— Извините, я совсем не то хотела сказать, но, понимаете...
— Понимаю, — пошел навстречу Вишневский. — Вы лучше вот что скажите: хорошо начальство сделало, что вас почти на передовую затолкало?
— Конечно! Во время распутицы и ледохода раненых бы вообще на тот берег не переправить. А мы операцию быстренько сделаем, подлечим, а потом уже и в путь. Нам главное — спасти!
— Правильно! Я, знаете ли, твердо стою за то, чтобы хирургическая помощь оказывалась как можно ближе к месту сражения. К сожалению, не всегда так получается и не все понимают такую необходимость. Как у вас с кровью?
— Получаем, а когда не хватает, свою отдаем. У нас все санитарки и сестры доноры. И врачи сдают, если нужно.
— За это спасибо! А теперь покажите-ка мне ваши скальпелечки. — Едва взглянув на них, Вишневский выбрал один и, не пробуя лезвия, сказал уже совсем по-иному: — Если вас будут оперировать, то хотел бы я, чтобы вот этим. — Бросил тупой скальпель обратно, стал мыться и больше не сказал ни слова и ни разу не взглянул на Катю.
В тот же день Рюмин раздобыл где-то брусочки, вплоть до шлифовального, и приказал:
— Наточите как следует и в дальнейшем держите в полном порядке. Приедет снова — обязательно проверит.
Так и случилось. Приехал, увидев Катю, одарил улыбкой:
— Ну как наши раненые, которых мы оперировали? В каком состоянии отправлены? Давно ли?
Катя рассказала.
— Выходит, не зря старались, а? На скальпелечки разрешите посмотреть. Вот теперь хороши, теперь и самому не страшно под нож ложиться. Не смею вам больше мешать. Работайте.
5
Новый командный пункт полка расположился на левом берегу Волхова в высоком сосновом лесу, недалеко от пионерлагеря «Онег», бывшего имения композитора Рахманинова. Передовая находилась от него километрах в двух, но пули долетали и сюда, даже раненые были, пока не выложили между землянками защитные стенки из дерна.
После этого обязанности санинструктора показались Тамаре Антоновой и совсем необременительными: следить за санитарным состоянием землянок и ближайшей округи, снимать пробы перед завтраком и обедом, проверять рядовой и сержантский состав на педикулез, кого нужно, срочно отправлять в баню, прожарить там одежду, проследить, чтобы ЧП не повторилось. Если пустить все на самотек, то и с этим можно запурхаться, а ежели сразу навести порядок, то потом он сам собой держаться будет. Тамара так и поступила. Сначала взялась за пожилого повара. Был он мастером, но подзазнался и обленился. На Тамару поглядывал свысока и цедил сквозь зубы, иногда взрывался. Тамара тоже срывалась, но «ключик» подобрала быстро: доверительно спросила повара, не хочет ли он вместо черпака «поработать» в дзоте с винтовкой. Если есть желание, она поговорит с начальником штаба майором Мордовским. Повар разразился пространной речью, но на кухне незамедлительно воцарилась чистота.
С разведчиками война приняла более затяжной характер. Тут уже с Тамарой поговорили «доверительно». Чернокудрый и всеми уважаемый старший сержант Сташинскнй (с двумя орденами на гимнастерке в сорок втором году!) сказал, что ей лучше не совать нос в их землянку, а то там может что-нибудь выстрелить или взорваться, и полетит она, Тамара, прямехонько в рай, если там ей место приготовлено. На другое утро землянка разведчиков оказалась пустой, в ней нарочно все было перевернуто вверх дном. Тамара сделала приборку, а вечером в жилище, разведчиков снова стоял дым коромыслом. И быть бы ему долго, и большой бы ссоре разгореться, да упросила Тамара майора Мордовского взять ее с собой на передовую. И вовремя. Немцы обнаружили разведчиков раньше времени, открыли по ним огонь и двоих ранили. Тамара уже и сумку было открыла, да подняла глаза на Сташинско-го: «Как же я их перевязывать буду? Вдруг у них что-нибудь взорвется или выстрелит?» «Не бойся, — буркнул разведчик, посмотрел, как она работает, под огнем держится, и по-другому заговорил: — Мы думали, ты так... Если не возражаешь, мы тебя всегда с собой брать будем».
С этого дня она стала как бы и санинструктором разведвзвода и даже получила личное оружие. В куклы Тамара не играла, а с наганом... Чуть выдавалось свободное время, уходила подальше от посторонних глаз и то кобуру назад сдвинет, то вперед, отыскивая для нее положение, при. котором быстрее всего можно выхватить наган. Удалив из барабана патроны, «стреляла» и на бегу, и стоя, а чаще всего, лежа, соображая, что так ей скорее всего и придется использовать личное оружие. Она перевязывает раненого, к ней подкрадывается фашист, она молниеносно выхватывает свой семизарядный и — бах!
Наган был тяжел и неудобен для маленькой руки Тамары, первое время она с большим трудом выжимала спусковой крючок при одновременном вращении барабана, но чем больше упражнялась, тем послушнее и легче становился наган.
Все хорошо складывалось на новом месте у Тамары Антоновой, и в довершение ко всему, к великой своей радости, она обнаружила в полку девчат. Пошла в тыл развалившиеся сапоги починить, перешла по мосткам Волхов и по пути к хозяйственным службам набрела на прачечную.
Чтобы полк мог воевать, ему нужны и портные, и шорники, и ковали, и оружейники, и ветеринары, и много других вспомогательных подразделений. Если каких-то не хватает, их создают. Жизнь заставила организовать и прачечную.
Она была оборудована на поляне близ ручья, километрах в пяти от передовой. Пули сюда не долетали, и из артиллерии не обстреливали: не ведали фрицы, какое подразделение дислоцируется, а может, и знали — «горбыль» появлялся в небе два раза в день, — но решили не тратить снаряды на столь мизерную цель.
Вначале прачкам выделили палатку — вот вам жилье, устроили навес — здесь рабочее место, снабдили корытами — это орудия производства, на днях стиральные доски привезем, а пока обойдетесь, привезли кучу грязного белья — на три дня хватит, потом подкинем. Для охраны вновь созданного объекта выделили престарелого бойца, чтобы гнал подальше всякого рода тыловых бездельников и проворачивал работу, которая требовала мужских рук.
Первых прачек «умыкнул» с оборонных работ под деревней Дорожно пожилой и разбитной старшина. Заявился, как с неба свалился, в противотанковый ров этаким фертом, одарил девчат многообещающей улыбкой и пошел манны небесные расписывать:
— Вы тут спины гнете, белы рученьки портите, в мозолях, вижу, все и ссадинах, а я вам предлагаю работу чистую и самую что ни на есть женскую. С едой, опять же, контраст полный. В полку зимой пайка хлеба девятьсот граммов тянет плюс щи и каша. Ежели жизненных вопросов коснуться, то здесь монастырь под открытым небом, у нас же ухажеров, пруд пруди, любого выбрать можно.
Сладко завлекал старшина, глазами поигрывал, заманчивую паутину плел, в одном, однако, просчитался: девчата были мал мала меньше и в ухажерах не нуждались. Те же, у кого парни ушли в армию, такой намек за оскорбление приняли. Прямо об этом сказать постеснялись, начали выискивать другие доводы, но и старшина не унимался:
— Не на курорт приглашаю, а в боевой полк. Это же понимать надо!
Настойчиво уговаривал человек, в меру своего старшинского разумения, но желающих стать прачками нашлось немного. Непривычно было девчатам такое, не слышали они, чтобы девушки в армии служили. Что дома скажут и что подумают? Согласились только подружки из деревни Холыньи Маша Варламова, Зина Силина и Оля Борисова. И еще Анна Николаевна Новикова. Анне Николаевне было под пятьдесят, на оборонные работы она пошла, чтобы не уезжать далеко от дома, ради этого и в прачки решила записаться. Согласие Анны Николаевны старшину не обрадовало. Он успел «засечь», что девчата ее Маткой называют, и деликатно поинтересовался, не трудно ли ей будет. Анна Николаевна на него и не посмотрела:
— Не беспокойсь. А если хочешь узнать, сколько мне лет, так скажу — все мои. Понятно?
— Вполне, — согласился старшина. Улов был небольшой, и чваниться не приходилось.
Вот так и открылась прачечная на пустом месте. Вскоре, как и обещали, ее снабдили стиральными досками, вместо корыт сделали деревянные лотки, установили жарилку, чтобы попутно уничтожать всем известных окопных «вредителей», и пошла работа. Подъем в шесть утра, завтрак, и — не разгибаясь — до обеда. После него снова работа, пока не стемнеет. Мозоли сошли, руки стали чистыми, но пальцы «выстирывались» на глазах, и прачки поглядывали на них с большим беспокойством.
Помыться в бане бойцов выводят с переднего края два, а то и раз в месяц. Белье у них грязное, заношенное. В крови оно, в пятнах от ружейного масла, в прожогах от «стреляющей» махорки. Попробуй простирай сто пятьдесят пар за день. Дома бы прокипятили его в щелоке, пропустили через десять вод, а тут все скорее, все давай и давай! А стемнеет, тоже не всегда отдохнешь. То политзанятия устроят, то винтовку заставят изучать, разбирать и собирать, а потом еще и чистить. Зачем им это? И в кого стрелять? Все чаще недобрым словом вспоминали прачки сладкоречивого старшину. Наобещал с три короба, а что на деле? На рвах даже веселее было, там народа много, а тут?
Вдобавок ко всему такой случай выдался. Отстирались до обеда, в полуземлянку ввалились — построили ее вместо ненадежной палатки, — растянулись на нарах, пока Матка щи притащит, и только она пришла, ведро на стол водрузила, такое началось, что света белого не взвидели. Под бомбежкой бывали не раз, но это что? Прилетят, покидают бомбы, в ров, конечно, не попадут, постреляют для острастки из пулеметов, и восвояси. А снаряды вью, вью, вью, и конца им нет. Все кругом грохочет и рвется, ядовито-желтый дым в глаза лезет, ни вздохнуть, ни прочихаться. Матка первой опомнилась:
— Ложись! Лезь под нары, — закричала. Залезли, а там грохот еще громче, земля будто живая шевелится, над головой один накатик из тонких бревнышек. Попадет, так ни от кого и косточек не останется.
Рвануло рядом, да так, что поднялась и опустилась, скособочившись, полуземлянка, что-то звякнуло в ней, что-то потекло. Не помня себя, выскочили на волю, увидели вместо палатки сторожа дымящуюся воронку и, очертя голову, подвывая не хуже снарядов, бегом в лес, под защиту деревьев.
Маша Варламова споткнулась о ком выброшенной взрывом земли, тут же вскочила, понеслась пуще прежнего и бежала до тех пор, пока не растянулась снова.
Обстрел закончился, но возвращаться к прачечной не решались долго. Там, в воронке или где-то возле нее, разорванное на куски тело красноармейца.
— Хороший был человек! Тихий, — негромко сказала о нем Матка.
И правда, хороший. Дров сухих всегда наготовит, вода в котлах еще до подъема песни поет, жилище им обустроил — лучше не надо. Когда и спал человек? Еще бы повспоминали — о мертвых всегда много доброго остается в памяти, — но увидели, что дверь полуземлянки вдруг отворилась, из нее кто-то вышел и направился к воронке. Вгляделись, и — свят, свят, свят, — никак сторож бродит?! Или призрак его? Если снаряд попал в палатку, то как мог уцелеть человек?
У воронки ходил красноармеец. Живой и невредимый. Он до налета ушел в лес по своим надобностям.
— Вернулся — палатки нет, заглянул к вам — пусто. Думаю, ну и хорошо, значит, тоже в лес убежать успели, значит, никого не убило. Пошел искать, не осталось ли что от моих вещичек — ботинки у меня добрые запасные были. Один вот нашел, а второго что-то не видно. И обед пропал, — заключил под конец сторож.
— Как пропал? Если остыл, подогреем. Сторож прищурился, полез в карман за кисетом:
— Земли много в ведро насыпалось, и вытекло все. Осколок через окно влетел и в ведре остался. А второй стену пробил, другая только его удержала. Вот посмотрите, какой большущий.
Утром Зина Силина и Оля Борисова сказали, что с них хватит, и вернулись на оборонные работы. Анна Николаевна и Маша Варламова остались. Матка стирала, как всегда, спокойно. Маша — с ожесточением из-за стыда за вчерашнее беспамятное бегство. Казалось ей, что она перетрусила больше всех и кричала громче всех. Не заметила, как руки опустились, вцепились в лоток. Маша не знала, что такое состояние естественно, им нужно просто переболеть. Анна Николаевна задержала на ней долгий взгляд, но промолчала.
Скоро в прачечную прислали пополнение. Новенькие были в военном обмундировании. Поспешили выдать военную форму и привести к присяге и Машу с Анной Николаевной. Матку старшей назначили и были довольны, что есть в прачечной хоть один пожилой и серьезный человек.
Анна Николаевна приняла назначение с достоинством и, чтобы знать, с кем ей дальше жить и работать, и из женского любопытства тоже, между делом расспросила, кто и откуда пришел в армию, что делал раньше, и обо всех собственное мнение составила. Катя Ларионова, Аня Ощепкова, Дуся Коновалова, Маша Алексеева были местные, все крепкие и к любой работе привычные. А вот Нина Рябова? Красивая девчонка, фигурка что надо, но до того худа, что не поймешь, в чем и душа держится. У корыта она, конечно, не стаивала, белье выжимать и то не умеет. Устает больше всех, но вида не показывает, светлыми, чуть с рыжа волосенками потряхивает и смеется, а говорок у Нины городской, и росла она, по всему видать, в сытости и довольстве. Чтобы удостовериться в этом, спросила невзначай:
— У тебя, милая, родители кто? Начальники, поди, большущие?
Нина от такого вопроса съежилась почему-то, глаза потухли, беленькие зубы спрятались за губами. И голос стал другим, когда, поколебавшись, отвечать или нет, резко вскинула голову, сбрасывая со лба светлую прядку волос, и сказала как-то непонятно:
— Раз спрашиваете, значит, надо, а раз надо, отвечу — нет у меня родителей.
«Ой, неладное сморозила!» — спохватилась Анна Николаевна, однако отступать она не умела и, вмиг пригорюнившись, попросила: