Он выбрался в сени, отыскал там чуланную дверь, сунулся внутрь и протянул руку, ощупывая пространство. Вот она, родная ржавая коечка. Зимой она стояла в избе, а на лето выносилась в чулан. Подушка, бабушкино лоскутное одеяло… Пашка лег; пружины скрипнули, принимая старого жильца.
Снова запах дома защекотал ноздри, проник в мозг. Все как раньше. Только не вздыхает, не жуется во сне телка Маковка. И нет бабушки. Получужая без нее изба, получужое село, — да и мамка тоже стала получужая, как-то сразу увиделось, что она отвыкла от него, ушла в свои дела. Так-то так, а все равно надо здесь жить, укрепляться, — больше ведь тебя не ждут нигде на свете, и никто не даст крыши над головой. А под чужими крышами он уже нажился, хватит.
Тут Пашка забылся, но не видел снов: только марево, марево, марево… Лишь раз мелькнуло серенькое лицо утренней лисички Зинки-Козы. «Женись на мне, — сказала она. — Я ведь добрая. А твоя мать не знает этого, и обзывается».
Он проснулся. Встал, набросил китель и тихонько, стараясь помягче ступать, пошел из чулана. В сенках остановился, — в избе скрипела кровать. Ясное дело — еще во времена бабы Шуры так скрипело, когда Габов приходил ночевать. Они спали за печкой, и бабушка успокаивала его: «Спи, спи, мальчишко! Како наше дело!»
Видно, мамка уговорит фермера взять его на работу.
Вышел на крыльцо — и тут же сиплый голос окликнул его:
— Это кто, эй?
— Я, дядя Ваня, — ответил Пашка, узнав Корчагу. — Ты чего здесь?
— Да спал! Вот, проснулся… Ой, Павличок, за что же меня били? Я ведь никого у вас не обидел, верно?
— Нет, с твоей стороны понтов не было. Да кто бил-то?
— Знать бы! Все тело болит: тут, тут… Вот люди! Чисто звери, а? И встать… встать-то не могу… Ты бы, Павличок, вынес мне полстакашка!
— Да откуда! Все выпито.
Под жалкое перханье простертого на земле измученного водкой и побоями человека Пашка пошагал вдоль берега, к дому Толика Пигалева.