- Ну, как же не быть таким материалам! - прерывает писаря Лобанович. Он же судился с паном Скирмунтом, возбуждал крестьян, поднимал их на явное "беззаконие". Как смеет он, мужицкое рыло, выступать против пана? Какое право имеет мужик допустить мысль, что с ним поступают несправедливо, если его так любовно опекают все, начиная с городового?
Писарь слушает, опустив глаза, и в свою очередь прерывает Лобановича неожиданным обращением:
- Андрюшка! По дружбе говорю тебе - брось! Брось ты эту темную работу! Любя тебя, говорю - брось!
- Какую темную работу? - нападает Лобанович на Дулебу.
Он знает, на что намекает писарь, но хочет поколебать уверенность, с которой тот говорит о "темной" работе, или хотя бы выяснить, на чем основывается эта уверенность.
- Кого ты хочешь в дураках оставить? - презрительно спрашивает писарь. - Скажи мне, с кем ты знаком, и я тебе скажу, кто ты, - приводит он известный афоризм.
- Я знаком с дьячком Ботяновским, с попом, и даже не с одним, а много их знаю, знаком с земским начальником, с писарем Дулебою - так кто же я?
- Это не факт, - отвечает писарь, сбитый с толку таким вопросом.
- А вот моя "темная" работа для тебя факт, может быть, потому только, что научить грамоте темного человека есть темная работа?
- А ты его учишь грамоте?
- Да, делаю эту "темную" работу... И скажи мне, Матей, какое тебе дело до всего этого?
Матей как бы не слышит вопроса.
- И ты этого сукина сына учишь грамоте?! Для чего же делается такое одолжение?
- Для того чтобы "этого сукина сына" не обижали сотни сукиных сынов.
- Ах, вот как! Кто же эти "сотни сукиных сынов"? Должно быть, и я вхожу в их число?
- Нет, ты исключение.
- Ну что ж, и за это спасибо!
Писарь отвешивает Лобановичу поклон, чуть не упираясь носом в стол, а учитель, злой, ходит по комнате.
Некоторое время они молчат.
- Послушай ты меня, Андрей, - примирительным тоном говорит наконец Дулеба, - злиться тут нечего. Я, может, чем-нибудь и обидел тебя, тогда прости меня. Прости, братец! Но я тебе говорю как человеку, как своему брату - я все же больше учитель, чем писарь, плевать я Хочу на писарство и плюну, - не вмешивайся ты в это грязное дело!.. Постой, постой, дай мне сказать! Неужто ты думаешь, что ты один увидел правду, а все другие слепые, ничего не ведают, не знают и в голове у них солома? Неужели ты думаешь, что это правда в тех паршивых листках, которые начали плодиться и попадать и в крестьянские руки? Кто же им поверит? Кто за ними пойдет? Вор, лентяй, лодырь и вообще любитель легкого хлеба. А серьезный, солидный человек за ними не пойдет, не поверит, только плюнет на них с отвращением. Почему? Потому что солидный человек, не лодырь, найдет способ, как жить на свете, и если будет добиваться чего-нибудь, то своего добьется. И неужели начальство не думает, не заботится о народе? Оно же само связано с ним, зависит от него. В интересах самого начальства заботиться о народе, чтобы ему жилось хорошо.
- Чтобы кому жилось хорошо? - смеется Лобанович. - Народу или начальству?
- Народу!
- А я думал - начальству. Ты немного неясно выразил свою мысль. Ну, во всяком случае, очень благодарен тебе, что ты восстановил в моей памяти премудрость, которой кормили нас в семинарии на протяжении четырех лет.
- А ты думаешь, семинария плохому учила?
- С чего ты взял, что я так думаю? Меня только удивляет: к чему ты все это говоришь?
- Слушай, Андрей! Что ты корчишь какую-то невинность?
На лице у писаря отражается страдание, и нос его морщится от недовольства.
- Так чего ты от меня хочешь?
- Ну, хватит, не будем об этом говорить, - и писарь машет рукой.
- Нет, брат, об этом говорить ты будешь. Как будешь говорить, это другое дело. Может, совсем по-иному, но говорить будешь. Не сегодня, так завтра, не завтра, так на будущий год.
- Брось говорить глупости! И слушать этого не хочу!
- А зачем же ты начинал?
- Я же начал не с этого.
- В том-то, брат, и штука, что начнешь с неба, а перейдешь на землю: ведь земля к нам ближе, чем небо.
- Ну, это как для кого.
- Ну, а для тебя, например? Думаю, что земля милее, чем небо: ведь если бы наоборот было, ты пошел бы не в волостные писаря, а в монахи. Небо, брат Матей, для дураков отводят умные люди, чтобы самим привольнее жилось на земле. Но дело в том, что и дурни начинают искать счастья на земле. А если это так, то они непременно произведут на земле ревизию.
- Так в этих листовках написано? - спрашивает писарь.
- Так написано в ходе человеческой жизни. И горе тому, кто этого хода не понимает или не хочет понимать.
- Нет, брат Андрей, горе тому, кто понимает жизнь навыворот и поддается на удочку разных политических мошенников.
В результате этого спора писарь Дулеба пришел к убеждению, что учитель стал Жертвой "разных политических мошенников", а у Лобановича окончательно сложилось мнение о писаре как о человеке, который закостенел в своих взглядах на вещи и которого надо остерегаться. Каждый из них пожалел другого, исходя из своих взглядов.
На прощание писарь сказал:
- Так заходи в свободное время. А что мы немного поспорили, так это, может быть, и хорошо. Во всяком случае, я буду утешать себя мыслью, что мои слова пойдут тебе на пользу.
- А я буду надеяться, что и мои слова найдут место в твоей голове.
- Нет, брат, - крутит головой писарь, - яйца курицу не учат.
- Но курица все же из яйца вышла.
- Но яйцо снесла курица!.. Нет, Андрей, шутки в сторону! Помни, что я тебе сказал. Со мной ты можешь говорить все, что хочешь: это все будет между нами. Лихо может прийти с другой стороны. Ты еще не знаешь людей. Тот, за кого ты распинаешься сегодня, продаст тебя завтра. И деньги возьмет, и магарыч выпьет. Вот тогда и поймешь ты "ход жизни"... Но этого пусть не случится.
После шумного и довольно нервного спора в комнатке Лобановича стало как-то необыкновенно тихо, и в этой тишине весь окружающий мир как бы преобразился, и даже стены, печь и дверь, немые свидетели горячего разговора, казалось, выглядели теперь по-иному.
Некоторое время Лобанович прислушивается к тишине, словно хочет постичь скрытый смысл ее, но слышит только шум и звон в своих собственных ушах. Начинает прислушиваться к самому себе и пытается взглянуть на себя со стороны, как на какого-то постороннего человека. Он замечает, что у него есть сердце, и чувствует пульс его. А наступит же час, когда этот пульс замрет. Как-то холодно и неприятно становится от этой мысли, и думать об этом противно.
Учитель подходит к окну. За окном, возле самой стены, где стоит кругловерхий клен, теперь холодный и оголенный, густо-густо собирается мрак, словно темная ночь поставила здесь своего стража. Сквозь поредевшие деревья поповского сада бледно-зеленым пятном светится окно в квартире поповен. Еще глубже во дворе виднеется и окошечко дьячка, словно волчий глаз. И кажется, далеко-далеко от жизни, в заброшенном уголке ее, мигают эти окна. Неприветливо там и тоскливо.