- Ганна! - зовет Лобанович сторожиху.
Ганна не откликается. Учитель заходит в кухню. Юста тихонько сидит возле печи.
- А где мать? - спрашивает учитель.
- В кладовке.
Кладовка тут же, рядом с кухней. Выходит Ганна.
- Давай, Ганна, обед!
Ганна достает из печи горшок, ставит его на стол, а сама снова исчезает.
Кушанье оказалось невкусным. Гость и хозяин поболтали немножко ложками и забраковали его.
- Брось! - говорит писарь. - Заедем к Карамблюму, рыбки съедим с пивком.
- Нет, брат, постой, может быть, второе будет лучше, - говорит Лобанович. Ему немного неловко перед писарем за неудачное блюдо. - Ганна! кричит он.
Ганны не слышно.
Лобанович снова идет в кухню.
- Куда девалась мать?
- В кладовке, - отвечает Юста.
- Что она делает там? - злится учитель.
Юста опускает глазки. Может, она знает что-нибудь, а может, ничего не понимает.
- Не знаю, - слышится ответ.
Только собрался Лобанович позвать Ганну и вдруг остановился - из кладовки доносится: "Куга! Куга!"
Все это произошло как-то быстро и совсем неожиданно для учителя; он был уверен, что Ганна уйдет на это время к кому-нибудь из крестьян. На первых порах он приходит в замешательство. На дворе зима, а в кладовке ненамного теплее, чем на улице...
Лобанович бежит в свою комнатку, где его ждет писарь.
- Знаешь, брат Матей, что!
- Ну?
- Ганна в кладовке разрешилась!
- Что ты говоришь? - И писарь усмехается в бороду.
- Надо что-то предпринять!
- Чтоб она провалилась, - говорит писарь, - сколько хлопот наделала! Околеет еще там!
Вдвоем они бегут к возчику Авменю и зовут его на помощь. Авмень идет в кладовку, и через минуту на пороге показывается безносая Ганна. Она держит на руках дитя, а Авмень ведет ее под руку. Юста расстилает какие-то тряпки на топчане, куда и переходит Ганна вместе с младенцем сыном. Тот же Авмень бежит за бабкой. Кое-как дело уладили.
Писарь и учитель едут в Пинск.
XXIII
- Давай, Андрюшка, наладим хор, - говорит однажды писарь Лобановичу. Я тебе помогу. Понимаешь ты, совсем другой коленкор, если в церкви хороший хор поет.
- И если "апостола" читает Матей Дулеба, - в тон писарю добавляет Лобанович.
- Что же, по-твоему, я плохо прочитал "апостола"? Ты не прочитаешь так, - обижается писарь. - И "апостола" прочитать надо уметь.
- Да я и не берусь читать. И вообще не понимаю: зачем это бушевание в церкви? Разве нельзя прочитать просто и естественно? А то ревет человек, как бугай весной, даже глаза на лоб лезут. Разве это уж так приятно богу? Или он глухой?
Писарь еще более обижается.
- Можно было бы сказать об этом и более деликатно, - замечает он. - Ты думаешь, что только ты один такой вольнодумец? И я, брат, был вольнодумцем, но глупость эта со временем прошла, пройдет она и у тебя.
Лобанович хотел ответить, что если человек с учительства переходит на писарство, то о вольнодумстве говорить не приходится. Но сказать так значит сразу поссориться с человеком, и он только спрашивает:
- А в чем проявилось твое вольнодумство?
- Было, брат! - отвечает писарь. - И я должен сказать тебе, как старший, и ты меня должен послушать: хор наладить тебе надо.
- А ну его к черту! - злится Лобанович; упоминание о хоре почему-то особенно его задевает.
- Так ты не признаешь значения хора? - в тоне писаря слышится строгость. - Какой же ты после этого учитель?
Брови писаря грозно хмурятся, а глаза впиваются в лицо Лобановича.
- А если я не хочу этого твоего хора? - с еще большей злостью спрашивает Лобанович. - И на что тебе сдался этот хор? Поп молчит, не лезет с хором, так тебе надо свой нос сунуть.
Строгость писаря вдруг улетучивается, и выражение его лица сразу становится добрее.
- Чего же ты злишься, чудак ты? Я хочу поговорить с тобой как с человеком, которого люблю и уважаю. Ты думаешь, если отец Николай ничего не говорит тебе, значит ему безразлично, есть хор или нет? Он к тебе, брат, очень хорошо относится и уважает тебя, но ему не нравится, что ты по вечерам какие-то беседы ведешь с людьми, к церкви не очень приверженными, а благодаря этому и тебя самого можно зачислить в раскольники, понимаешь?
Лобановичу становится ясно, что о его тайной работе ходят уже слухи. Это тревожит его, и он ощущает даже некоторый страх, но старается не выдать себя, хоть от зоркого ока писаря не ускользает ни одно движение его лица.
- Тьфу, проклятое дьячковско-поповское болото! - возмущенно говорит Лобанович, стараясь запутать следы. - Если к тебе зайдет в свободную минуту человек, обыкновенный мужик, и если ты от него не бежишь, как от зачумленного, не сядешь за бутылку, а поговоришь с ним просто как с человеком, так сразу же какого-то черта это начинает уже беспокоить и наводить на всякие подозрения!
Огромный нос писаря издает короткий звук "хм", голова его ехидно покачивается из стороны в сторону, и смех, хитрый, многозначительный смех, раздвигает волосатые губы. Писарь как бы говорит этим смехом: "Ага! Вот как ты заговорил! Но я, брат, знаю, куда ты гнешь!"
Лобанович замечает, что его негодующая реплика не производит никакого впечатления на писаря. Внезапная, какая-то сумасшедшая злость охватывает учителя. У него теперь появляется сильное желание сказать что-нибудь резкое, оскорбительное, ему отвратительна казенно-мещанская "святость" писаря. И он еле-еле сдерживается, ждет, что скажет Дулеба.
А писарь гладит бороду, снова оскорбительно смеется, как человек, который стоит неизмеримо выше своего собеседника и знает значительно больше, чем это можно думать.