В свою очередь Лобанович хранил в душе теплое чувство к Турсевичу, хорошему другу своих детских и юношеских дней. Перед его глазами вставало Полесье, путешествие в Любашево, куда перебрался Турсевич из тельшинской школы, их разговоры и споры. Тогда споры не разлучали их, а, наоборот, еще больше укрепляли их дружбу. Теперь положение изменилось, хотя Лобановичу жаль было Турсевича, как человека, которого заело мещанское стремление к спокойному и сытному куску хлеба, к мирной, беззаботной жизни. В этом стремлении Лобанович видел сходство между Антипиком и Турсевичем.
Ни Лобанович, ни Турсевич ничем не проявляли своих затаенных чувств, старались не говорить о них и о тех позициях, на которых теперь они стояли, будто ничего особенного между ними не произошло.
Турсевич еще больше углубился в подготовку к поступлению в учительский институт. Лобанович бродил по верханским околицам. Еще раз побывал и на том месте, с которого можно было видеть призрачный замок.
Между тем приближался день поездки в Микутичи, где должны были нелегально собраться сельские учителя и обсудить программу своей политической деятельности. В стране назревали не очень радостные события. Все более наглели сатрапы Николая II и выше поднимали голову. Не так уж велики были требования думы в лице ее кадетского большинства, но и самые мизерные требования тормозились и не выполнялись. Со всех концов России крестьяне слали в думу наказы о земле, направляли в Петербург своих ходоков, требуя безотлагательно решить вопрос о наделении землей безземельных и малоземельных. Часть думских депутатов, преимущественно крестьянских, предложила обратиться с думской трибуны ко всем крестьянам с призывом оказать помощь думе в борьбе с царизмом. Кадетское большинство на это не пошло, да и как оно могло пойти, если сами кадеты были те же помещики и представители буржуазной интеллигенции? Они направляли "запросы" министрам, шумели. Министры либо совсем не отвечали, либо со своей стороны угрожали, их угрозы были несравненно более действенными. Упорно носились слухи о роспуске думы. К этому времени был назначен новый министр внутренних дел - Горемыкин. Еще не успел войти он в свою роль, а уже всю Россию облетело стихотворение:
Милый друг, не верь надежде,
Горемыкину не верь:
Горе мыкали мы прежде,
Горе мыкаем теперь.
Пока в Государственной думе намеревались написать обращение к народу, к крестьянам царской России обратился не кто иной, как сам Горемыкин.
Если у крестьян и были еще надежды получить через думу землю, то горемыкинское обращение, - а обращался он от имени правительства, - развеяло эти надежды в прах. Горемыкин предостерегал крестьянство от чрезмерной жажды земли, от поспешного стремления овладеть ею в самый короткий срок, потому что крестьяне, мол, как дети, часто не понимают, чего они хотят. Горемыкин внушал народу, что царь и его слуги всегда заботились и будут впредь заботиться о народе, что они не забывают его интересов. Разрешить же одним махом такой вопрос, как земельный, нельзя, потому что он очень и очень сложный. И не нужно верить тем крикунам, которые обещают народу золотые горы. Все придет в свое время.
"Вот это реальная и знакомая политика, - думал Лобанович, читая горемыкинское обращение. - Но как народ воспримет ее?" Остатки веры в Государственную думу, еще тлевшие в сознании учителя, теперь окончательно развеялись. Он еще больше убедился в том, что в споре с Турсевичем правда была на его стороне, на стороне Лобановича. И здесь он - уже в который раз невольно вспоминал ту лужайку, где взору учителя рисовался вдалеке подернутый дымкой чудесный призрачный замок.
Разве надежда на Государственную думу не была такой же иллюзией, как тот несуществующий замок?
Горемыкинское обращение к народу произвело тяжелое впечатление на Лобановича. И надо же, чтобы оно появилось накануне поездки в Микутичи! Черная реакция налегает все сильнее. Как отразится она на собрании сельских учителей, на их настроении? Не нагонит ли страх и не остудит ли она горячих порывов неискушенных в борьбе товарищей? Хотелось перекинуться живым словом, поделиться мыслями с близким человеком.
Более близкого человека, чем Турсевич, у Лобановича здесь не было. Правда, они поспорили и резко разошлись во взглядах на Государственную думу и на политическую борьбу. Но ведь спор не ссора, и дружбы он не уничтожил, хотя и надломил ее. В определенное время дня друзья встречались: это были часы завтрака, обеда, ужина и поздние летние вечера.
- Может, ты имеешь охоту прогуляться со мной по дороге на Шабуни? спросил однажды Лобанович Турсевича.
Это предложение Турсевич понял как попытку со стороны друга восстановить согласие и прежние чистосердечные, дружеские отношения между ними.
- А что это за дорога такая, да еще на Шабуни? - спросил Турсевич. Было очевидно, что он ничего не имеет против прогулки.
По какой-то странной ассоциации Лобановичу вспомнилась одна библейская легенда. На вопрос Турсевича он шутливо ответил:
- Перед тем как идти на проповедь, Христос постился сорок дней и сорок ночей. После этого он пошел в пустыню помолиться. Там встретил его дьявол. Он начал искушать Христа, возвел его на высокую гору, показал все царства земли и все их богатства "Все это я отдам тебе, - сказал дьявол, - если ты поклонишься мне". Что ответил Христос дьяволу, ты знаешь: "Кланяться можно только богу", - и прогнал искусителя прочь. Я, конечно, не дьявол, а ты не Христос, и ничего я тебе не обещаю, кроме одного: я покажу тебе чудо природы.
Турсевич насторожился. В необычном ответе приятеля он учуял какую-то хитрую недомолвку, намек на нечто загадочное, тайное.
- При чем же тут дьявол и Христос, проповедь и искушение? поинтересовался он.
- Ну, знаешь, аналогия, правда, очень далекая: дьявол возвел Христа на высокую гору, а я тебя хочу повести на обыкновенный пригорок и показать нечто похожее на мираж.
- Ну ладно, давай пойдем, посмотрим, что там за мираж, чудо природы, согласился Турсевич. Ему хотелось пройтись по верханской улице и посмотреть на село, которого он еще толком не видел.
Не успели они отойти и на сто шагов от школы, как встретился им помощник писаря Хрипач. Хрипача, так же как и сову, редко случалось видеть днем. Он почти никогда не бывал трезвым, а всегда либо сильно пьян, либо "просто под хмельком". Теперь он был "просто под хмельком". Приблизившись к учителям, Хрипач снял кепку и галантно раскланялся. Это был уже пожилой человек, невысокого роста; синевато-серые глазки его воровато бегали по сторонам. Поседевшая бородка, аккуратно подстриженная, придавала ему вид местечкового адвоката, каким он по существу и был. Кроме своей работы в качестве помощника писаря Хрипач писал разные прошения, жалобы, что составляло значительную доходную статью в бюджете волостного пропойцы. Он также пописывал и в местных черносотенных листках, стоя на позициях "истинно русского человека".
- Просветителям народа мое нижайшее! - воскликнул Хрипач, подавая руку Лобановичу, а затем и Турсевичу. - Хрипач моя фамилия, - сказал он при этом. - Ну, так что? Крамольная дума доживает свои последние денечки, верьте мне! Читали обращение к народу министра Горемыкина? Голова, светлая голова! Правда?
- А по-моему, у вас, Никодим Полуэктович, голова светлее, чем у Горемыкина, - отозвался Лобанович.
Хрипач обеими руками пожал ему руку.
- Что вы, что вы! Я - бледная тень его. Разве можно равнять меня с таким высокопоставленным человеком!
Учителя пошли дальше. Хрипач направился в сторону волостного правления. Шел и вполголоса напевал:
Эх ты, Русь, ты Русь святая!
- Вот такая погань, такие паразиты - опора царского трона, - говорил Лобанович. - А нюх у него есть: думу разгонят.
- Тебя это не должно особенно задевать, - заметил Турсевич, - ведь ты ей никакого значения не придаешь.
- Дело не в думе, а в том, что царские палачи берут верх. Но я припоминаю одно стихотворение, которое очень люблю:
Как, февраль, ни злися,
Как ты, март, ни хмурься,
Будь хоть снег, хоть дождик,
Все весною пахнет!
Разговаривая на темы дня, они подошли к той точке на пригорке, откуда видел учитель замок. Лобанович остановился:
- Стой!
То ли он остановился не на том месте, то ли прозрачность воздуха теперь была иной, или, может, волнение самого Лобановича явилось тому причиной, но только на этот раз отдельные части "замка" не сливались в одно целое и не давали желанного эффекта. Обескураженный, Лобанович оглянулся по сторонам, сделал шага два вперед, потом попятился назад, не сводя глаз с того места, где прежде выступал "замок".
- Что с тобой? - спросил Турсевич. - Не надумал ли ты кадриль танцевать?
Лобанович, казалось, не слыхал вопроса друга и все топтался по траве, то подвигаясь вперед, то отступая назад.
- Во-во! С этого места! - обрадованно вскрикнул Лобанович. - Иди-ка посмотри! - Он хорошо видел контуры "замка", башни и купол на одной из них.
Турсевич подошел и начал всматриваться в то место, куда показывал друг.
- Ничего не вижу, - проговорил он.
- Да ты присмотрись: вон там, там! Видишь, башни!
- Шутник ты, - засмеялся Турсевич, - Ну, вижу. Стоят деревья на разном расстоянии друг от друга, пригорочки между ними... Или глаза твои подкачали, или чересчур развито воображение.
- Значит, способность восприятия у нас разная, - разочарованно сказал Лобанович. - А я хотел сказать тебе: "Вот он, иллюзорный замок! Не является ли такой же иллюзией и Государственная дума?" Не вышло, эффект не получился. Прошу прощения... И как это ты не видишь того, что так ясно стоит в моих глазах?
XXIII