перестала она быть занозой в жизни села. Давайте поднимем народ на работу!
Он хотел добавить еще, что сделать хорошую гать совсем нетрудно, если дружно взяться всем обществом, но немного стеснялся старших товарищей и чувствовал себя в их компании не очень уверенно.
- Ты что же, хочешь быть Оберлейном? - спросил его Лобода.
- Не вмешивайся в жизнь, - заметил из своей берлоги Иванок, - пусть она идет, как идет. Плюй на все и береги свое здоровье.
- Тут, брат, требуется вмешательство начальства, приказ строгий и серьезный, а тебя никто не послушает, - добавил Курган.
- Важными панами вы стали и не хотите пальцем пошевелить, чтобы сделать доброе дело, - шутливо ответил Лобанович и замолчал.
Разговор перешел на другие темы, но ему было немного обидно за свое выступление. Ну что ж, он сделает все и без них. Он больше уже не затрагивал этого вопроса, - по всему видно было, что никто здесь не придавал серьезного значения проекту, с которым он так неудачливо выступил.
Каждый, кто захотел бы поговорить с микутичанами, всегда найдет среди них внимательных слушателей, особенно в праздничный день и в хорошую погоду. Стоит только присесть к двум-трем человекам на завалинке, раскрыть рот и сказать несколько слов, как сейчас же возле тебя начнут собираться люди и через полчаса их соберется не одна сотня. Вот и сегодня возле хаты дядьки Базыля, на горке, с которой так хорошо видны и брод и гать за Неманом, собрались микутичские крестьяне. К ним присоединился и Лобанович. Разговор зашел о Полесье. Лобанович рассказал несколько смешных происшествий из тельшинской жизни - о том, как полешуки праздник потеряли и как они причащались после исповеди.
Микутичане слушали и смеялись.
- Так они, черти, дикие, - заметил дядька Сымон. - Я однажды видел их. В Несвиже лесника-полешука встретил. Волосы длинные, будто у попа. Взяли его да остригли - голова стала как колено. Вот же горевал! Хватался за голову и все говорил: "Што ж мне зробiлы? Як жа я покажуся на родыну? Скажуц: таукач та i ycэ".
- Но между ними и, скажем, нами, микутичанами, есть много сходного и общего, - заступился Лобанович за полешуков.
- В чем же? - заинтересовался дядька Яхим.
- А вот в чем. Там, в Тельшине, очень мною грязи, не вылезешь, через улицу нельзя перейти в мокрую погоду. Дворы же и улицы бревнами завалены. И никому в голову не приходит положить кладки возле хаты. Говорил я с ними об этом не раз, а они хоть бы что. "Мы, говорят, к этому привыкли, спокон веку так у нас ведется". А вы посмотрите теперь - видите? - Лобанович показал на гать. - Разве у нас не то же самое?
- Верно, брат, - слышатся голоса.
- Так ведь она, холера, большая! Это не то что бревно выкатить со двора на улицу, чтобы положить кладку, - оправдывается дядька Сымон, не желая, видимо, становиться в один ряд с полешуками.
- Но проехать с возом по гати - это не то что пройти пешком по грязной улице.
- Что говорить! Вот где сидит она, эта гать, - дядя Базыль показывает на горло.
- Вот я нарочно и начал с полешуков, чтобы поговорить с вами о гати. В самом деле, как это вы терпите столько времени такое лихо, как наша гать? Такое большое село, столько рук, столько силы! Взялись бы сообща, кто песку подвез бы, кто камней - ими все поле, дороги завалены, - кто вышел бы с лопатой, кто с топором... Неделя времени - и гать была бы как яичко.
- Так ведь это если бы все дружно взялись, - гудит голос.
- Это, брат, не так легко, - выступил старый Семка, краснобай и заядлый курильщик. Он так пропах махоркой, что его можно было за полверсты носом учуять. - Сделай ты самую лучшую гать, а разольется весной вода и снесет ее к чертовой матери.
Поднялся шум. Одни утверждали, что гать можно сделать вечную. Вся беда в том, что народ нерадивый, беззаботный, на работу не поднимешь. Другие доказывали, что из этой гати толку не будет, здесь мост делать надо, лес возить, мастеров ставить. Порой завязывалась между отдельными крестьянами ссора, перебранка: вот, например, Стецок сколько работал на гати, а Гароним прятался от работы, как собака от мух...
- Вы никогда не принимались за работу дружно, сообща, и не знаете, какая вы сила. Кто же за вас делать будет? И для кого вы будете делать?
- Мы это, брат, знаем, да вот ничего поделать не можем. Если бы приехал пристав с нагайкой да задал бы перцу, тогда все вышли бы на работу, говорит старый Гилерик.
Микутичане гудят. Выплывают разные обиды, недоразумения, вспоминаются старые болячки крестьянской жизни, о гати совсем перестают говорить.
Некоторое время Лобанович не показывался в селе - обидно было слушать насмешки друзей.